Читать книгу: «Молчание Шахерезады», страница 3

Отвернувшись к окну, Катина закрыла глаза, из которых солеными каплями на подушку вытекала боль. Ее живот был пуст, но эта пустота казалась ей тяжелее камня. Она снова увидела рыжеволосую девочку на другом конце тоннеля. Та махала рукой и, исчезая в белой-пребелой бесконечности, улыбалась, как будто хотела напомнить ей, что все вокруг состоит из света.

– Панайия му, верни меня в тот тоннель. Пресвятая Богоматерь. Освободи меня от этого тела. Дай мне быть рядом с дочкой.

Но никто ей не ответил – видимо, Бог и ангелы считали, что Катине еще не время умирать. Вместо этого приоткрылась ширма, и у кровати появилась медсестра в розовой униформе. Высокая белолицая женщина. Свои светлые волосы она плотно собрала сзади, а круглое приветливое лицо сияло, как сияет луна в августе. В руках она держала завернутого в желтое одеяльце малыша. «Доброе утро, кирья Катина, – сказала она по-гречески с приятным акцентом. – Меня зовут Лиз. Вы готовы познакомиться с вашей дочкой?»

Катина ошеломленно переводила взгляд с медсестры на желтое одеяльце. Девочка родилась уже с волосами. Личико было красным, как помидор. Глазки крепко закрыты. Но как только Лиз передала малышку Катине, крохотный розовый ротик открылся, и комната наполнилась плачем.

– Дочка ваша очень проголодалась, – произнесла с улыбкой медсестра. – Пока вы не очнулись, она питалась молоком нашей больничной кормилицы. Но, как только я увидела, что вы пришли в себя, я тут же ее принесла.

В палате повисла тишина. Словно зачарованная, Катина смотрела на свою малышку.

– У вас выдалась тяжелая ночь. Когда Марика привезла вас сюда, вы были без сознания. Слава богу, Мелине, главная акушерка, подоспела как раз вовремя. Даже не представляю, как она посреди ночи узнала, что нужна ее помощь. Она ведь уехала принимать роды куда-то за город. Должно быть, ангелы хранят вас и вашу девочку. Мелине прибежала и сразу закрылась с вами в родильной комнате. Никого из нас туда не пустила, в одиночку помогла вашей дочке родиться. Пока мы были наверху, она успела помыть ее и даже запеленать. Таких акушерок, как она, еще поискать надо! Случалось, что ей даже удавалось вернуть к жизни малышей, родившихся мертвыми.

Катина, совсем без сил, лишь кивала. А ребенок уже обхватил своим ротиком грудь и начал сосать молоко.

– Вы только посмотрите! Как будто еще у мамы в животике научилась сосать грудь! – Искренняя улыбка еще больше осветила и без того сияющее лицо медсестры.

Когда же она ушла к другим пациентам, оставив новоиспеченную мать наедине с малышкой, Катина принялась гладить ее губки, черные волосики и мягкие ушки, такие нежные, что, казалось, сейчас растают от прикосновения пальцев. Уму непостижимо! Вот она, ее дочка, во плоти и крови, лежит у нее на руках. Свершилось чудо! Значит, Поэтому-то Пресвятая Дева Мария, Бог и ангелы вернули ее на этот свет. Чудо! Пресвятая Богородица коснулась этого крошечного создания своей благословенной рукой. Со слезами на глазах Катина перекрестилась и прошептала дочке на ушко: «На зисеис моро му¹⁶, долгой тебе жизни, моя маленькая!»

Ребенок продолжал с удовольствием сосать грудь, Катина же, плача и улыбаясь одновременно, не переставала благодарить Богородицу. А образ девочки, которая, пока Катина находилась между жизнью и смертью, махала ей рукой с другого конца светящегося тоннеля, стерся из ее памяти.

Кожаный портфель

– Могу ли я увидеть мадемуазель Эдит Софию Ламарк? Мне необходимо обсудить с ней один важный вопрос.

На пороге особняка Ламарков стоял незнакомец со шляпой в руках – на вид неотесанный провинциал. Вот и управляющий Мустафа, открывший ему дверь, принял его за торговца мылом из какого-нибудь Айдына. Несмотря на холод и дождь, он был одет в бежевый сюртук, не по размеру большой. Каштановые с рыжеватым оттенком усы коротко подстрижены, напомаженные волосы аккуратно зачесаны назад, и все равно с первого же взгляда что-то в нем говорило о неряшливости. Может, все дело в том, как он стоял: опираясь на серебряную трость и слегка откинувшись назад. А может – в длинных штанинах, которые свисали до самых каблуков остроносых ботинок, – с помощью этой уловки низкорослому полному мужчине хотелось казаться чуть выше.

