Читать книгу: «Вовка», страница 5

В большой комнате куча народу, пахнет уксусом, цветами и свежими досками, как на ДОЗе среди вязанок распиленного леса. Зеркала и телевизор занавешены белыми простынями. Лишняя мебель убрана. Вдоль стен на стульях сидят родственники покойного, соседи, директор школы и завуч. Я замечаю бабушку Вовки. Она, кажется, стала ещё меньше, выглядит точь-в-точь как черепашка, которую однажды мы с дедом привезли из казахской степени: маленькая морщинистая голова в чёрном платке, кривенькие, маленькие ручки и ножки. Она до старости сохранила корейский выговор. Вовку вместо «Вова» звала «Вува». Вот и сейчас тихо выла это своё «Вува» на огромном стуле.

Вижу длинный обеденный стол, накрытый белой скатертью, а на нём деревянный гроб, обитый красной тканью. Гроб открыт. Я боюсь подходить, но иду. Я в потоке детей. Понарассказывали чёрт знает что, что там чуть ли не головешка, обезображенная до неузнаваемости…

Идём быстро, я долго не поднимаю глаз. Наконец поднял. В гробу всё бело. Простыня закрывает большую часть Вовки. Из-под простыни немного торчат углы неразогнутых коленок. «Так и остались», – мелькнула у меня мысль. Простыня под самый подбородок. Подбородок нормальный, нос нормальный, только заткнут двумя кусками ваты, глаза закрыты, лба не вижу, потому что голова также покрыта белым платком. Вот и весь Вовка. Цветы все кладут у гроба. В гроб никто не кладёт, словно боясь причинить боль телу, на котором, как говорят, сплошной ожог. Я удивляюсь себе: во мне нет жалости, нет тоски, как в первый день, не хочется плакать, а есть то самое, как в морге. Оно начинает сосать из меня в чёрную воронку, и в солнечном мире становится темно, и надежды нет. Я смотрю на Вовку без страха, страх придёт позже, в моих снах. Я хотел сунуть куда-нибудь ему в гроб его лянгу, но не решился. Сделав круг, процессия пошла на выход.

Выходя на улицу, я мельком увидел в другой комнате тёть Аллу – мать Вовки, наполовину русскую, наполовину кореянку, и Наташу – его старшую сводную сестру. Девушка склонялась над мачехой и что-то ей говорила. Тёть Алла кивнула, и Наташа вышла из комнаты. Опухшая от слёз, бледная. Кивнула мне без улыбки и прошла на кухню, где несколько корейских женщин быстро стучали ножами. На веранде вместе с мужчинами и отцом Вовки, дядь Витей, стоял и её «стреляный» парень. Курил, как и все. Не догнал он нас тогда. Слабовато бегает. Правда, ему было не с руки… Но всё равно бы не догнал. Я стометровку бегаю быстрее всех в классе, а Вовка быстрее меня.

7

Жил на Фабричной в тупичке пацан – Стас. Всё время под присмотром, всё время под замком. Если на улицу, то только здесь же в тупичке. Дальше – ни-ни. Отец у него плавал на рыболовецком судне, добывал краба. По полгода не был дома. Зато, когда приезжал, чего только не привозил! У Стаса, как и полагается всякому богачу, запертому в своем именье, имелась сумасбродная страстишка: он жутко любил автомобильные шины. Просто до одержимости. Дядь Саша часто возвращался из командировки не на самолёте, а на подержанной японской иномарке для перепродажи, и однажды привёз с собой, помимо всего прочего, комплект зимней резины. Резина была с шипами. С интересным рисунком. Что-то ёкнуло в груди у мальчика при виде колеса, и с тех пор Стас стал фанатеть от рисунков на протекторе, выискивая повсюду и всеми способами всё новые и новые их лики. Весь его двор был усыпан покрышками, разными. В основном старыми и лысыми, которые тащили ему все, кому не возбранялось ходить дальше тупичка. Тащили, меняя эти покрышки на игрушки, на вкладыши, на то, чтобы посмотреть видик. Тащили, и он честно платил, хотя часто приносили то, что у него и так уже было. В этом была уникальность этого юного коллекционера: Стас не умел отказываться от принесённых образцов, которые все охотники до Стасовых игрушек брали только в одном месте – на вулканизации. Мы не могли пройти мимо такой халявы и тоже бросились на колёсный прииск в надежде потом выменять пару покрышек на что-нибудь интересное, пока мать Стасика не прикрыла эту лавочку.

Вулканизация представляла собой корпус бывшего синего троллейбуса, который стоял поперёк пустыря между «круглым» домом и улицей Стародубцева, по которой в выходные дни газетами стелилась торговля тезиковской барахолки. Вокруг стопками лежали старые покрышки, валялись камеры. Мы выбрали две. Они не претендовали на громкий титул цариц или королев, но что-то, тем не менее, в них было. Мы собрались уже обратно, как Вовка заметил на пустыре под старым уродливым виноградником сизый дымок. Там был явно чей-то штаб. И появился он недавно.

