Читать книгу: «Вовка», страница 4

– Васёк, хорош. После уроков достанем. Слышь, хорош…

Мы идём с ним через футбольное поле, покрытое пылью и желудями. Крупные, блестящие, жёлто-коричневые жёлуди так и просятся в руки их пошвырять, но мы просто распинываем их. Желуди падают на футбольное поле с огромных раскидистых дубов, растущих по его кромке. Мы идём к пристройке. Пристройкой же мы называли одноэтажное бетонное строение, примыкавшее к основному зданию школы, но не имевшее с ним внутреннего сообщения. В пристройку можно было попасть только через школьный двор. В ней было пять дополнительных кабинетов, в одном из которых у меня уже пять минут как идёт урок узбекского языка… У самой пристройки был врыт водопроводный кран с питьевой водой.

Сполоснув рот и напившись, Вовка сказал:

– Сегодня к Мише хочу зайти. Пойдёшь?

Я помялся. Цыгане испортили настроение, и я не знал, как теперь выкручиваться:

– Посмотрим… Лянгу забери.

Вовка махнул рукой.

– Оставь у себя, – и повторил: – Пойдём! Вечером. Миша собирается в Чиназ, я с ним хочу. На электричке!

Я пожал плечами. Чиназ, конечно, дело хорошее, но маловероятное для меня. Сегодня мне не нравится Вовка. С самого утра он как будто какой-то особенно наглый и особенно меня раздражает своей хамоватой удалью и неутомимой выдумкой. И хотя он, скорее всего, решит все вопросы с цыганами, меня не оставляет навязчивое ощущение какой-то досады.

– Чё-то неохота, – ответил я и шагнул за стальную дверь.

Кажется, не было ребёнка в ту пору, который бы не щекотал себе язык батарейкой типа «Крона». В ней по ГОСТу 1,5 вольта, и когда влажный язык касался ее контактов, электричество, накопленное в ней, забавно щипало его кончик. В «батарейке», что стояла в нашей школе, напряжение было, как сказал трудовик, семнадцать тысяч вольт. Этого хватало, чтобы все электрические печи в нашей столовой пекли булки, кабинеты труда вертелись всеми своими крутилками, а все классы на четырёх этажах и спортзал освещались искусственным светом. И это не считая кабинета директора, учительской, подсобок, четырёх туалетов, актового зала, пристройки и, наконец, звонка и кипятильника баб Дуси… Семнадцать тысяч вольт – это кинетическая энергия многих кубометров бозсуийской речной воды, насильственно преобразованной турбинами ГЭС в электрическую силищу, выдержать которую и не превратиться в труху может только медный проводник толщиной с поливочный шланг. Если кто-нибудь из плоти и крови сунет палец поперёк этой дури, то со всем отчаянием своей изруганной природы она ухнет к железному ядру Земли через этого горемыку, как по проводу. Только молекулярная природа человека слишком сложна и поэтому слишком хрупка, чтобы быть кондуктором для такого рода транзакций. Человек ведь не кусок меди или алюминия, впрочем, случаи бывают разные… Бывает, шарахнет – и ничего. Только волосы перестают расти да ожоги не заживают. Долго. Превращаясь в трофические язвы.

Будка шарахнула гулко, плотно, как будто кто-то взял и херакнул огромный-преогромный воздушный шар. В ту же секунду погас свет, и ни одна лампа, ни одна печка, ни один станок с этого момента уже не работали…

Взрыв застал меня в пыльном обшарпанном коридоре пристройки. Мося, маленький круглый азербайджанец, и я играли на бетонном полу в лянгу, выбивая из него серую цементную пыль. Играли потому, что мы опоздали к началу урока, и Юлдуз Мусурмановна, или Юлдузка, обычно мягкая и незлопамятная, решила сегодня включить стерву и запретила нам заходить в класс.

…Мы вылетели из пристройки и побежали к дымящейся будке. Ко мне навстречу бежал пухлый Мушек, одноклассник Вовки, на лице которого была пунцовая маска, как от загара или от электрической сварки, когда долгое время варят железо без защитного шлема. Его глаза таращились и белели паникой: «Там… Вовчик, я не виноват».

Я и так знал, что там Вовка. Весь класс знал. Вся школа. Каждая собака. Непонятно как. Просто знали и не догадывались, что знали…

Мося шёл первый, я шёл за ним. Близко-близко. Я невольно взял его за рукав. Будка больше не гудела, но странно шуршала и потрескивала, как будто кто-то внутри неё разводил маленький костёр, подбрасывая в него сухие листья и клочки бумаги. Мы подбирались к её краю, словно это был край обрыва или крыши девятиэтажки… И чем ближе подходили к краю, тем сильнее я тянул Мосю за куртку. Мося увидел всё первый и, увидев, резко отбежал назад, стряхнув меня со своего рукава. Я остался один. Откуда-то сзади Мося кричал: «Он прилип… нужна палка!» Я крикнул:

– Вовчик!.. Вов…

Ответа не было.

