Читать книгу: «Апокрилог. Закрывая глаза», страница 5

Ощутив сквозь сон дикую зубную боль (и это с тем учетом, что зубов в принципе не имею, но приходится выражаться аллегорически, чтобы вы смогли меня понять), я вскакиваю в диком поту со своих перин. Раз уж речь зашла о правде, хочу добавить: я абсолютно бесплотен – но не от рождения, – это теперь я почти исчез и почти не ощущаюсь их сплошной материей (о материальном). Но, коль находятся в черепках жители, которые веруют в меня и взывают ко мне за помощью, мой разум тотчас реагирует на интуитивный сигнал. Я – одухотворенная телесная оболочка, бесплотный дух, в отличие от той мертвой кожи змеи, которая в адамовы веки вас искусила, питаясь вами до сих пор – как своими плодами. Страшно представить, что случится, если гомункулы, наконец, станут моими приемниками и единомышленниками: верно, вновь восстанет реминисценция бескрайних и далеких мгновений моего зарождения; та пора, когда я ещё был облачён в плоть.

Вопрос в том, как вам добиться мира. Возможно, нужно попробовать создать соответствующую модель; общую систему ценностей и правил для всех жителей и территорий: каменных, горчичных, фиалковых, нейтральных, аспидных, хмурых, жёлтых, болотных; белых, чёрных, красных и жёлтых. И никаких экспансий, революций, митингов, – с тем условием, что любая нововведенная система будет неизменно опираться на ещё одну «опору» – духовную сторону жителей планет, – на меня.

Помогите мне, протяните мне ваши руки; покажите ладони, копыта, хвосты, уши, глаза и органы оставшихся чувств, которые, перепутав, вы искоренили вместо отжившей модели грёбанной системы. Заинтересованных, безгрешных и цельных душой и телом, я всегда найду. С этой чудо-системой все будут насыщенны моей космо-манной; никто не останется голодным.

Бархатцев пшеничных – видимо-невидимо; дюновиков в меду, запеченных под лучами солнца – океаны, – идеальная пища для отлёта в медитацию. Ну а пока там бродят горбатые и мохнатые спины непокорных завету моему: точно немощные камни, бредущие неразрывным караваном, они уповают на сахарные благовония 1001 ночи, – да ниспустятся на этих верблюдов благословенные пучины нардовых снов!

