Читать книгу: «Обратные вспышки», страница 5

Сцена девятая: «Утро доброе»

Прозвенел будильник. Боже, снова идти на эту стажировку! Снова давиться сухим и вяжущим материалом про пылесосы и все прочее. Скорее бы уволиться. Интересно, много кто себе представляет взрослую жизнь именно такой? Когда не получается осуществить мечту, приходится извиваться перед кадровиком, чтобы он сжалился и принял на работу. На этой самой работе все мысли лишь о том дне, когда наконец уволишься. Порочный круг замыкается. Уволился – снова попытал счастье в мечте. Неудача – устроился на другую работу, но с тем же ярым желанием скорее уволиться. И так до бесконечности. Конечно, из круга выйдешь, когда осуществишь мечту. Кто знает, во сколько обойдется это «когда», может, цена тому вся жизнь?

Стажировка. Одна отрада – художественная лавка. Отрада побыть в обществе свободных людей. Кстати, кто та девушка? Та высокая блондиночка с подкрашенными кончиками. Она так пристально смотрела на меня, что я почувствовал себя голым. Что если мне зайти и поговорить с ней? Наверное, многие парни так думают перед тем, как закостенеть и облиться потом. Мол, надо просто подойти и поговорить, но вот подойдешь, и вся смелость куда-то девается. Во рту становится сухо, а в животе начинает неприятно булькать. Досадно быть робким, особенно с фамилией Неробеев. Может, она сама художник, и ее картины представлены в лавке? Может, те работы, к которым я так приобщился, и есть ее картины?

Я откинул одеяло и оголил тело. Жарко. В спину впивались хребты смятой простыни. Видимо, ворочался всю ночь. Я поднял исцарапанные руки и рассмотрел их. Изрядно расчесанные прыщи покрыты загноившейся коркой. Новые раздутые и красно-алые появлялись после каждой ночи. Стоит только прикоснуться, так зудит целый день. Кто болел ветрянкой, тот поймет. Кто же меня кусает? На кровати ничего нет. Помнится, в деревне ползанье насекомых очень даже чувствуется. И если меня кусают, то почему только за руки? Они что, вкуснее ног?

На кухне загремела посуда, мама давно встала. Я поднялся, надел треники и поплелся к ней. Она вытряхивала корм для кота из жестяной банки в блюдце. Немного пушистый дымчато-серый кот все не мог дождаться, когда корм вывалиться, и тыкал усатый нос в банку. Мама отпихивала его ногой и ругалась, но кот по-прежнему мешался.

– Не лезь ты, обожди! Отдам тебя, и никто кормить тебя не будет, – сказала она и повернулась.

Она посмотрела на меня чуть дольше, чем обычно.

– Выглядишь неважно, – сказала она, – снова заболел?

– Нет, я же только выздоровел. Руки только чешутся. Кто меня может кусать?

– Не, это не укусы. На аллергию больше похоже.

– Да, у меня аллергия на работу. Можно мне не идти?

– Работай давай, раз устроился. И так долго отдыхал.

Она достала два куриных яйца, разбила их и наполнила шипящую от масла сковородку, подлила немного молока и размешала. Что-то в ней не то. Она всегда двигалась иначе, когда ее что-то гложет. Как-то неуклюже, плечи подергивались, а голова немного опущена.

– Это… я тут недавно Соню видела, – сказала она, – такая худая стала.

Ну начинается. Соня – моя прошлая девушка до Милы. Она жила вместе с отцом алкоголиком и братом наркоманом. Однажды в ее жизни появился я, теперь уж не пьющий и не курящий. Я протянул ей руку и увлекал за собой, отрывал Соню от повседневности. Оттуда, где отец приходил с работы и глушил бутылку водки за телевизором, а брат отсыпался от ночных вылазок, порой после которых вносили залог в полицию.

– Ты бы сходил… ну… – продолжала она, – проверился.

– Мама! Я уже ходил. Тогда еще.

Она поджала губы, отвернулась и пошкрябала лопаткой по сковороде. Еда зашипела, в воздух просочился возбуждающий запах. Я сглотнул слюну.