Наконец я заглянул в проём между забором и будкой. В закутке было мутно, как в накуренном туалете. Сначала на бетонном полу я увидел белые кроссовки на липучках, которым так завидовал, затем ноги в синих вельветовых джинсах, чуть согнутые в коленном суставе. Почему-то Вовка лежал спиной внутрь. Из Вовкиной штанины всё время выползала белая струйка дыма. Она ползла мягко и скользко, как змейка; оторвавшись от кроссовок, теряла форму, растворяясь в сизом воздухе пространства. Я стал сомнамбулически подаваться вперёд, чтоб увидеть всё целиком, но тут в моё плечо буквально вонзились ногти Юлдуз Мусурмановны, и она принялась оттаскивать меня от будки с такой силой, что я даже грохнулся на землю. Отовсюду к будке бежали люди…

В кабинете на меня напала истерика, я плакал и всё время спрашивал, почему его оттуда не достают? Ну почему так его долго оттуда не достают! Ему ведь больно! Какая-то старшеклассница прижимала меня к себе и говорила, что без врачей доставать нельзя. Из окна кабинета хорошо была видна и будка, и люди, которые копошились вокруг неё. Мы долго не покидали кабинет, хотя официально уроки прекратились, всех отпустили по домам… Смотрим. Ждём… Через некоторое время, наверное, через час или два, возле будки появились люди в белых халатах. В сердце почему-то вспыхнула надежда. Вспыхнула и тут же погасла, стоило только появиться носилкам и чёрному пакету, который потащили за будку.

6

Папа поставил серый, тяжеленный, похожий на компактный чемоданчик корпус бобинного магнитофона на деревянный порог. Размотав жёлтый провод, он воткнул штепсель в розетку. Электронное устройство времён отцовской молодости ожило, загорелось внутренним светом.

Мы сидим во дворе нашего дома. Мама наблюдает за отцом, а я нетерпеливо заглядываю то за одно, то за другое его плечо. Мне очень хочется магнитофон. Кассетник. Но папа не желает тратить деньги на плёнку. Во-первых, их нет, а во-вторых, у него амбициозные планы купить сразу музыкальный центр с двумя кассетными деками и, главное, с проигрывателем лазерных дисков. За этим, и не только за этим, он поедет в Норильск выкорчёвывать шпалы из вечной мерзлоты, потому как в его КБ дело дальше разговоров о разведении юсуповских помидоров, кроликов, курей и прочих съедобных и полезных друзей человека уже давно не идёт.

Перед отцом лежало несколько потёртых картонных футляров из-под круглых бобин с магнитной плёнкой. На них причудливым разноцветным шрифтом были написаны названия иностранных групп, года, а также названия альбомов… Он брал их по очереди в руки и, ностальгически кивая головой, показывал с гордостью маме и мне. Маме были безразличны все эти изысканные рок-н-роллы, её больше волновала практическая сторона этого вечернего ретрошоу: удастся ли папе хоть на время утихомирить моё нытьё, касающееся магнитофона. Наконец, сделав выбор, он намотал плёнку с кассеты на пустую бобину и трескуче щёлкнул тугой клавишей. Поплыла музыка. Отец довольно кивал ей в такт головой, притопывал ногами и глядел мне в глаза, стараясь передать мне свой кураж. Мне не понравилось то, что я услышал. Какая-то салунная дичь, как из старых ковбойских фильмов. Колокольчики, банджо, фальцеты, какие-то смешные завитушки… У меня было столько надежд на папину коллекцию, а тут… Я готов был разрыдаться от разочарования. Опять я без электрического шума. Отец убеждал меня: «Да ты что! Ты послушай! Послушай! Её слушать надо, это ж не ваше «умца-умца-ум-ца-ца»!»

– Да не хочу я это слушать!! – почти кричал я. Подключилась мама. И уже мы вместе с ней наседали на отца. Словно устыдившись, музыка медленно стихла, и из шипящей тишины выплыла другая…

Когда же через 5 минут 55 секунд она закончилась, я был безоговорочно влюблён. Отец, счастливый счастьем апостола, уловляющего в свои сети сердца человеческие, быстро показал мне, как управляться с перемоткой и прочим, и пошёл с мамой к вечерним новостям, а я весь оставшейся вечер мотал и слушал, слушал и мотал эту странную песню, которую папа с чувством личной гордости назвал двумя непонятными мне словами: «Богемская рапсодия». Впрочем, остальные слова песни, кроме разве что слов «бейба» и «мама», были также за гранью моего понимания, но это было и неважно. Насколько мне известно, любят не «за», а «вопреки». Со временем я стал выходить за границы этой без пяти секунд шестиминутной композиции и стал вслушиваться в другие песни с этого альбома с мечтательной одержимостью.