– Скажите Зоил, вы меня слышите?! Ну конечно же слышите! Даже, порой, позволяете мне делать лапидарные заметки. Тогда скажите мне вот что – если у вас такой 99% слух. Почему вы никак не поймёте, что тут дело не только во мне и моём клубе, но и в тех, на кого у вас не хватает еще одной доли процента слуха. Или, может, только я оглох? Может, это я слышу писк в балдже головы, которая, вращаясь вокруг своей оси, создает гомофонную акустику? Могу полагать, что я изначально переусердствовал с восприятием и распознанием звука из напитков, и уже впоследствии моя голова закружилась, потеряв слух, доныне сохраняя криптомнезию многоголосья. Или, может, это гиперпиретическая лихорадка?! Или на фоне неврастении и ипохондрии – целебрастенический синдром? Ответьте мне, право, – вы слышите звуки в сердцевине звёзд затухающего рассудка? Остаётся надеяться, что вы чтец мыслеформ, иначе как до вас донести, что я в своём уме? Судя по тому, как вы меня счисляете своими затухшими угольками глаз, запавшими глубоко в вашу алгорифмически-оценочную модальность мозга, вы, стало быть, не намереваетесь ничего услышать, и все мои слова с пояснениями – в пустоту, – в ту, в лоне которой я так хорошо обжился и без вашего присутствия! В таком случае, вы обычный штрейкбрехер и шпион! Вашей дружбы мне и задарма не нужно! Вы думали, я не заметил, что ещё задолго до того, как ваше единоличное эго начинает продираться ко мне – точно через леса Амазонки, – писк в моей голове возобновляется? Когда вы вторгаетесь сюда без предупреждения, этот охриплый писк сливается в единый гомон, и, можно решить, он обращен именно к вам! Вы же выставляете меня в дурном свете, притворствуя, будто «они» – пустой звук моего больного воображения. К слову, добавлю: вам, видимо, даже выгодно выставлять меня за полоумного, ведь вы же, дорогой зоил Жён-Премьер – любовник моей дорогочтимейшей женушки, не так ли?! Я сразу это вычислил, заметив ваше уютное распространение по площади моего автономного заведения. Мое напряжение, при вашем присутствии, совместно с той надвижной субдукцией ваших «плит», перекрывающих пространство – некогда бывшее мной, – с одной стороны – разочаровывает мою мужскую энергию и силу, однако, уже с другой – удивляет вашей сметливостью и последовательностью модулированных, сменяющихся аффектаций. Вы говорите мне: «Мы есть то, что создаём»… Давайте предположим… Но, тогда, отчего же, ваше святейшество, вы даже не удосуживаетесь расслышать тех моллюсков-гомункулов, кричащих вам вон из тех черепков? Причина тому предельно ясна: вы намеренно притворяетесь, что сами ни шиша не слышите, добиваясь закрепления за мной положения умалишенного! Всё, что вы можете – это разрушить, вобрать и адсорбировать. И именно вы – я убежден! – потягивали с завидной обсмаковывающей неспешностью – мою мужскую силу! Хотите обосноваться здесь, мой продуманный? Испиться напитков, над которыми я тружусь для вашего привередливого пищеварения, дабы вы, тем временем, разносили профанации обо мне как о невменяемом? Аида с два! Жители моих черепков воздушно-космическими, морскими, сухопутными войсками аболиционистов восстанут против вашего эгоистичного ига, – уж я их подготовлю! А если даже случиться, что я сдам обороты – они отстоят мою честь, так и знайте! Вы сделаете всего один глоток и заворот поглощающего чёрного ядра вам обеспечен! А потом я хрипло-слабым, победоносным голосом прорежу вашу пустоту: «От чего заболели, Зоил, тем и лечитесь!» Если уж погибать, то только с вами, дражайший лицемер!

На Рутинезии временное ослабление ветра; всегда покачивавшиеся флюгеры притихли без моего надзора. Улитки призадумались, вперив в небо сомнамбулические глазки, – их выполз целый сонм. Только оставляю их без присмотра ветряного направления, как они мигом теряются аменцией, – вылуплено помигивают кулачками носо-глазок в небо, не зная, что делать дальше. Все будто опускаются в какую-то пограничную помутнённость, вроде дневного сна без моего присутствия. Или, может, это их врожденная восприимчивость к моему присутствию? Тогда не совсем верно то, что они совершенно ко мне не приспособлены, не имея никакой связи. Хотя, теперь, деменция на лицо: все застыли в своих дворах, моргая с замшелой замедленностью, воткнув глаза в небо. Они будто наполняются бесконечностью, с той лишь разницей, что с моим приближением, в их глазах блестит отблеск серпа луны, в котором проносится зелёная вода. Моя бесконечность точно пугает их законченность. Ничего… всё, вскоре, вернется на орбиты своя: я передам им в наследство всё, чем теперь владею – платоническую бесконечность, – и поверю ключи от дома. А пока что мы мчим в одной упряжке, но в разных направлениях, всё же скрестив руки Лемнискатой Бернулли, – поводья струн, за долгое время, срослись с моими руками.

Экипаж мчится, рассекая деревья на пробор; впереди обрыв; возница, перед самым слётом, натянул поводья, вильнув усом; копыта лошадей встряли в землю с напряженностью стрелы. Экипаж, на скорости, проносится вперёд, угождая в раннеутреннюю ненасытную пащу пропасти. Кто бы мог подумать, что лошади выдержат нагрузку. Вылупив глаза, они вошли по шею в землю. Помните, опор должно быть несколько; должно быть равновесие всех сторон. Можно ли бесконечно удерживать тех, кого большинство и чей груз перевесит даже конскую силу духа (если исходить из расчета вашего устройства мира)? Скорее всего, лошади эволюционируют в вам подобных, поочередно повылазив из упряжки.

Но давайте, всё же, уделим немного внимания спокойствию: откуда оно может возникнуть в экипаже, который вот-вот рухнет вниз? Как такое возможно: чем дальше я отхожу, тем тише становятся вопли? Спокойствие как у мертвых: то ли они падают вниз, то ли уже упали, – кот Шредингера. Или, что маловероятнее, экипаж, падая, зацепился за какой-то выпирающий корень дерева, теперь уповая на одного бога – бога езды!

