Читать книгу: «Война и мир солдата Ивана Мухина. Рассказы о человеке внутри войны»

© Денис Пиюк, 2022

ISBN 978-5-0056-3167-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Станция «Солнечная»

– Это до войны еще было, в сороковом году, – начал он.

Стояли они на боевом посту где-то в германской глубинке, дело было в самом конце войны, охраняли какой-то стратегически важный особняк, в котором не было ничего кроме мебели, и, по совести говоря, вовсе никто ничего не охранял, а сидели они на ступеньках посреди чёрной немецкой ночи и отчаянно боролись со сном.

Петька Погорельцев по прозвищу Петька-болтун поёжился, явно намереваясь начать очередной свой рассказ, перекинул автомат на колени и продолжил:

– Ехал я на лето к тётке в Саратов, жара, духота, вонь, поезд идёт медленно, то и дело останавливается. Слева бабка ртом беззубым шамкает, напротив дед яйца варёные чистит да жуёт, потом бабка храпит, дед ворчит, потом наоборот. Тоска смертная в общем.

Ну пялился я в окно от нечего делать, а что там, в окне? Поля да леса, потом станция какая, да снова поля да леса. Короче сморило меня, забрался я на верхнюю полку да заснул.

И приснился мне сон странный, будто просыпаюсь я в вагоне, а возле меня проводник стоит и так сурово мне выговаривает:

– Что же Вы, товарищ Погорельцев, спите? Ваша станция скоро, а Вы спите! Берите скорее Ваши вещи, я Вас провожу.

Ну я натурально хватаю чемодан – и в тамбур, глядь – а вагон пустой. Совсем пустой, ни одного пассажира нету! Я хоть и удивился, а виду не подал, и спрашивать ничего не стал. Поезд остановился, проводник вниз спрыгнул и ступеньки (невиданное дело) мне опустил, дождался, пока я сойду, поднялся обратно в вагон и торжественно так сказал:

– Счастливо Вам оставаться, товарищ Погорельцев, до свидания!

– До свидания, – говорю я, и поезд тут же трогается.

Стою я на перроне, глаза протираю, да зеваю, и вижу – не Саратов. Вообще не Саратов. Станция какая-то, посмотрел вокруг, вот название: станция «Солнечная», красивыми буквами зелеными написано и желтый полукруг сверху, на солнце похожий. Никогда я про такую станцию не слыхал и никого тут не знаю, а ведь к тётке не первый раз еду!

Стою, значит, на перроне – один одинёшенек, что удивительно – вообще никого на вокзале, ни одной живой души, стою и думаю, как мне теперь отсюда до Саратова добраться, смотрю по сторонам и поражаюсь, как всё тут чисто и красиво: ни окурков тебе, ни блевотины, ни нищеты, клумбочки-цветочки всюду. И тут голос за спиной:

– Здравствуйте! С прибытием Вас!

Я на голос поворачиваюсь – девушка стоит. Как она неслышно ко мне подойти умудрилась – не могу понять. Красивая, высокая, стройная, не чета твоим коровам колхозным, темные волосы в короткой стрижке, черные брови и глазами огромными голубыми смотрит на меня внимательно так, словно бы оценивает. А еще рубашка на ней белая была и короткая юбка.

– Добрый день, – отвечаю я, – тут, наверное, какая-то ошибка вышла, не моя это станция, я в Саратов еду, к тётке! Когда тут следующий поезд до Саратова?

– Саратов? – нахмурилась девушка, – нет, не слыхала про такой.

И пока у меня глаза на лоб лезли, она и добавляет:

– В любом случае, товарищ Погорельцев, следующий поезд будет только завтра утром, поэтому разрешите мне Вас встретить, показать Вам мой город, познакомить, как говорится, с достопримечательностями. Будем знакомы, я – Катя.

И протягивает мне руку решительно так, что я даже опешил и руку эту сразу пожал. Теплая рука, мягкая.

– Петр Погорельцев, – отвечаю я, держа её за руку, и ловлю себя на том, что ни глаз оторвать от неё не могу, ни руку отпустить. Неловкая ситуация значит. Стою, держу я Катю за руку, а сам думаю: как это – завтра утром? Мне тётке сообщить надо, она старуха железобетонная конечно, но старуха всё-таки…

А Катя вежливо так руку свою из моей высвобождает и говорит: пойдёмте. И я, словно заколдованный, иду за ней, только и успел чемодан схватить. И идём мы к зданию вокзала, да там, мужики, и Саратов со своим коровником позавидует такому вокзалу: кремовое здание с башней, а в башне часы золотые, и словно бы мерцают, а спереди колонны мраморные.