…Его загорелые жилистые руки странно тряслись, а хриплый голос то и дело срывался в паузы, когда он рассказывал нам о своих горестях. Он был лет пятидесяти. Пах табаком, потом и копчёной рыбой. Седая щетина густо покрывала шею и щеки, волосы же на голове были соломенного цвета и почти без седины. Он назвался Мишей. У него был маленький котелок, складной нож, привязанный на капроновом шнуре к поясной петличке грязных монтажных штанов, маленький фонарик. Ложка, армейская фляжка, металлическая белая кружка с обвязанной грязным бинтом ручкой, чтобы не обжигаться; крупная соль в коробке из-под палочек для счёта и алюминиевая лыжная палка, которой он ворошил в мусорных баках в поисках бутылок и прочего. Лето он проводил на речке-Босянке в компании рыбаков и пьяниц, близких по статусу к людям без крова, работы и брачных союзов. Там его не очень любили за склочный характер и звали не иначе как Костыль. Вовка же проникся к нему моментально, как только увидел закопчённый котелок на двух кирпичах. Когда мы уходили от него, мы были в таком диком восторге, что забыли свои покрышки. Мы собирались просто завалить Мишу провизией. А Вовка даже стал подумывать убежать на одну ночь из дома, чтоб поесть из его котелка и заснуть на коробке под виноградником.

Дома меня отчитали как следует, когда узнали, зачем мне картошка, лук, хлеб и кусок мороженой говяжьей грудинки. Стали вразумлять медицинской энциклопедией, в особенности той её частью, где описываются различные стафилококки и лепры. Не скажу, что на меня это подействовало, но какую-то правду на этот раз я в этом почувствовал. Наверное, потому что Миша дурно пах и имел проблемы с ногами. Плюс. У него был вздорный, истеричный характер. Он легко выходил из себя, мне не нравились эти вспышки. Меня же он считал хитрецом и молчуном.

Я стал всячески уклоняться от походов к нему. А Вовка нет. Он всего этого как будто не замечал. Он тащил ему овощи с огорода, хлеб, воду. Часто сам, без меня, сидел с ним подолгу, помогал разводить костёр (Миша был просто счастлив – дрова не надо искать), обустраивал его быт, притаскивая с мусорок остовы мебели, коробки. Помог из целлофановой плёнки, которую он где-то раздобыл, соорудить Мише навес. Мише нравилась забота Вовы, единственный минус в присутствии малолетнего товарища был в том, что Миша испытывал некоторое душевное неудобство в принятии портвейна при нём. Не хотел он в его присутствии. Он стоически, никогда не подгоняя, ждал момента, когда Вова покинет его пристанище, чтобы затем отхлебнуть из бутылки, которую он прятал в груде тряпок на дне своего рюкзака. И в этом была величайшая жертва и благодарность со стороны Миши своему юному собрату по нелёгкому и волшебному ремеслу бродяжничества.

Не то что бы Вовка пропадал у него целыми днями, нет. Миша был определенным настроением, сезоном, что ли. Как-то вдруг Вовка вспоминал о нём, шёл к нему и был с ним, если заставал его под виноградником.

История Миши была своеобразной историей Улисса, которого, как и Мишу, злокозненные боги кушать не могли как хотели сжить со свету или по крайней мере измочалить до такой степени, чтоб он потерял всякую надежду на лучшую долю. Мишины боги были всемогущи в самом что ни на есть олимпийском смысле этого слова и все подлецы без исключения. Мифы и легенды, в которые Миша методично превращал своё прошлое по мере того, как его настоящее становилось всё бездомней, требовали титанических усилий, и алкоголь был в этом смысле серьёзным подспорьем. Мы очень скоро познакомились с циклом всех его сказаний, но, так как цикл – это цикл, все они ходили по кругу без конца. Но с Вовкой Миша очень скоро осознал, что заводить эту пластинку не имеет смысла. Вовка был человеком, который видел не горе в той жизни, которую вёл отшельник, а какую-то «вольную жизнь на природе». Он стал для Миши своеобразным кривым зеркалом наоборот, в котором отчаявшийся и стремительно опускающийся человек видел себя тем, у которого есть что найти, есть что взять; Вова стал его новой легендой, геройским мифом, оказавшимся правдой, которую, к изумлению портвейна (если бы тот мог изумляться), не надо было отстаивать в ристалищах с неугомонным чувством реальности. Поэтому Миша не рассказывал Вовке о судьбе-злодейке, о кознях государства против него, он расспрашивал Вову о нём самом. Иногда давал советы, порой совершенно не надеясь, что они хоть как-то ему пригодятся.

Я вспомнил о Мише, когда Вовку неделю как похоронили. Уже был ноябрь. Сухой, холодный ноябрь. Солнце, как говорится, светит, но не греет. Я взял полбуханки хлеба, пару яблок и выскочил из дома.