В первые дни после гибели Вовки я только и делал, что крутил бобину с альбома «Королевы», стирая в прах магнитный слой. События тех дней, мои ощущения и чувства навечно слились с той музыкой. Даже страшно, как работает память: после стольких лет на те мелодии наслоилась куча всего, но до сих пор сквозь все слои проглядывает дорожка той осени, саундтрек того дня, когда я в последний раз увидел его.

Перед Вовкиным домом, кирпичным, одноэтажным, с шиферной крышей, стоящим на перекрёстке улиц Фабричная и Алтайская, кишмя кишит народ. Сегодня Вовку повезут на Домрабатское немусульманское кладбище. Уже подъехал желтый пазик с чёрной продольной полосой и встал чуть поодаль. Люди без конца входят и выходят в открытую стальную калитку Вовкиного дома.

Я и Марлен шарахаемся от одной кучки соседей к другой, от одной компании школьников к другой. Одноклассницы Вовки и некоторые ребята стоят с заплаканными лицами и с цветами в руках. Я горжусь тем, что я твёрже, но почему-то пока ещё не решаюсь зайти внутрь и взглянуть на него, хотя мне хочется. Навязчиво хочется.

– Ой-ой, Аллу жалко! – причитает тётя Рая – бухарская еврейка, ближайшая соседка семьи Цоев. Некрасивая она, грузная. рыхлая женщина с тёмной клёцкой вместо носа, а дочь её Лиля – красавица! А сын Изька – тюфяк. Вечно путается у матери в подоле. Похож на барашка Экзюпери. Не того, который в ящике, а того, который до. Уедут через пару лет в Америку, а дерево куксултана, которое тётя Рая так защищала от ограблений каждое лето, новый сосед спилит и сожжёт перед воротами.

– Говорила я ей в крайний раз: рожай ещё, пока не поздно…

Её суеверный ужас перед словом «последний» и замена его словом «крайний» неизменно делала больно моей голове.

– У Виктора-то есть ещё дети… Ой, Господи, и чё он туда полез?! Что ему вечно… – она махнула рукой.

Все молчат. Вопрос тети Раи – не вопрос вовсе, а так, формальность. Она, как ей видится, знает на него ответ.

При всём ужасе случившегося у всех похожее ощущение, что сложился какой-то страшный пазл, сложился окончательно и закономерно. Сложился потому, что не мог не сложиться: он ведь искал приключений на свою, будем называть вещи своими именами, задницу, и вот, пожалуйста! Нашёл. Кажется, даже у родителей Вовки было то же ощущение и у следственной группы, иначе как ещё объяснить тот факт, что никто в итоге не был наказан, никто не был привлечён к ответственности? Просто запаяли какие-то провода, поменяли резисторы, предохранители в будке, на оградительную решётку повесили замок вместо болта и заперли её внешние двери; да Татьяна Анатольевна – классная руководительница Вовки – ушла на несколько лет в другую школу. Зато слухов было! Кто что говорил. То ли его туда толкнули цыгане, то ли он сам туда полез не то за сигаретами, не то за чем-то ещё. Мушек, который всё это видел и там присутствовал, с того самого дня перестал посещать школу, ни с кем не общался, а потом и вовсе переехал в другую страну. Только это всё мало кого действительно волновало. Все палочки и кубики тетриса легли тютелька в тютельку, и неясное, давящее ожидание чего-то недоброго наконец обнулилось, принеся, больно сказать, мир.

– Лучше бы меня бог забрал… – стонет усатая бабулька, тоже соседка, опираясь на палку. Ноги у неё колесом от артрита. – Зачем меня держит?

– Для галочки, – шутит дядь Хуснит – пятидесятилетний местный алкоголик с лицом цвета киновари и горбом вместо грудной клетки. Он звонко кашляет и сплёвывает мокроту в арык, выбрасывая туда же окурок папиросы из стеклопластикового мундштука.

– Для чего? – переспрашивает старуха.

– Ни для чего. Для разнообразия, – говорит усатый, похожий на пожилого гусара дядя Петя и обращается к нам, соседским мальчишкам. – Вы были? Ну идите попрощайтесь, чего уши греете! Сейчас уже выносить будут. Автобус вон уже приехал.

Вот и класс Вовкин в полном составе во главе с классной двинулся внутрь дома. Мы пристроились в хвост процессии и тоже пошли. Вовкин двор не узнать. На клочке земли, где его маленькая высохшая бабулька растила баклажаны, перец, помидоры, а мы как-то хотели вырыть бассейн глубиной в два метра, теперь стоят длинные сборные скамейки и столы, за которыми то там то сям сидят люди ногами в невысоких обрезках наскоро убранных растений. Столы пока пустые. Чай, конфеты, чашки. Замечаю, что собачий вольер, где обитает восточноевропейская овчарка Дейзи, обложен со всех сторон шиферными щитами, чтоб не нервировать собаку. Два дня она выла без умолку, сегодня тихая, как будто её там нет.