Она поставила передо мной парящую тарелку. Я взял вилку и положил в рот кусочек яичницы. Пахло гораздо вкуснее, чем оказалось на вкус. Сплошное разочарование. Всякий раз, когда завтракаю, я представляю производство на птицефабрике. Мне бы хотелось представлять деревенский дом, рядом с которым сколочен курятник. В этом курятнике живут молоденькие курочки, которые гуляют по лугу, выковыривают червячков и поклевывают пшено. Они живут на природе в руках тружеников, чья душа так близка к природе. Но мне представляется птицефабрика, где куры, как звено конвейера, вырабатывают яйца. Если звено выходит из строя, его отправляют на вторичное сырье. Продукт звена катится дальше по линии, затем упаковывается, доставляется, продается, я улавливаю его запах, пробую на вкус и разочаровываюсь.

Быстро доел, оделся и притворил дверь, не прощаясь. Солнце жгло макушку, обдувал редкий ветерок, точно глоток прохлады в пустыне. Автобусная остановка была на отшибе, где проходила центральная трасса, соединяющая южный север и северный юг. Порой я стоял один и вглядывался в горизонт, откуда шел непрерывный поток автомобилей. Порой не один. Стояли все те же люди: девушки с крашеными волосами и мужчины с засаленными сумками через плечо.

К чему мама заговорила про Соню? Нет, я понимаю, к чему она ведет, но почему снова? Не уж-то я действительно так плохо выгляжу? Соня неплохая девочка, несмотря на то, что у меня появились проблемы с мочеиспусканием, после месяца совместной жизни. Паниковать не стал, но все же сходил на прием к урологу. Врач с азиатской внешностью осмотрел мой член, покривился и назначил анализы. Он сказал зайти за ширму, снять штаны и лечь в позе локти-колени. Первые два указания дались легко, но что за поза локти-колени? Я бы сразу понял, скажи он ее правильное название. Раком. Доктор надел латексную перчатку, смазал гелем указательный палец и… я прочувствовал всё унижение массажа простаты. Это, к сожалению, не конец. Дальше ждала длинная трубка в уретру, это дырочка из которой писают, для сбора посева. В общем, вышел я из кабинета с чувством, что надо мной жестко надругались. Спустя неделю врач сказал, что ни сифилиса, ни ВИЧ, ни гепатита у меня нет, но заразу я все-таки подхватил.

После лечения повторный анализ показал, что я здоров. С Соней я расстался. Она повела себя так, будто я ее обманул. Возможно, так и было. Надежда о нормальной семье без порочных отравлений распалась вместе с отношениями. Сама она в противовес отцу и брату презирала и алкоголь, и наркотики. Однако в ней таилась иная страсть. Ее влекли романтические отношения. Парни менялись, романтика уходила, а постоянство так и не возникало. Однажды вместе с цветами, украшениями и прочими подарками она получила один, от которого непросто избавиться. Можно подумать, мол, с кем это я связался? Но Соня неплохая девочка, ей просто не повезло. Она хороша собой, но по-детски наивна. Я же уродлив, но тоже наивен. Возможно, поэтому мы и сошлись.

Подъехал автобус. На остановке я стоял один, но одиночество сменилось на нечто противоположное, как только распахнулись дверцы автобуса. Не то чтобы мне стало не одиноко, скорее, в этой стопке людей с немытыми подмышками захотелось уединения. Сначала не хватает людей, потом тошнит от них. Я протолкнулся подальше от заводских мужчин и поближе к канцелярским женщинам.

Ох, и как люди хотят жить такой жизнью? Конечно, живут и похуже, и получше, но мне не с чем сравнивать. Я живу только этой жизнью. Если бы мне предложили выбор: жить или не жить – то я бы засомневался. Но они-то хотят ее жить! Они ведь хотят?

Приятные мгновения у лавки художников – то, что заставляет меня идти на работу. Конечно, за исключением денег. Мне бы хотелось найти авторов этих произведений и поблагодарить их. Сказать им, насколько их творчество помогает мне жить. Но я не смею. Может, кому-нибудь и будет приятно такое откровение любителя живописи, но мне будет гадко от своей никчемности. Ведь я хочу быть таким же, как и они, но не могу.

Можете сказать, что я просто тряпка и если действительно захочу, то всего добьюсь. Я так же думал и тогда, что никто и ничего не остановит меня на моем пути. Сплевывал сгустки крови и думал.

Сцена десятая: «Переходный период»

Искусство – хорошее бегство от окружения, которое наполняют промерзлые школьные будни, враждебные сверстники и вопиющая скука. Искусство не замещает действительность, но восполняет. Всякий раз, когда Саша брал карандаш и вырисовывал эскиз, он погружался в самозабвение. Он делал набросок и предвкушал следующий шаг: перенос рисунка на стену. Всякий раз, когда Саша распылял зернистые хлопья краски на бетонный холст, он проникался творческим упоением. Ему безумно нравился сам ход, само течение рисунка. Краска подтечет или неровно ляжет на растрескавшиеся стены, но и тогда Саша доволен.

