Читать книгу: «Повесь луну. История Салли, которая берет судьбу в свои руки», страница 3

Глава 3

Джейн всегда обожала свои цветы, и на следующий день подле вырытой для нее могилы их были сотни: оранжерейные розы и лилии, сплетенные в венки, кресты, короны и сердца. Я сижу у могилы рядом с Эдди, на мне муслиновое рабочее платье. От него до сих пор несет щелоком, пропитавшим ткань после стирки простыней, но ветер то и дело налетает резкими порывами – последний вздох зимы – и все мы одеты в пальто, так что, надеюсь, щелок никто не унюхает.

Я ни за что на свете не надела бы снова черное платье Джейн – то, которое вывело из себя Эдди и привело к человекоубийству. Я твержу себе, что не виновата, но, по правде говоря, этого не случилось бы, если бы меня там не было. А еще я все время возвращаюсь к мысли, что, возможно, тетка Мэтти была права, что, может быть, Герцогу следовало оставить меня в Хэтфилде.

Все сидят молча, потом Герцог встает и поворачивается лицом к собравшимся, и я знаю, что он скорбит, но в этот миг здесь, на кладбище, стоя над гробом женщины, подарившей ему наконец сына, которого он всегда хотел, получается так, что он выступает в своей лучшей роли. Он – Герцог, держащий свою аудиторию, делающий паузы в нужный момент, открыто льющий слезы, говоря об огромной утрате, которая постигла не только его, но и всех Кинкейдов и, более того, весь округ Клэйборн.

– Моя жена была воплощением гостеприимства, ее двери были всегда открыты для гостей, ее кошелек – для нуждающихся, – говорит он, но и пошутить не забывает: «Если Джейн готовила ужин, то звонил не обеденный колокол, а пожарный», отчего все присутствующие прыскают в кулак, и видно, как рады они посмеяться, благодарные за то, что сам Герцог намекает – мол, нет в этом ничего зазорного.

А вот Эдди – он не смеется. Он смотрит на гроб своей мамы так, словно на самом деле не видит его. Герцог завершает надгробную речь, бросает на гроб горсть земли, потом берет Эдди за руку, и они направляются к воротам. Другие скорбящие тянутся за ними, но я задерживаюсь до тех пор, пока не оказываюсь одна, если не считать могильщиков, лопатами сбрасывающих землю с тележки. Когда они отворачиваются, я тайком срываю розу с одного из цветочных подношений. Их так много, что одной никто не хватится.

Она где-то здесь, тетушка Фэй однажды приводила меня посмотреть на нее, и в дальнем углу кладбища я опускаюсь на колени и разгребаю увядшую траву и сухие листья до тех пор, пока он не открывается передо мной – не стоячий памятник, а маленькая гранитная плита, уложенная на землю: «Энн Пауэлл-Кинкейд, 1878–1904».

Роза очень красива, белая, чуть тронутая розовинкой, и я кладу ее на серый камень маминой могилы. Мои немногочисленные воспоминания о маме – как яркие пестрые птички, которых замечаешь краем глаза, но стоит повернуться, чтобы рассмотреть, – и их уже нет. Вот мама вскакивает на стол и пляшет, тряся юбкой и дрыгая ногами. Она смеется смелым, журчащим, сверкающим смехом, и Герцог смеется вместе с ней – гулко, точно гром гремит. А еще они ссорятся, мама и Герцог, кричат и ругаются друг на дружку бранными словами, она швыряется вещами, бьет стекло, а он хлопает дверями. А потом та ночь, когда мама умерла, – снова крики, снова ругань, затем громкий хлопок – и больше ничего.

Ветер крепчает. Я встаю, отряхиваю колени, отыскиваю камень и придавливаю им стебель розы, чтобы ее не сдуло, а потом иду между рядами могил к выходу. До Большого Дома отсюда три мили, долго и холодно, если пешком, но Том Данбар там, у дороги, стоит, опершись на капот «Лиззи» – так все называют «Форд», который Герцог использует для разъездов по поручениям.

– Тебя подвезти? – спрашивает он.

– И полсловечка против не скажу. Я ходила положить цветок на мамину могилу.

– Да я уж догадался.

– Том, я ее едва помню!