Они надеются, что гуманность этого бога услышит и прибежит к ним на помощь. О, дайте мне подробное описание этого бога, чтобы его нагнать! У него были копыта и шелковисто-бархатный изгиб шерсти? Судя по всему, он пронесся на всём скаку, по всем континентам и биомам, маскируясь то под вас подобных, то под верблюда, то под улитку, то под рогатого, то под многорукого ирода, то под, то над, то здесь, то там… полнейший зооморфий. Его видели в виде Сет с головой окапи, в виде Вигхна – с головой слона, Павора, Куа-фу. «В виде» – да, «без вида» – тут уж увольте… Его бег так быстр, что он, обежав планету, успевает догнать марево своего хвоста.

Бог для них – нечто приземлённое, никем не виданное и дабы предать этому невиданному зверю, – который скрывается под вашими волосами на вспотевшем теле в момент испуга или страха, – явственность, они стремятся его оформить в рамках видимости и осязаемости, вклинивая в иконы – в качестве неопровержимого доказательства его существования. При этом, никто из них наверняка не может сказать, кем, когда и где была написана Библия, – не абсурдно ли? Если же говорить обо мне, как о Боге – а я в себе уверен, – то мне абсолютно всё равно, что вы там калякаете; у меня нет ни времени, ни желания в этом разбираться. Можете себе вообразить, сколько у меня таких песчинок, вроде вас? Голова идёт кругом!

Вы в поисках этого существа на протяжении не одной эры, – с самого основания клуба, – но следование по его следам так никуда и не приводит – а только заводит, – потому что он начал свой бег с момента зарождения планеты – маленькой песчинки, и намотал, начиная от ядра – ещё три геосферные оболочки. Его следы, расчертившие планету вдоль и поперек, собьют с толка самого мозговитого следопыта. Однако, за учиненное им ранее, тяжкое преступление (эпизод с лошадями), его дух навечно будет повязан с оной планетой. Для тех, кому больше не во что верить, – точно эхо из прошлого, когда лошади бросили экипаж, притом, что экипаж только на них и уповал, – он так и остался идеалом поклонения – таинственным и непостижимым. Ну как же было не создать для его благосклонности загоны монастырей, церквей, храмов, – надежду, что на них всё-таки ниспустится его гуманность, пацифизм, на которую все они рассчитывали, уже будучи мертвыми (после завершения истории падения экипажа и последовавших за тем, глав жизни/смерти), – точно отголосок несовершённой надежды.

Всё это игра в кошки-мышки. Возможно, они забыли, а может даже не догадывались, что и их планета, по которой гонял их гомункулобог, тоже была кем-то создана; созданы и другие такие – целые глазуньи галактик, искрящихся поджарой пылью диффузной среды! Вряд ли, если он всё-таки способен на такие масштабные работы в зодчестве страны Вселенная, – вряд ли он мог избрать себе место на тех крохах-черепках (которые были занесены в клуб в чисто увеселительных целях), которые для него, судя по его «могуществу», не крупнее пыли.

Лишь одно мое неумеренное дуновение может содрать одежду с вашей планеты, переодев в новый век, эпоху, эру. И так как я по натуре являюсь приверженцем парафилии и эксгибиционизма, пуговицы этой одежды будут расстегнуты не спеша; спящие вулканы зааплодируют; ветры, гудя, пронесутся на первый ряд, забронированный элитарным обществом масок; непременно накатят океаны. В столицу всех правил станут сплываться, вихриться, струиться и пробиваться все судьи природных биомов, готовые, за долгое время обета молчания и тщательного зондажа, вынести свои оценки происходившему с момента зарождения планеты. Возможность посещения представится многим, а иначе для кого я это всё организовывал и составлял развлекательные номера? Но критерием отбора послужит вера и правда, которой вы мне служили. Желанными гостями станут те, кто устоял перед «обрядовыми» махинациями жителей; те, кто из последних сил терпел унижения и боль. Природа, – она же ваша мать? – чистая и невинная, а не те отбросы, которыми вы её снабжали и которыми, скорее всего, являетесь сами.