Он твердил себе и всякому, что он – художник, и это его призвание. Оно запрещено законом, но как можно запретить искусство? Саша легко выходил из петли рассуждений о противозаконности его увлечения. Им движет нечто возвышенное, само искусство, но в потаенных уголках души он признавал, что в той же мере его привлекает и сам акт вандализма. Запрещенное деяние, порицаемое взрослыми и овеянное таинством.

Если место оживленное – выходить нужно ночью. Разметить рисунок, встряхнуть баллон, снять крышку и перенестись в другое измерение. Весь рисунок занимает не больше получаса, но, когда входишь в раж, время движется иначе. Окантовка, последние штрихи и подпись. Все, на стене очередное произведение уличного художника. С новым рассветом город увидит и новый отпечаток настенной живописи.

С каждым последующим рисунком горизонты владений расширялись. Каждый рисунок закреплял изведанную местность. Это своего рода отметены, уровни, которые следовало проходить, чтобы забраться на вершину пьедестала.

Местная низина уже отмечена, следовало уходить все выше в гору. Он решил не дожидаться ночи, к тому же на чужом районе днем безопаснее, даже откровенно нарушая закон. Саша покидал баллоны в рюкзак и приминал свежий снег во дворах пятиэтажек за чертой родных мест. Он приметил несколько стен: две кирпичные арки, уводящие вглубь двора, и трансформаторная будка на пустыре. Последнее место чересчур оживленно, днем там лучше не светиться. В одной из арок убитые стены: местами зацементированный, местами раскрошенный кирпич. Остался только один вариант: тихая арка между дворами, вот только входная дверь рядом.

Саша расстегнул молнию на рюкзаке, повытаскивал краску. Очертил границы рисунка, поглядывая на эскиз. Встряхнул баллон и стал заполнять первый слой. Проехала легковушка, а следом пешеход. Саша засуетился, спрятал краску и сделал вид, что считает ворон. Пронесло. Первый слой готов: кремово-белый цвет заливки, остался глянцево-черный контр букв и броско-красная окантовка.

– Эй, ты чего делаешь? – послышался голос со стороны двери.

Саша стесненно повернулся. Он хотел промолчать и рисовать дальше, но тон голоса был недружелюбным. В дверях стоял парень в черной кожаной куртке с широкими плечами.

– Я это, рисую, – сказал Саша.

Он с легкостью продумывал любую деталь касательно рисунка, но как выпутаться из подобной передряги не мог сообразить. Он вообще старался об этом не думать, надеялся на удачу. Парень подошел, окинул недоделанный рисунок и уставился на Сашу.

– Вали отсюда! – прохрипел тот.

Саша опустил козырек бейсболки, покидал краску обратно в рюкзак и с понурым видом удалился.

Ему не впервой уходить с не оконченным рисунком. Однажды пролил дождь и всю стену замочило. В другой раз возле места часто проезжала постовая машина. Еще как-то раз в распылителях засохла краска, запасных не было, пришлось возвращаться и отмачивать их в растворителе. Все эти неурядицы случались ночью, а сейчас день и его просто выгнали. Обиднее всего, что половина рисунка уже на стене, оставалось совсем немного. Позже надо обязательно вернуться и доделать начатое.

– Эй, пацан! – послышался тот же голос за спиной.

Ну чего еще надо! К Саше подбежал тот же тип с широкими плечами вместе с двумя парнями.

– Слушай, одолжи нам краски, – немного помялся и сказал парень, – диски на тачке покрасить.

Саша медленно раскрыл молнию рюкзака до маленькой щелки и достал оттуда пустой баллон.

– А сколько там? – взял в руки краску и спросил широкоплечий.

– Где-то половина, может, чуть поменьше, – сказал Саша.

– Ну давай, иди! – сказал широкоплечий и ухмыльнулся, – спасибо!

Саша развернулся и торопливо ушел прочь. Надо идти извилистыми путями скорее к себе на район. Туда они не сунутся.