– Я ее помню, – он широко улыбается. – Помню две вещи. Во-первых, она воспринимала меня всерьез, даже когда я был ребенком, никогда не разговаривала со мной свысока. Во-вторых, у нее был такой смех, который мог скисшее молоко вновь превратить в свежее, смех, от которого и сам не хочешь, а засмеешься.

– Вот да, смех ее я помню.

– Почти такой же звонкий, как твой.

Его слова вызывают на моих губах мимолетную улыбку. Мама. Я не давилась рыданиями, глядя на ее маленький надгробный камень, но теперь, слыша, как Том о ней говорит, я чувствую, что к глазам подступают слезы, и отворачиваюсь, чтобы он не увидел.

– Ты почти никогда не заговариваешь о ней, – добавляет он, – но я знаю, как это бывает. Иногда трудно говорить о вещах, о которых больше всего думается.

Уж кому, как не Тому, знать, как это бывает. Он вернулся с войны героем с наградами – за то, что спасал жизни, а не отнимал их, выволакивал раненых в тыл с немецких позиций, – и весь Кэйвуд приветствовал его у железнодорожной станции под духовой оркестр. Но весь следующий месяц Том безвылазно просидел дома, а когда навещал меня в Хэтфилде, не желал говорить о том, что было там, на войне. Я и спрашивать перестала.

– Садись за руль, – командует Том. – Трудно хандрить, когда ведешь машину.

Я снова улыбаюсь, и Том это видит, поэтому я забираюсь в «Лиззи», и Том крутит пусковую рукоятку. «Лиззи» кашляет, потом срабатывает зажигание, и она возрождается к жизни, вся вздрагивая и трясясь под моей задницей, и Том запрыгивает внутрь.

– Я слышал, Герцог хочет, чтобы ты вернулась насовсем.

– Чтобы приглядывать за Эдди.

– Вот и славно. Кэйвуд уже не тот, с тех пор как ты уехала.

Приятно думать, что это может быть правдой, вот только с тех пор, как я вернулась, все пошло наперекосяк. Но я не собираюсь разговаривать об этом с Томом, не собираюсь просить его пожалеть меня или поддержать. Вместо этого я опускаю ступню на педаль сцепления, поднимаю дроссельную заслонку, «Лиззи» устремляется вперед, поначалу нехотя, потом послушно, и мы поднимаем пылевой вихрь.

Том прав. Лекарство от хандры – это быстрая езда. Я поддаю газу и кошусь на Тома, который улыбается, когда мы проносимся мимо зарослей дикой сливы в кипенно-белом цвету в лесочке подле кладбища. Любить быструю езду меня научил Герцог, но именно Том Данбар учил меня водить – еще до войны, когда ездил по поручениям Герцога и наведывался в Хэтфилд во вторую субботу каждого месяца, привозя пятнадцать долларов, которые Герцог посылал тетушке Фэй на мое содержание, наряду с книжками, журналами, газетами и новейшими сплетнями из Кэйвуда. Он был хорошим учителем, терпеливым, показывал мне основы работы с тормозами и рулем, а потом и штучки потоньше: тактику движения на высокой скорости, как вписаться в крутой поворот, как сбросить скорость при приближении к нему и вновь увеличить при выходе из него.

Мне не хочется говорить о маме, но вдруг ни с того ни с сего появляется желание поговорить – о нем. Том для меня как брат. И движения, и речь его неторопливы, зато ум быстр, как хлыст. Вот почему, когда он вернулся с войны, Герцог послал его в колледж. Сказал, что хорошо иметь в «Кинкейд Холдингс» парня с университетским образованием и, может быть, однажды Том займет место своего отца Сесила в качестве советника Герцога.

– Ты много друзей завел там, в Джорджтауне?

– Парочку.

– А красивых девушек встречал?

– Парочку.

– Какой он – колледж?

Том рассказывает мне о Джорджтауне, о вечерних спорах с профессорами о конституции, о том, что учиться оказалось легче, чем он думал, что парни из студенческого братства, уроженцы долин Тайдуотера, потешались над его горским акцентом, как будто у них-то никакого акцента нет, ой, да можно подумать, а на самом деле нет говора более невнятного и ленивого, чем у какого-нибудь тайдуотерского мямли – только говорит он это с тайдуотерским акцентом: не-эт говора боле нивня-атнаа и лини-иваа, чим у какова-нить тайдуотерскаа мя-амли.