В интродукции будет вершиться суд; между актами – сентенциозная интерлюдия; а в довершение – каденционная экзекуция, и, – «Та-да-да-да-а-ам!» Таков девиз: «Мой лог – пролог, эпиграф, эпилог, – а между ними перешептывания, суматоха и… истребленье блох».

Зрители будут принимать непосредственное участие в различных конкурсах, гуляньях, церемониях, торжественных ритуалах, награждениях и смотрах. Фитилек вулканической бомбы готов. Задания будут подбираться непосредственно для каждого участника – по его способностям.

Акт первый: всплеск свободы фейерверка смерти; текучие лавы фьордов и картинное представление подлинных ценителей искусства. Как же завораживает лицезреть проварку негодных компонентов черепка! Всё бурчит, переваривается, дезинфицируется; испорченное аннигилируется в съестное. Теперь, довольные и облюбленные зрители просят на сцену громом оваций, – бури, ураганы, смерчи, цунами, тайфуны, – дабы остудить и сдуть остатки костей – творчества планеты, которое не имеет никакого отношения к «подлинному» творчеству, которое мне самому только предстоит увидеть.

Наступит и заключительная часть: джакузи гидротермальных источников предоставят услуги бальнеотерапии; омоют огненную землю под контрастным душем минеральных вод, чтобы залечить рубцы, трещины и синяки, которыми её награждали гомункулы за покорное служение.

Творчество многогранно и непосредственно. Теперь чаще радуют пассажи вдохновительной силы, точно спящие вулканы страсти; как абетинг перед бурей безумия, срывающий еще не возделанные крыши; как движение литосферных плит; как изменения и новостройки земных рельефов, и как вся геофизика в целом! Вы только представьте, что за концерт разразится в моем животе, который будет щекотать мелодичными взрывами арпеджо струн: они разнесут метеоризмами весь мой клуб в щепки; разнесут танцплощадку, на которой, под взрывы своих мелодий, я буду катиться со смеху, вспрыгивая антраша ножниц ног и разрезая пустоту своего войда стремительными скерцо чередований внешнего – происходящего в микроскопическом мире, и внутреннего истерического ржания, – и так до finita la comedia!

И тогда из расселины срединной пустоты, точно между плотинами, запачканными фекалиями творений, взойдет росток полотна из коллапсировавшего корешка остаточного «рвания живота». Листики плотин отпадут трансформным разломом к его корням (компостом послужат выведенные из меня болезни). В тех манускриптных криптограммах, выложенных из мельчайших элементов, перегнивших клеток и атомов, – ранее бывших мутным веществом, некогда составлявшим черепки, – будут занесены мои суждения и подытоживающий вердикт обо всём увиденном. Как только из того, исчерпавшего свое назначение, манускрипта, будет вынесен укрепившимися корнями цветка весь компост, он свернется в рулон туалетной бумаги и отправиться в кругосветный тур по обновленному назначению, мерцая клубными огнями. Всё на орбиты своя… Тогда я очищусь и зацвету. Почему бы мне прямо сейчас, в таком случае, не приступить к трапезе? Нет-нет, увольте, а что же тогда останется моему великочтимейшему чтецу зоилу? Разве что малоперспективная работенка по его специальности: просев диффамаций, профанаций, пасквилей, газетных уток, – жалкое дело, которое он будет переносить как заразу, из одного заведения, в другое.

Хочу заметить, что «сот» пустоты – таких как у меня – несметные мириады, и, будучи в команде «лузеров», лучше было бы называть мое заведение не клубом, а доходным домом. Так, жители этого «дома» мало того, что не проплачивают прожиточный минимум, так ещё и с меня, голопятого, тянут на свои жизни, при этом ухищряясь крушить те стены, в которых проживают; засорять тот пол, на котором топчутся и который, будучи совместно потолком, вот-вот рухнет. Моей добросердечности и самопожертвований им недостаточно: они принялись как клещи, блохи и вши высасывать кровеносную энергию, сбывая свои нечистоты в мои истончающиеся жилы, этим же лишая себя сил. Мой эскорт услуг сводится к ассенизации их нечистот, при сопутствующей зашлаковке космо-организма.