Когда черта владений была пройдена, редкое северное солнце исчезло и оставило за собой холодную рябь. Саша сбавил шаг и разглядывал городской пейзаж портовой окраины. Однообразные девятиэтажки остались позади, дорога медленно спускалась. В освещенных вечерним светом окнах он наблюдал мелькающих людей. Они незнакомы и от этого так далеки. Каждый со своей жизнью, которая вроде отличается от других, а вроде и нет.

В окнах было что-то потаенное, что можно узреть на мгновение, но тут же потерять из виду. Саша так же придет домой, зажжет свет и станет еще одним окном, живущим своей или не своей жизнью. Ему стало противно, он отвернулся. Вдали поблескивали редкие волны залива. Его темно-синяя густота завораживала и пугала одновременно. За рядами заборов и шлагбаумов в гавани ютились буксиры и рыболовные суда. Они мерно дрейфовали у пристани, словно живые. Чуть ближе, на отмели, громоздились проржавелые и заброшенные остатки кораблей. Они будто умирающие от проказы морские львы, выброшенные волной на берег.

Промелькнуло знакомое лицо.

– Саша, – прозвучало рядом.

Это был Бердиев. Крупный, немного угловатый, он походил на дубовый комод с высокими ножками. Обритый наголо, точно уголовник. На щеках проступала рыжая щетина непогодам. Глаза темно-карие с расширенными зрачками.

– Пойдем со мной? – спросил он, или скорее, потребовал.

– Ну пойдем, – сказал Саша немного колеблясь.

Он вспомнил недавний разговор с Митей. Тот обещал помочь с неприятностью, в которой Саша остался и без денег, и без удовольствия. Наверняка Бердиев для этого и позвал. Иначе зачем еще? Хоть этим день порадовал. Найдут этого Лешу и сполна ему отсыпят. Я же говорил, что в следующий раз ему отсыплю.

Бердиев шел в компании с высоким и худым парнем. Саша видел его раньше, но лично не знаком. Это был шебутной парень с соседнего двора. Они сошли с дороги и остановились у расхлябанной двери общежития. Шебутной парень что-то пробормотал и прыгнул в подъезд. Саша остался наедине с Бердиевым и думал, как бы подступиться к разговору.

– Это ты ведь разрисовал пожарку? – сказал Бердиев.

Саша отлично понимал, о каком рисунке говорят. Это было недавно в районе девятиэтажек, где неподалеку и жил Бердиев. Странно, что заговорили об этом. Бердиев не похож на любителя настенной живописи и вообще искусства, но будет приятно, если он похвалит работу.

– Ну да, – сказал Саша.

– Нельзя было там рисовать, – сказал Бердиев.

Саша оторопел. Разговор пошел куда-то не туда, но что бы дальше не происходило, Саша уверен – это не всерьез. Не раз ему угрожали расправой за своеволие, но обычно угрозы оставались только на словах.

– Я нос те сломаю, понял? Закрасишь все, – сказал Бердиев. – А че ты лыбишься?

Саша только заметил сжатый кулак Бердиева, как в глазах зарябило. Голова качнулась, нога отступила вбок, скулу лица обожгло.

– Ты че думал, я шучу с тобой?

Из подъезда выбежал шебутной парень и злорадно уставился на Сашу.

– Давай отойдем, – сказал Бердиев и кивнул Саше.

Словно под конвоем, его вели по натоптанной дорожке за жилые дома в гаражный поселок. Они шли мимо сгнивших будок и пеноблочных строений, завернули в потаенный уголок и уперлись в тупик. Саша боязливо озирался, но помимо страха, ощущал какое-то идиотское любопытство. Что будет дальше? Всю школьную скамью он обходил любые стычки, а сейчас как выкрутиться? Сашу воспитывали избегать насилия. Он верил, что любой спор решается мирным путем. Величайшая победа, не начавшаяся война, так он считал.

– Выбирай, – сказал Бердиев, – или раз на раз с тобой, или плати бабки и катись.

Саша прирос к земле, совсем растерялся. Ни то ни другое не сулило радости. Оба варианта довольно скверны, а предложить что-то иное не хватало духу. Да и что можно предложить? Просто отпустить его? Звучит невероятно глупо. Не для того тащили его сюда, чтобы потом вот так просто отпустить.

– Че ты глазами хлопаешь? – сказал Бердиев, – не робей, Неробеев, либо плати, либо огребешь сейчас. И всегда огребать будешь. Че выбираешь?

– Да я не знаю… – Саша пожал плечами, – все для меня не очень хорошо.

Бердиев переглянулся с шебутным и оскалился.