Не рассмеяться невозможно, и, должна сказать, приятно просто расслабиться, смеясь и мчась вперед на «Лиззи» под ярким мартовским солнцем, вот и Тома это рассмешило – и славно, он теперь смеется не так часто, как до войны, – и вот уже вскоре мы оба взревываем от хохота, как парочка ослов.

Внезапно Том перестает смеяться.

– Я слыхал, Герцог думает, что тебе пора замуж.

Я чуть слишком быстро вхожу в крутой поворот, и колеса заносит на гравии. Замужество. Мне еще не стукнуло восемнадцать, за мной никто никогда не ухаживал, я ни разу не целовалась, но в Хэтфилде полно девушек моего возраста, у которых уже есть мужья и дети.

– Может, Герцог и думает, что пора, но я не уверена, что так думаю. И что буду когда-нибудь так думать.

– То есть ты мне говоришь, чтобы я не дожидался.

Я бросаю взгляд на Тома. Он улыбается, словно пытаясь придать тому, о чем говорит, оттенок шутки, но пока мы росли, только ленивый не предсказывал, что когда-нибудь мы с Томом поженимся, а в последующие годы тетушка Фэй, которая сама ни разу замужем не была, но считает, что все женщины должны там побывать, несчетное число раз твердила мне, что из него получится замечательный муж. Он заслуживает честного ответа.

– Том, если я все же когда-нибудь выйду замуж, я хочу, чтобы это был ты, но, по правде говоря, брак меня пугает. Для моей мамы он не больно-то хорошо закончился. Я не уверена, что вообще хочу замуж. Может быть, однажды я передумаю, то точно не могу ничего тебе обещать. Так что нет, не дожидайся меня.

Том все еще улыбается той лукавой улыбкой.

– Я же должен был спросить.

Глава 4

Следующим утром Герцог вызывает меня в библиотеку. Он облокотился на письменный стол, на стене у него за спиной висит большой, писанный маслом портрет его самого в самом соку, сильного и цветущего мужчины, смело глядящего вдаль. На противоположной стене – портрет отца Герцога, Полковника, в форме войск Конфедерации. Они словно меряют друг друга взглядами, и когда я была маленькой, мне казалось, что они играют в гляделки.

– Мне нужен свидетель смерти Датча Вебера, – говорит он. – Салли, ты видела все это от начала до конца.

– Не могу не думать о том, что этот человек погиб из-за меня!

– Датч Вебер погиб потому, что был задирой и пьяницей. И этим все сказано.

– Но если бы меня не было…

– Люди сами выбирают собственную судьбу. Ты должна запомнить это, Салли.

Не уверена, что согласна, но все равно это утешительные слова, и сейчас не время их оспаривать. Герцог продолжает:

– Другая бы на твоем месте скатилась в истерику. А ты, должен сказать, выглядела совершенно спокойной, учитывая, что прямо у тебя на глазах зарезали человека.

Мне и раньше это говорили – и в похвалу, и с упреком. Как-то раз в Хэтфилде сбежавшие лошади насмерть затоптали одного мужчину, и в то время как некоторые из присутствующих дрожали и вскрикивали, на меня снизошло странное спокойствие. То же самое случилось, когда был убит Датч. Не знаю почему. Может, я от рождения такая, может, дело в том, что, когда я была маленькой девочкой, Герцог всегда говорил мне не выпускать наружу мои страхи, а может быть, причина заключалась в том, что произошло, когда мне было три года, и о чем никто никогда не говорил.

– Истерикой ничего не добьешься.

– Хорошо, мне нравится такой ход мыслей, – кивает Герцог. – Так вот, Чоки Херд убил Датча Вебера, но, судя по тому, что я слышал, это была просто дурацкая поножовщина, так что нет смысла сажать Чоки в тюрьму, тем более на электрический стул.

– Разве это не суду присяжных решать?

– Нам в таких делах не нужен суд. Пустая трата денег налогоплательщиков, а мы и есть налогоплательщики. Это же Датч был зачинщиком, верно?

– Не уверена, но, кажется, да. Все случилось так быстро…

– Никакого «уверена – не уверена». Ты либо знаешь, либо нет. Кто начал ссору?

– Датч Вебер говорил мне злые слова насчет того, что я надела платье Джейн, а Чоки Херд его за это осадил.

– Тем больше причин не сажать парня в тюрьму. Значит, мы установили, что Датч напал на Чоки и Чоки вынул нож ради самозащиты, верно?