– Станция Солнечная, город – тоже Солнечный, – говорит Катя, – это мой город и мой мир, живу я тут одна единственная, встречаю прибывающих пассажиров на вокзале, знакомлю с городом, а потом они уезжают следующим поездом, и я их провожаю.

Удивления во мне и так было, аж вываливалось, а при таких её словах я последний разум растерял.

– Как так одна?

– А вот так. Здесь, в городе больше никого нет.

– Может из соседних деревень кто приезжает погостить, или из соседнего города? – мямлю я.

– А соседних городов и соседних деревень тоже нету, – говорит, да так, знаете, беззаботно, словно у нас каждому гражданину по персональному городу полагается.

Заходим мы в здание вокзала, а там птицы каменные на стенах, и у каждой птицы глаза светятся, и головы нам вслед поворачиваются, словно бы следят, а на стене расписание поездов висит, и буквы по этому расписанию сами по себе бегают туда-сюда. Что говорить, удивительный вокзал, какой там Саратов.

А немного в стороне – буфет сверкающий. Как будто не буфет это, а операционная хирургическая. Бутылки стоят различные, пирожки да булочки, бутерброды… Аж засосало под ложечкой. Жаль, буфетчицы не видно. И словно бы прочитав мои мысли, Катя спрашивает:

– Не хотите ли чаю, Пётр?

– Хочу, – говорю. Очень.

Заходит после этих моих слов она за прилавок, и сама мне чай наливает, и тарелку с бутербродами на стол передо мной ставит, и напротив садится:

– Буфетчицы тут нет, так что я уж сама за Вами поухаживаю.

– А Вы сами как же?

– С удовольствием, – сообщает она и наливает себе чай.

– Вы конечно удивлены, однако ничего удивительного здесь нет, – говорит она, – в моём городе может остаться лишь тот, кто захочет в нём остаться. Пока вот никто не захотел, поэтому гости есть, а жителей нет. Но впереди очень большая жизнь, и кто-нибудь обязательно захочет здесь жить. А пока я встречаю и провожаю гостей, учусь чему-нибудь, читаю книги в библиотеке, катаюсь на велосипеде и рисую, иногда шью.

– Должно быть это очень грустно – так жить?

– Нисколько, тем более я не готова сказать, что когда-либо жила какой-то другой жизнью. Мне не с чем сравнивать, к гостям я привыкнуть не успеваю, а вот сами гости – наоборот, боятся здешней тишины, безлюдья и спокойствия. Может быть Вам здесь понравится, а может нет, и тогда ваш поезд – завтра утром.

Слушаю я её, братцы, и дума про себя, что мне уже здесь нравится.

Кому бы не понравилось?

Мы допили чай и вышли на городскую площадь, в центре которой стоял памятник неизвестному мужчине. Странный памятник: мужчина разводит руки в стороны и пожимает плечами, а выражение на лице у него было такое, как будто он восклицает: «не пойму!». Никогда я не видел таких странных памятников, если честно.

Вокруг площади стояли невысокие нарядные разноцветные домики в два или три этажа, все они были чистенькие, аккуратно выкрашенные и пустые. В первых этажах помещались всевозможные магазины и лавки, в которых тоже никого не было, а в стороны от странного памятника уходили опрятные улочки, опять же абсолютно пустынные. Чуть поодаль был виден купол небольшой церквушки, и это навело меня на новую мысль:

– А как же Ваши родители? Где они?

– Они там, – ответила Катя, указывая на церквушку.

Мы пересекли площадь и приблизились к церквушке, которая вблизи была даже меньше, чем казалась издалека. Огороженная легкомысленным забором, стояла она ровно в середине покрытого яркой травкой участка, а сбоку были видны два аккуратных надгробных камня. Я подошел ближе и увидел, что на одном было написано «мама», а на другом – «папа», а больше ничего не было.

– Вот, – сказала Катя очень спокойно, – они всегда были здесь, я их никогда не видела.

Я не нашёлся, что ответить, поэтому не ответил ничего, и мы молча пошли дальше.