– А сколько денег-то?

– Скока нада? – спросил Бердиев у шебутного.

Тот что-то подсчитал в уме и выпалил цифру, от которой Саша чуть не выронил глаза.

– У меня нет таких денег, – выдохнул Саша.

Повисло секундное молчание. Бердиев будто тоже выдохнул и сделал выпад. Голова Саши откинулась. Он сощурился, во рту заструилась теплая жидкость с медным привкусом. Последовал второй удар – треснула бровь. Третий – свело грудь, стало трудно дышать.

Бердиев вразброс сыпал удары по обмякшему телу. Саша не то что не отвечал, даже не сопротивлялся. Руки его обвисли, спина сгорбилась. Он только всхлипывал, когда приходилось особенно больно. Чувствовал себя какой-то бездушной боксерской грушей, на которой вымещают всю злобу. Бердиев остановился, ему надоело. Он немного развернулся и ладонью треснул по подбородку Саше.

– О, че это было? – оживился шебутной парень.

– Да я как в фильме, – сказал Бердиев и ухмыльнулся. – Че ты как мешок с говном? – сказал он Саше, – че у тя в рюкзаке?

По спине Саши пробежал холодок. Как бы соврать? Но мысли, как назло, не приходили.

– Там краска, – ответил он.

– Че, снова красил! – всполошился Бердиев, – вытаскивай все!

Саша покорно склонился.

– Я этого вообще не понимаю, – сказал шебутной, – зачем стены портить? Ты понимаешь?

– Ты зачем стены портишь? – сказал Бердиев.

Но что им можно объяснить? Этим увальням, которые ничего не смыслят! Разве это вообще можно как-то объяснить? Когда влечет творчество. Когда внутри искрятся образы и так и рвутся на бумагу, а затем на стену. Когда краски чудесно переплетаются между собой и создают гармонию цвета. Как им это объяснить?

– Просто, – сказал Саша и передал баллоны с краской.

– Все, хватит с тя, – сказал Бердиев, – закрась пожарку и не рисуй больше. Ах да, еще кое-че.

Он размахнулся и вмазал Саше в нос. Раздался хруст. Саша вскрикнул и закрыл лицо. Из носа потекло. Он отвел руки, белый снег под ногами оросился бардовыми крапинами. Саша загреб горсть снега и прижал к носу. Холод растворился в горячем и припухшем выступе на лице. Что-то там больно надрывалось. Снег впитывал горячие капли крови и подтаивал. Саша стряхнул руку с остатками влаги, зачерпнул новую горсть снега и побежал домой.

Он немного переживал, как ему оправдаться перед родителями. Лучше бы вообще не показываться им. Холод успокоил хлюпающий нос. Дышать трудно, кровь норовила затечь в горло. Во рту пересохло.

Саша добежал до квартиры и посмотрел в горящие окна родителей. И у них был свой мир. В его комнате свет потушен, брата нет. Саша легонько вставил ключ в скважину замка и медленно провернул. Он старался делать все как можно тише, но каждый щелчок казался грохотом колокола. Дверь отворилась, из родительской комнаты доносилось шипение телевизора. Попеременно прижимая нос каждой рукой, Саша скинул одежду и на цыпочках убежал в комнату. Хотелось зайти в ванную и посмотреть, что с лицом, но вдруг заметят родители.

Капля крови упала на расписной ковер, Саша судорожно порылся в шкафу и достал носовой платок. Он уселся за стол и задумчиво смотрел в пространство с прижатой к носу рукой. Наконец Саша включил настольную лампу, достал белый лист бумаги и взял в свободную руку механический карандаш. Робким движением, как бы примеряясь, он вырисовывал плавные линии будущего эскиза. Постепенно рука его твердела, и линии приобретали очерченный образ. Рисунок так захватил его, что он не заметил, как платок весь побагровел. Кап – на серо-белом эскизе появилось красное пятно. Кап-кап. Пятна растеклись по рисунку, Саша замер. Он будто не осознавал происходящее.

Через полчаса приехала скорая помощь и увезла Сашу к дежурному врачу. От вопросов последнего пришлось увиливать, чтобы не нагрянул участковый. Врач все допытывал Сашу, кто его побил, а Саша угрюмо смотрел исподлобья и давал односложные ответы. «Бежал и упал», – твердил он как мантру. Куда бежал, от кого бежал – на все молчал.

В этот день он держал баллон с краской в последний раз.