– Верно.

– Хорошо. Теперь ты говоришь уверенно. – Он протягивает руку за шляпой. – Ты едешь со мной в Универмаг. Будем вершить правосудие по-кинкейдовски.

Кэйвуд – самый большой город в округе Клэйборн, с оживленной главной улицей, тянущейся аж на четыре квартала. Раскидистые сикоморы затеняют деревянные тротуары, аптека и кафе-мороженое ничуть не изменились. Так же, как и «Центральное кафе», и парикмахерская Клайда, и приемная оптометриста, но теперь воздух над улицей исчеркан проводами, а боковые стены зданий пестрят свеженамалеванной рекламой кока-колы и моторного масла «Пенн-Уэй».

То, что называют сердцем города, – это не величественное здание суда, сложенное из белого известняка, и не станция, куда прибывают и откуда убывают путешественники, а местные жители забирают посылки с заказами из «Сирс, Роубак и Ко.»¹. Это даже не пресвитерианская церковь, куда одни люди ходят, чтобы примириться с Господом, а другие – чтобы все видели, что они туда ходят. Бьющееся сердце Кэйвуда находится прямо в самом что ни на есть центре городка, и это Универмаг. Именно так, с большой буквы. Именно туда люди со всего округа ездят за покупками – местные раз в неделю, а те, что из глубинки, – раз в месяц.

Колокольчик на входной двери звякает, объявляя о нашем прибытии, когда мы входим внутрь. Кинкейды владеют Универмагом вот уже пятьдесят лет, и в детстве я проводила здесь субботние утра. Он тогда был моим самым любимым местом на земле и теперь, когда я вижу его спустя девять лет, остается таковым. Здесь людно и шумно, фермеры обменивают консервированные продукты и виски на бакалейные товары и сплетни, старики играют в карты у камина, женщины с корзинками топчутся по вытертым деревянным полам, дети поглощают глазами сладости, выставленные внутри стеклянной витрины.

Мистер Льюис, худой сгорбленный мужчина, всегда казавшийся мне такой же неотъемлемой частью магазина, как и кассовый аппарат, за которым он часто стоит, сейчас балансирует на стремянке, доставая какой-то товар с одной из полок, которые выстроились до самого потолка из гофрированной жести. Эти полки заставлены бутылками всех форм и цветов и маленькими коробочками, частью металлическими, частью картонными, так красиво разрисованными, что хочется купить их все, чтобы выставить у себя в кухне. Тут есть черный чай из Китая, английское мыло и ирландские крекеры, растворимый кофе и «Джелл-О»² всех шести видов, роликовые коньки и деревянные палки-лошадки, тоник для волос и туалетная вода, перьевые ручки и писчая бумага, шпульки ниток и штуки ткани, перчатки для верховой езды из оленьей кожи и рабочие рукавицы из кожи воловьей, широкополые мужские шляпы и украшенные лентами женские капоры, жесткие, еще пахнущие краской новенькие комбинезоны – словом, практически все, что невозможно сделать или вырастить самому, да и многое из того, что возможно, поскольку всем известно, что покупное-то получше будет.

Картежники у камина поднимают на нас глаза и кивают. Герцог хлопает некоторых из них по плечам, и мы направляемся в его кабинет в задней части магазина. В нем есть непрозрачное с одной стороны окно, чтобы он мог следить за тем, что делается в его магазине, в то время как люди по другую сторону видели только зеркало. Именно отсюда Герцог руководит бизнесом «Кинкейд Холдингс». Это название обозначает сам магазин, склад, лесопилку, транспортную компанию, сдаваемую в аренду недвижимость и прочее. Герцог – богатейший человек и крупнейший землевладелец округа. К тому же он председатель клэйборнского окружного отделения Демократической партии, то есть это он решает, кого на какой пост избирать. Люди приходят в кабинет Герцога со своими бедами, и когда я была маленькой девочкой, по субботним утрам я сидела там в уголке, делая вид, что читаю, а тем временем слушая, как люди просят Герцога о ссуде, которая позволит им дотянуть до нового урожая, или о залоге, чтобы вызволить сына из тюрьмы, или чтобы он по справедливости решил дело между их дочерью, которая ждет ребенка, и папашей, который не желает признавать отцовство.