Зато, превратись я, в недалеком будущем, в цветок, который способен из компоста нечистот вытягивать полезные для себя компоненты… Теперь то вы поняли, откуда проистекает истерический смех? Он составлен из партитуры радужных красок великодушия и щедрости. Однако, при виде идеальной полноценности безупречно подобранных оттенков, кто же не захочет отхватить для себя одним движением грязной кисточки частицу нажитого счастья – мгновенного удовольствия, поставив себя «выше» составителя?..

Истинный творец, отдающий, не ищет выгоды и никогда не станет требовать ничего взамен, потому как у него есть неиссякаемый источник – сокровищница души, сияние драгоценностей которой и является идеально подобранной партитурой красок. Единственное, чего он хочет – это чтобы жители, которые разграбляют его богатства, когда-нибудь сыграли все вместе музыкальное произведение. Но почему же до сих пор надежды на общенародный фольклор не оправдались, а вместо этого, поверх каждого нотного цвета партитуры, кореженным почерком, выведенным сажей и пеплом, указываются инициалы лиц, участвовавших в разграблении?

Представьте себе: играет духовой мотив музыки; всё благоухает и наполняется любовью и вдруг, под мелодию медлительного анданте, некие лица начинают выкрикивать на протяжении остатка произведения, угловатую зычность своих тщеславных имен. Сточная классика жанра: «я» и «мое». Теперь понятно, откуда берут своё начало гомункуловы имена и почему так часто употребляются слова: «присваивать», «честить», «чтить» и «обесчещивать»; «быть верным своему имени» и «держать достоинство». Одним словом – откуда берется тщеславие-падальщик.

Прав сильнейший, овцы молчат. Сильнейший – он же диктатор, оратор, предводитель, главарь, тенденциозный фанатик-параноик, укрывающийся от меня в кудрях белых волос неба, при этом вгрызаясь в кокон-землю; тот преступник в бегах, сам же себя обрекший. В надежде сокрыться от ока моего правосудия, он разносит вирус фанатизма, укрываясь всем тем, что составляет его влиятельность, авторитет и «власть». Так он обрастает, точно бултыхающаяся гусеница на шелковой нити, коконом, который, увы, от паранойи не излечивает, а только наращивает её шелковой нитью бегства, совместно усугубляя всеобщее положение. Для поддержания своей великовластности и великодушия, он чаще присваивает звания и титулы своим сторонникам и последователям, подкармливая свое и общее тщеславие, глубже встревая в иллюзию. Тем временем бедный музыкальный художник решает, что всё это происходит по его вине; думает, что его музыка портит жителей; принимает всё на свой счет – через музыку восприятия своего бессознательного «Я». В это время жители перенимают его партитуру, аранжируя произведение – под властью сильнейшего – на свое эго, затем давая концерты.

Художник смотрит «из себя», а те, не имея этого «себя», играют им. Вот уже прорывается первый сдавленных вопль смеха: его просто «поматросили», дав понять, что он ничего хорошего не привнес в мир, и мир подавно в нём не нуждается. Опустили ниже плинтуса, поглумившись над его искренностью и откровенностью. Сундук с драгоценностями захлопнут и завернут в 1001 цепь.

Вы хотели узнать, куда девается добро, открытость, бескорыстность? Какие цепи равнодушия, черствости, апатии, и даже безумия удерживают то, о чем испокон веков более не слышно? И где находиться тот мир, который на протяжении всей жизни будет истязать себя вопросом: «Это ли мой мир»?

У каждого свой ключ к сомнительному сундучку «открытий», однако, вас не смущает, что все сундуки мои, как и то, что миллионы миллионов лет их закрывает, точно плакучими водорослями из тех высохших морей, где ранее бродили пиратские корабли. В сущности, в сундуке этом хранятся все мои сокровища и несбывшиеся надежды; в сущности, я и есть этот сундук для сохранения и транспортировки тех драгоценностей, источником которых является творчество. Да посмотрите, ведь и сам мой клуб исполнен исключительнейшей фантазией невозможного. Так я считал… покуда не услышал мелодии красок, которые играют переливами сияний серенад и витиеватых вихрей.