Мы побывали в огромной библиотеке, уставленной по самый потолок пахнущими типографией книгами, побывали в какой-то странной школе, где по зелёной доске ползал сам по себе какой-то подозрительный мелок, чертя незнакомые мне формулы, зашли в полутемный концертный зал, в котором на сцене стоял одинокий черный рояль и была слышна музыка, но откуда она доносилась – понять было невозможно. А потом как-то плавно и незаметно мы оказались в диковинном парке, в котором росло такое, чего я даже на картинках в учебнике не видел вообще никогда.

Тут мы присели на белую аккуратную скамеечку, и я с удивлением обнаружил, что среди окружающих нас буйных лиан и всевозможных пальм запросто произрастают наши самые обычные советские огурцы, чуть поодаль журчит фонтан, у нас в руках вкуснейшее мороженое, и вообще вся жизнь видится такой прекрасной и удивительной, какой я никогда её не видел и даже представить себе не мог, что так бывает.

Мы грелись на солнышке и молчали, потому что было без слов очень хорошо. А пока мы молчали, я думал себе приблизительно следующее: ну его к чёрту этот Саратов! И Москву тоже к чёрту. Я не хочу никуда отсюда уезжать. Я останусь здесь жить с этой удивительной прекрасной Катей, чтобы она больше не стояла каждый день на перроне и не встречала непонятных пассажиров, для того чтобы на следующий день провожать их. Я буду жить в этом аккуратном чистеньком городе, он настолько аккуратный и чистый, что кажется ненастоящим, но вот ведь мы сидим вдвоем в парке, мы настоящие, мы на самом деле!

– Я даже не знаю, – произносит вдруг Катя словно прочитав мои мысли, нарушая полную тишину этого странного мира, – на самом деле я существую, или всё это вокруг – один сплошной сон, я просто не думаю об этом никогда, да и какая разница, реально всё это или нет? Я и про Вас, Пётр, ничего не знаю.

А что я сам о себе знаю, подумал я? Какая у меня ещё есть жизнь? Заводское училище с перспективой всю жизнь проработать на заводе? Дружки-хохотуны со своими сальными шуточками и слюнявыми фантазиями? Ну да, есть. Постылая тётка Соня из Саратова? Сдалась она мне. Вонючий вагон с шамкающей бабкой и ещё три десятка тысяч бесполезных километров дорог в никуда в перспективе? Весёлая жизнь, ничего не скажешь.

– А я могу здесь остаться? —спрашиваю.

– Это решать только тебе, Петя, – отвечает Катя и смотрит на меня долгим пронзительным взглядом, словно хочет сказать что-то ещё, но не может этого сделать.

Смеркается, и мы возвращается в город.

Мощеный тротуар, акация цветёт, и двумя аккуратными рядами двухэтажные домики, и в окнах уже загорается свет.

– Почему свет загорается? Нет же никого?

– Не знаю, отвечает Катя, – просто я хочу, чтобы был свет в окнах, потому что так уютнее – и свет загорается.

– А ещё что-нибудь происходит так, как ты хочешь? – внезапно осеняет меня.

– Да, я хочу, чтобы каждое утро на вокзал приезжал поезд и привозил одного пассажира. И это происходит каждый день.

– А ты хоть раз хотела, чтобы кто-нибудь из пассажиров здесь остался?

– Да, хотела, – ответила Катя, – но это моё желание никогда не сбывалось.

– А ты хочешь, чтобы здесь остался я? – выпалил я, осмелев наконец.

– Да, хочу, – сухо ответила она и почему-то стала смотреть в сторону, а потом добавила:

– Мы пришли, вот наш дом.

Я, конечно, заметил слово «наш», и посмотрел на дом: уютный домик в два этажа с палисадником, серые стены, белые окна, белый ажурный заборчик.

Вошли в дом, везде горит неяркий свет, кругом чистота и порядок, мебель, все дела. Очень уютно.

– Вот твоя комната, Петя, – говорит Катя, – а за той дверью – ванная.

Я заглянул – кровать там, братцы, в комнате стоит – больше чем вся моя халупа в коммуналке, а рядом с кроватью чемодан мой на полу одинокий. Я же как-то совсем забыл про него, даже не знаю, как он тут очутился. Посмотрел я на него значит, и про тётку сразу вспомнил, и сразу подумал, что надо бы ей телеграмму отбить в Саратов, чтобы не волновалась: мол, извините, тётя Соня, планы мои круто переменились, так что не ждите. Должен же тут быть телеграф?