Сегодня в этом кабинете Чоки Херд; он сидит на стуле лицом к заваленному бумагами столу Герцога, почесывая заросший щетиной подбородок. Рядом с ним полная молодая женщина с припухшими глазами, как я понимаю, вдова Датча Вера Вебер – Герцог говорил, что посылал за ней. Шериф Эрл Джонсон, муж тетки Мэтти, стоит, прислонившись к стене, а Сесил Данбар, отец Тома и советник Герцога, сидит на своем обычном месте рядом со столом Герцога.

Герцог опускается в свое массивное деревянное кресло.

– Вот Салли, моя главная свидетельница. – Он откатывает назад кресло и закладывает руки за голову. – Салли, расскажи им, как было дело.

– Это был явный случай самозащиты, – говорю я.

Герцог кивает.

– Можешь поподробнее?

– Я стояла на веранде и могла беспрепятственно наблюдать происходившие события. Вспыхнула ссора, спорщики разгорячились, Датч Вебер толкнул Чоки Херда, сбив его с ног. Чоки выхватил нож. Тогда Датч подобрал бутылку с виски и стал нападать. Чоки просто защищал себя.

– Как ты и сказала, явный случай самозащиты, – кивает Герцог. – Так мы и скажем большому жюри. Как я понимаю, необходимости в судебном разбирательстве не будет.

– Вы позволите ему просто уйти, как ни в чем не бывало?! – Голос Веры звенит от негодования. – Он убил моего Датча! Он должен сесть в тюрьму!

– И какой бы был от этого прок? – Голос Герцога звучит уверенно и спокойно, почти мягко, как у родителя, утешающего истерящего ребенка. – Вот как мы вместо этого поступим… – Он обходит стол и ставит ногу на край стула Чоки, глядя на мужчину сверху вниз. – Сынок, у нас тут вот эта славная вдовушка и двое ее детей, и теперь, когда ты взял и убил ее мужа – неважно, самозащита это была или нет, – позаботиться о них некому. Это трагедия, ясное дело, тут уж ничего не исправишь. Поэтому, чтобы все было по справедливости, я хочу, чтобы ты женился на этой женщине.

Прежде чем Чоки успевает вымолвить слово, Вера вскакивает на ноги.

– Женился на мне?! – выкрикивает она и вперяет гневный взор в Чоки. – Он убил моего Датча!

– Полно тебе, Чоки – парень хороший, – подает голос шериф Эрл. – Он будет обращаться с тобой куда как лучше, чем Датч.

– Миссис Вебер, – говорит Герцог все тем же мягким тоном, – пожалуйста, сядьте. Я делаю то, что будет на пользу вам и вашим детям. При всем уважении к покойному, и вы, и я, а превыше всех прочих Господь – мы знаем правду, а именно что Датч был пьянчугой, злобным пьянчугой. Он был пьян, когда затеял эту самую драку, которая его и прикончила, и я гарантирую вам, что через три месяца ваши детишки будут называть Чоки папочкой.

– А мне тут вообще слово дадут или как? – Чоки начинает подниматься со стула.

– Нет, ежели не хочешь предстать перед судом. – Герцог сжимает его плечо и толкает обратно на сиденье.

– А рожа-то у тебя не из тех, что нравятся присяжным, – добавляет шериф Эрл.

– Я не могу содержать ее… их, – возмущается Чоки. – У меня и работы-то нет!

Все это время Сесил сидел молча, но теперь встает, перегибается через стол и шепчет что-то на ухо Герцогу, тот кивает.

– Вот что я тебе скажу, – говорит Герцог Чоки, – на почте в Райтсвилле есть вакансия. Федеральная служба. Пожизненное трудоустройство. Льготы и пенсия. Если ты гарантируешь, что позаботишься о Вере и об этих двоих детишках, я позабочусь о том, чтобы ты получил эту работу… – он делает паузу. – Если только кто-то из вас не хочет, чтобы это дело пошло в суд. Вера? Чоки?

Вера и Чоки настороженно сверлят друг друга взглядами.

– Шериф Эрл, – говорит Герцог, – почему бы вам не отвезти их в городскую ратушу? Взять лицензию на брак.

Шериф Эрл с Сесилом выводят Чоки и Веру за дверь. Остаемся только мы с Герцогом. Так вот оно какое, правосудие по-кинкейдовски! Быстрое. И деспотичное. Да, но все же… у Герцога была проблема, и он ее решил. Он не приставлял им пистолет к виску, просто у него был готов ответ на каждый их вопрос. А я сыграла ту роль, которой он от меня хотел, так что, может быть, теперь могу у него кое-что попросить.