Ещё до Большого взрыва – моего становления, – меня обуяла идея вдохновительной силы: создать мини-амфитеатр живой картины/планеты, идея, которая издревле повлияла на мой коллапс в сингулярность, – та самая мелодия перехода в Большой Космос. Возможно, сотвори я театр, это бы поспособствовало моему перерождению в рассвет такого Космоса, антропный принцип которого смог бы создать задел для воплощения моей нынешней мечты: гармоничного сочетания компонентов всего между всем.

И вот что я возымел!.. Верно, случился некий сбой в антропном принципе взаимодействия между жителями и окружающими их факторами. Не стану вдаваться в науку, но я и предположить тогда не мог о вероятности катастрофического сбоя. В мои планы входили только цветы разных расцветок в морях полей; радушие радуг сияний, отраженных от цветастых лепестков; цветочные благоухания почв и мягкий климат. А вышла крайняя противоположность: старинная бутылка «Рутинезийского», которая мне передалась по наследству от почившей матушки, а той от её, и т. д.

Вот так родственники из внешнего мира пробиваются в мое сознание воспоминаниями своих прошлых лет, предшествовавших Большому Взрыву вдохновения. В душе родственников не существует, однако эта «бутылочка по наследству», видимо, вложила в меня интроекцию, гласящую о пиетете к старшим. Нечто подобное происходит, когда берешь в дальний путь ненужный хлам, которым они тебя снабдили. Берешь просто в знак благодарности и уважения. И хоть содержимым бутылки был свернутый рулон манускрипта с указаниями, напутствиями, предупреждениями, слезливыми платочками и т. д., я, будучи современником Вселенной, всё равно бы не смог его прочесть, из-за незнания алфавита древних.

Покинул я свой отчий дом довольно неожиданно, настолько, что даже не успел моргнуть: меня, под давлением массы родственников, – давно сформировавшихся в некий единородный организм, – выпихнуло в черную щель в стене. А вы как думали? Именно так, впоследствии, я был приобщен к духу творчества, – благодаря основанию сетевой мегакорпорации Супервселенной со своей супругой Терезой. Нда, только вспомнить… Тогда я был полон своей, возможно, эгоистичной индивидуальности, помогавшей преобразовываться из симметрий себя – в творчество. На-а… А сколько лет мы с супругой возделывали новые вселенные, галактики; сколько звёзд взрывалось в сим тандеме…

От возбуждения зависит моё вдохновение, а значит и расширение, зарождение, и преобразование, – целая система, механизм, который теперь, не иначе, глохнет. Не хватает той искры вдохновения, которая бы поспособствовала переменам. О, где же теперь прячется Цветолит моего детства и генератор колоссальной энергии-вдохновения?

Не поверите, я до того застопорился в своих мыслях об этом, так напрягся, что готов был сей же час взорваться. Да какие же это черепки?! Это цветные бокалы и из них брызжут сладкие пенные брызги Цветолита! Поющие бокалы! Кисти рук выводят по пенным туманностям очерк музыкального произведения Вселенной. Я дирижер и всё подчинено моему импульсу мысли! Захотел творчества, стал дирижером приходящей музыки идей, чтобы она слилась в гармоничную симфонию единства. И в моем клубе, – а не доходном доме! – будет играть только эта симфония «Ясемь-ля», – ибо нечего нам размениваться по мелочам!

А вот и он… туманный брат Цветолит, которого мне, наконец, удалось вызвать! Играет пианино; звучит дребезжащая фуга хрустально-прозрачных бокалов. Нужно помнить об одном: потуги в творческой непосредственности никогда не пробудят своим холодным веянием искру в сердце, которую можно раздуть только горячим дыханием возбуждения. Огонь, пламя, пожар; внезапность, непосредственность, откровенность породят главный компонент – страсть (больше платоническую), натянутую струной через сердце, которая облачает огнями мою жену, заливающуюся многочисленными и пухлыми румянцами удовлетворения. Струна, в этом случае, должна быть крепко натянута и ни разу не расстроиться, и не опуститься, но этого, скорее всего и не произойдет, потому что творчество имеет ко всему свое отношение, за которое держится цветными кистями и оглядывает со всех сторон как экспонат. Да здравствует!