– Да, телеграф есть, – ответила Катя, – но ведь это можно сделать уже завтра?

Я согласился, конечно, и тогда наступила неловкая такая пауза, и мы стали смотреть друг на друга, а потом мне как-то от её взгляда неловко стало, и я стал разглядывать фотографии на стенах.

Фотографий никаких на стенах не было, мужики. Висели там пустые рамки, а когда я к ним подходил и всматривался, в них появлялись разные изображения, черно-белые, а иногда и цветные.

Вот тут была Катя на берегу какого-то озера (здесь есть озеро?), стоит она босиком на песке, платье белое короткое в горошек развевается на ветру, … Я аж захотел туда сразу.

А на другом снимке был я. Только я был старше, в строгом сером костюме и с седыми висками, и смотрел я на фотографа этак сурово, будто бы с осуждением.

На следующем снимке мы были вместе. У Кати на коленях маленькая девочка, на меня похожая. Красивая пара, ничего не скажешь.

Потом я в ванную зашёл. Братцы, я такой белой и чистой ванной сроду не видывал! Я, как только в ароматную это горячую воду залез да в пену зарылся, только тогда понял, какой же я был грязный и вонючий с поезда. А потом она тоже в ванную вошла и говорит:

– На тебе, Петр, полотенце.

И смотрит. Я конечно в пене весь лежу, но она же смотрит!

Я чуть сквозь землю не провалился и говорю:

– Спасибо.

Потом из ванной я вышел, чистый, румяный, и в сон клонит. Я в смысле поспать всегда был не дурак, а тут такая усталость на меня навалилась, что сразу я в постель лёг, кровать-то мягкая, словно на облако прилёг отдохнуть, глаза прямо сами закрываются, и только помню, что подошла ко мне Катя, присела рядышком, и руку на грудь мне положила, а потом поцеловала. В щеку, мужики, правда! В щеку! И сказала:

– Спи, Петя! Жизнь долгая, надо выспаться и перед новым днём набраться сил. А я рядом буду.

И я заснул, и спал так крепко, как вообще никогда не спал.

Рано утром проснулся, и сразу чемодан мой убогий в глаза мне бросился. И сразу про тётку вспомнил. И про телеграф. Оделся быстро, выбежал из дома, там Катя цветы поливает.

– Я на телеграф, – говорю, – мигом!

Она мне дорогу разъяснила, там рядом совсем было. Прибегаю я на телеграф, вывеска красивая, чисто, нарядно, как везде.

И нет никого.

Кто примет телеграмму-то? Сам не смогу, не обучен.

Постоял я, помялся, да ушёл ни с чем.

Иду и думаю: ничего с ней не сделается, с тётей Соней, не помрёт она от волнения по родному племяннику, она за всё лето на меня хорошо если три раза внимание обращает. Но с другой стороны – не красиво. Ехал к ней, а приехал совсем в другое место. Старших надо уважать, разве нет?

Вернулся я тогда на почту, взял карандаш и бумагу, и письмо тётке написал короткое: так мол и так. Конверт тут же нашёл и марку наклеил, адрес в Саратове написал и в почтовый ящик бросил. Вроде полегчало.

И снова иду, и опять думаю: кто письмо достанет? Кто отправит? Пусто же, нет тут почтальона…

Вернулся я обратно к Кате и рассказал о своих сомнениях.

– Даже не знаю, что делать, – ответила она и вздохнула.

И тогда я подумал: судя по всему, отсюда до Саратова рукой подать. Надо сесть на поезд, доехать до Саратова и всё тётке объяснить по-людски. А потом сразу вернуться.

– Хорошая идея, – сказала Катя, когда я ей описал свой план, и тогда, уже без тени сомнений схватил я было чемодан свой, и подумал: зачем он мне нужен – скоро обратно вернусь – бросил его и побежал на вокзал, а Катя со мной пошла.

Там поезд уже под парами стоял, и вагон открыт, и проводник улыбается. Ну тогда обнял я Катю и поцеловал крепко, и говорю:

– Жди меня, Катя, я очень скоро вернусь обратно и никуда больше отсюда не уеду!

И залезаю в вагон.