– Ты хорошо справилась, – говорит мне Герцог. – «Беспрепятственно наблюдать происходившие события», – он хмыкает. – Довольно неплохой словарный запас для девчонки с восьмью классами образования.

– Я читала каждую свободную минуту. Мисс Кейн давала мне на время свои книги. Только мне приходится осторожничать с произношением слов, которые я читать читала, но ни разу не слышала.

Герцог обрезает кончик сигары, потом обхлопывает карманы куртки.

– Где мои спички? – бормочет он. – Сходи, добудь мне огоньку у тех ребят в магазине.

Когда я возвращаюсь со спичками, Герцог так и продолжает сидеть со своей сигарой, и до меня доходит, что он хочет, чтобы я помогла ему прикурить. Я послушно помогаю.

– Итак, Чоки и Веру я поженил. – Кончик сигары занимается оранжевым огоньком, и он делает затяжку. – То же самое должен сделать и для тебя.

– Не уверена, что хочу замуж.

– Ну вот опять ты за это свое дурацкое «не уверена»! Мы сделаем так, что будешь уверена. А чем тебе еще заниматься? Ты можешь выйти замуж – а можешь стать учительницей или медсестрой. Помимо этого, выбирать-то и не из чего – или монашка, или шлюха, или старая дева, что чистит картошку на кухне у каких-нибудь родственников.

– В наши дни женщины занимаются самыми разными делами…

– Ну да, леди-снайперы, леди-гонщицы, леди, которые ходят по крылу самолета… Читал я про них про всех. Но они – диковинки, уникумы. Если женщина хочет подняться в этом мире, она удачно выходит замуж, и – помяни мое слово, Салли, – ни один мужчина, сто́ящий одежды на своих плечах, не позволит женщине затмить его. – Герцог смотрит на меня так, словно делится со мной мудростью, которую я никогда, ни в коем случае не должна забыть. – И мне нужны внуки.

– Я могла бы работать на тебя. Ты сказал, что сейчас я хорошо справилась. Я трудолюбива, я не привыкла жаловаться. Дай мне работу.

Герцог вздыхает, откидывается на спинку и устремляет взгляд в потолок.

– У тебя уже есть работа. Присматривать за Эдди.

– Это могла бы делать тетушка Фэй. Ты мог бы вернуть ее, и она стала бы присматривать за Эдди, а я могла бы работать на тебя здесь.

Он перестает разглядывать потолок и смотрит мне прямо в глаза.

– Фэй Пауэлл не будет воспитывать моего сына!

– Тетушке Фэй надо как-то зарабатывать на жизнь.

Я выпрямляю плечи, стараясь выглядеть как человек, который не прогибается, когда Герцог начинает давить, – как только что прогнулись Чоки и Вера. Герцог не уважает бесхребетных людей, которые позволяют ему распоряжаться ими, но по-настоящему ненавидит, когда с ним спорят. Надеюсь, мне удастся найти золотую середину.

– Если только ты не собираешься продолжать посылать ей деньги, – добавляю я.

– Я платил Фэй Пауэлл за то, чтобы она делала свою работу. Больше она ее не делает. Я позволяю ей жить в том доме бесплатно и не собираюсь сверх этого посылать ей деньги. У меня и так полно хлопот с сиротами и вдовами, с людьми, которые сами не выживут, такими как Вера и ее малышня. Я не собираюсь обеспечивать здоровую женщину, прекрасно способную работать. Сделай я это – и половина баб в округе придут с протянутой рукой!

Я не могу так это оставить! Прошло три дня с тех пор, как я уехала из Хэтфилда. Я написала тетушке Фэй, что не вернусь, но найду способ помогать ей, и не перестаю беспокоиться о женщине, оставшейся в одиночестве в том маленьком домике и переживающей о том, как она будет сводить концы с концами.

– Тетушка Фэй меня вырастила. Она сестра моей мамы.

Герцог наставляет на меня сигару, точно берет на мушку, и я вижу в его глазах это – холодную ярость, которая пугает еще сильнее, чем его пламенный гнев.

– Если ты хочешь быть частью этой семьи, то больше никогда не заговоришь о своей матери!

– Но я…

– Поняла? Никогда!