Миша ёжился в армейском бушлате, из дыр в котором прорастали бутоны хлопка. Рядом с ним спала какая-то женщина с рыже-седыми и примятыми волосами. На её сухой, словно покрытой подгоревшей калькой нижней губе повисла крошка от хлеба. Она спала крепко. Миша хотел её растолкать, но потом, ругнувшись, передумал. С ногами у него совсем стало плохо. Распухли от гнойников.

– В больницу пора. В неотложку. Как думаешь? В неотложке не отложат на потом?

– Езжай, конечно.

– Поеду. Принеси мне пару покрышек с вулканизации. Принесёшь?

Мы оба усмехнулись. Затем возникла долгая и неловкая пауза. Я, улучив момент, рассказал ему о Вовке всё как есть. Пересказал все версии, додумки. Но он, оказывается, и так всё знал. Весть о гибели ребёнка в трансформаторной будке распространялась быстро, не нуждаясь ни в газетах, ни в радио, ни в специальном заявлении ТАСС. Одного только не знал бродяга, что тем мальчиком был Вовка. Затем я рассказал ещё и о себе, а конкретно о том, что я стал видеть сны, в которых поднимаюсь над кроватью и вижу на ней человека, похожего на себя, и это… настоящий кошмар. Он, то есть я, лежит неподвижный, с закрытыми глазами. Словно мёртвый. А я над ним. Я быстро просыпаюсь от собственного крика, но ещё долго не могу пошевелиться ни единым мускулом. И ещё то, что мне неприятно ходить задними воротами школы. К будке я уже привык, но вот заглядывать за неё всё ещё как-то страшновато. И самое странное, что страх пришёл позже. После всего.

– Ну и не заглядывай туда, – произнёс он безразлично и стал рыться в вещах женщины. Достал из них бутылку, откупорил крышку и, прошептав «Земля ему пухом!», сделал глоток, да такой длинный и жадный, что его острый волосистый кадык заходил вверх-вниз, как рычаг дачной водопроводной колонки.

– Это пройдет, – добавил он, отрыгнув сивушный воздух. – Ты, главное, учись, щегол, хорошо, а то будешь канавы лопатить и грязь месить.

«И горшки убирать», – подумал я про себя.

– И горшки убирать за всякими… тварями… Видишь, как они! Суки… всё развалили! – произнёс Миша, распаляясь.

Затем он сделал ещё одни глоток и уставился на свои ноги, при этом немного кивал головой, как будто соглашаясь со своим внутренним Одиссеем, который в очередной раз без вины был лишён всего на этом свете.

Говорить было больше не о чем. Очень скоро Миша совсем захмелел и пошёл крыть всех, кого знал, на чём свет стоит. Больше всех по традиции доставалось его «проститутке дочери». Я встал и пошёл от него.

Я больше никогда не приходил к Мише, а вскоре он совсем исчез из поля моего зрения, словно его никогда и не было в этом мире. Может быть, его отыскали богатые австралийские или ещё какие-нибудь побогаче родственники и увезли к морю; вылечили там, отмыли, подарили удобные тапочки и посадили навечно у телевизора… Или же он отравился на Сырдарью, в Чиназ, в рыбачью артель ловить на жареного воробья и на майну стопятидесятикилограммовых сомов-людоедов, о чём часто со страстью рассказывал Вовке, обещая взять с собой:

– Самое главное – найти в реке яму. Потом подстрелить воробья. Потом чуть опалить его в костре. Затем ночью забросить снасть в эту самую яму, и тут можно со спокойной совестью ложиться спать там же на берегу. Привязав леску к ноге. Сом заглотит наживку – и понеслась!

– А если попадется гигантский и утащит на дно?

– Тогда всё. Отрыбачился. Таких случаев пруд пруди!

– Так зачем же к ноге привязывать? Можно ведь к дереву – и колокольчик?

– К ноге надёжней. Колокольчик можно не услышать во сне…

Бывал ли он когда-нибудь в реальности на Сырдарье и ловил ли там гигантских сомов тем самым образом, он и сам, скорее всего, уже не знал.

Это от него мы как-то услышали, что прошлое, даже своё собственное, чем дальше, тем больше оно напоминает слухи, а его – и вовсе сплетни.

Я побрёл домой, унося под кожей химические реакции, которые мой мозг интерпретировал как смесь печали и какой-то пустоты. Мне хотелось скорее вернуться домой к чему-то привычному, знакомому, тёплому… К моему старомодному магнитофону, к маме, к горящим глазам моего отца, когда он рассказывал нам, как мы заживём, когда выиграем грин-карту, к «Волшебнику Изумрудного города» – моей первой самостоятельно прочитанной книжке; а ещё хотелось съесть бабушкину мясную поджарку, тёмно-бурую, кисленькую, тягучую. С пюрешкой. С квашеной капустой, заправленной луком и растительным маслом. Хотелось перейти в другой класс. К Марлену. Узнать, сколько километров до Луны и что в космосе колотун минус двести.