Поезд сразу же трогается, а я высовываюсь из окошка и машу Кате рукой, а она смотрит на меня так, словно похоронила кого. Никогда я, братцы, этот взгляд не забуду. Но что делать, ехать-то надо.

Прошел я на своё место, сел. В окне – леса да поля. Так и проснулся.

Поезд наш стоял на какой-то станции. Дед чистил яйцо – сколько их у него – два десятка? Бабка виртуозно храпела.

– Где стоим? Что за станция? – спрашиваю я у деда.

– Курдюм, – отвечает он, – Солнечную вот только проехали – стояли, и опять стоим.

Я оторопел.

– Какую, – говорю, – такую Солнечную?

– Самую обыкновенную, – ответил дед и откусил яйцо, – минуту всего стояли, никто не выходил даже.

Братцы, я потом всю карту глазами изъездил: нет никакой Солнечной ни до Курдюма, ни после. Нет и всё. Это ведь сон был всего-то. Правда?

В Саратове уже понял я, что нет со мной моего чемодана – никакой особой ценности в нем и не было, тётке Соне я так и сказал, а она глянула на меня подозрительно, да и спрашивает:

– А как, Петя, письмо твоё тогда понимать? – и конверт мне протягивает.

Я его открываю, а там: «Дорогая тётя Соня, планы мои круто переменились, так что не ждите…». А обратного адреса на конверте нет. Откуда ж ему взяться, я ведь не писал его.

Да как тут что понимать, думаю, когда мысли мои все об Кате? Как могло мне всё это в голову прийти? Какой-же это сон, если письмо пришло и чемодана нету?

Спал я плохо, а когда засыпал – снилась мне станция Солнечная и Катя на перроне стоит, смотрит на меня, и я кричу ей что-то, и бегу в тамбур через длинный коридор вагона, а поезд уже катится прочь, и никакой Кати уже нет…

А потом я всё время думал: а если это не сон был? Да гори она огнем и синим пламенем, эта тётка со своим Саратовом, дура старая. Почему я не остался?

– Потому что ты пиздобол, Погорельцев, – раздался за спиной тихий основательный голос старшины Василюка. Мухин с Погорельцевым одновременно подпрыгнули и вытянулись по струнке.

– Хорош трандеть на посту, – добавил он вполне миролюбиво и скрылся в темноте ночи.

А Иван смотрел на бедного Петьку-болтуна, на внезапно заблестевшие его глаза, на руки, теребившие бесцельно и слепо автоматный ремень. Смотрел на него и думал: был ли это сон? Конечно это был сон.

А вслух сказал:

– Хороший сон, Петь.

И весь остаток ночи они молчали, думая каждый о своём.

А через неделю Петьку Погорельцева подстрелили. Он с группой возвращался из разведки, шальная пуля попала в живот. Рана не была смертельная, но пока донесли…

В общем принесли его, едва живого, он уже метался в агонии и бредил, ничего не понимая. Когда Иван подошел к нему, наклонился и сказал глупое «Петька, держись», Погорельцев с трудом сфокусировал на Иване взгляд и вдруг ясными и чистым голосом произнёс:

– Всё, брат, пока. Я на Солнечную. К Кате.

И с этими словами испустил дух.

Потом уже, гораздо позже, после войны Иван Мухин будет искать на самых что ни на есть подробных военных картах станцию Солнечную, и – ясное дело – ровно ничего не найдёт.

Может быть спустя годы он расскажет эту удивительную историю, равно и результат короткого своего расследования дочке, ну пусть её будут звать Катей, и выслушав его крайне внимательно, дочь максимально возможно серьезным для восьмилетней девочки тоном заявит:

– Пап, ну ты что, правда думаешь, что весь мир на картах нарисован?

– Нет, дочь. Я так не думаю, – ответит Иван.

А потом однополчане очень удачно позовут его на встречу, как раз под Саратовом. Он купит билет и поедет. И, если вдруг поезд остановится на станции Солнечная, конечно же выйдет и обязательно разыщет ту самую Катю. Он давно и счастливо женат, поэтому просто сообщит ей, что Пётр в силу объективных причин, ну, скажем… задерживается, но обязательно приедет. А она – взрослая уже, умная и красивая женщина, молча кивнёт ему в ответ, обнимет, поцелует в щёку и грустно вздохнёт.

Она ведь и так всё прекрасно знает.