Эдит вернулась. Завидев ее, незнакомец вздрогнул, что не укрылось от внимания управляющего. Но быстро взял себя в руки, почтительно поклонился и заговорил на французском с сильным акцентом:

– Мадемуазель, позвольте представиться, меня зовут Димитриос Митакакис. Вы, должно быть, и есть Эдит Ламарк? Большая честь познакомиться с вами.

– Да, это я. Чем обязана вашему визиту?

Мужчина пригладил усы, окидывая взглядом тоненькую фигурку девушки, ее плоскую грудь и бледное лицо. Растрепанные после сна волосы не были собраны, а гривкой лежали за спиной. Лишь низкий, звучный, уверенный голос выдавал в ней взрослую особу, не девочку.

Невероятно, до чего иногда дети похожи на родителей…

– Enchanté¹⁷, мадемуазель. Я прибыл сюда из Афин ради встречи с вами. Я адвокат.

Эдит протянула ему руку для поцелуя. Она уже собиралась проводить гостя в библиотеку, когда открылись двери столовой и появилась Джульетта в своем утреннем капоте. Увидев в прихожей незнакомца, она в притворном смятении потуже затянула пояс.

– Слушаю вас.

Митакакис повторно представился, одновременно расстегивая сюртук.

– А, вы, наверное, желаете видеть моих сыновей? Но они уехали в город на восьмичасовом поезде. Получается, вы зря прибыли сюда, в Бурнабат. У нас есть контора в Смирне, вы сможете найти их там. Знаете, где это?

– Нет необходимости, мадам. Я приехал ради мадемуазель Ламарк.

Левая рука Джульетты непроизвольно взметнулась к шее, правой она теребила пояс капота, округлившиеся зелено-голубые глаза перебегали с дочери на Митакакиса и обратно. После короткой заминки она сказала:

– Но какое у вас может быть к нам дело? После внезапной кончины моего супруга компания перешла в руки сыновей. Месье Ламарк покинул нас в результате сердечного приступа два года назад – вы наверняка об этом слышали.

– Ах да, прошу меня извинить. Конечно, мне это известно. Примите, пожалуйста, мои запоздалые соболезнования, мадам Ламарк.

Какое-то время в прихожей не раздавалось ни звука. Адвоката, по-видимому, стесняло присутствие управляющего.

Джульетта глубоко вздохнула.

– Что ж, в таком случае давайте пройдем в библиотеку. Там мы сможем спокойно побеседовать, и, если я чем-либо могу вам помочь, я сделаю для этого все от меня зависящее. Мустафа, сообщи на кухню, се паракало¹⁸. Пусть приготовят нам кофе. Месье Митакакис, вы предпочитаете турецкий или, как здесь говорят, кофе по-европейски?

Ее нервный смех эхом разлетелся по просторной прихожей с высоким потолком. Эдит же, напротив, помрачнела. Адвокат стоял, опираясь на трость и уставившись взглядом в пол, выложенный черно-белыми звездами. Наконец, не поднимая глаз, он пробормотал:

– Вопрос, который привел меня сюда, я должен обсудить наедине с мадемуазель Ламарк.

– И что же это за вопрос?

В голосе Джульетты теперь отчетливее слышалась тревога, отчего он сделался еще выше. Подняв голову, адвокат посмотрел на стоявших перед ним женщин. На ум ему пришел символ древнегреческого театра – две маски, обозначающие комедию и трагедию. Лицо матери искажала натянутая улыбка, а на лице дочери застыла печаль, даже угрюмость, в которой было что-то знакомое.

– Сожалею, мадам Ламарк, но я не вправе сообщать вам это.

– Но…

Джульетту бросило в краску. Эдит, хорошо знавшая это возбужденное состояние матери, сделала шаг вперед.

– Месье Митакакис, давайте пройдем в библиотеку. Прошу сюда.

Передав управляющему шляпу и сюртук, адвокат проследовал за Эдит. Библиотека была справа от прихожей. Джульетта, быть может, и подумывала подслушать их разговор, прижавшись ухом к двери, но, почувствовав на себе взгляд управляющего, решила подняться к себе и одеться.

И все же, какое дело могло быть к Эдит у адвоката, тем более приехавшего из Афин? Неужели она ввязалась во что-то и снова навлекла проблемы на их голову? Мало того позора, так теперь еще и с этим разбираться?

Войдя в спальню, она схватила серебряный колокольчик с туалетного столика, на котором рядком красовались бутылочки с одеколоном, и изо всех сил зазвонила, а затем уселась на табурет с атласной подушкой и стала ждать свою камеристку. В комнате было холодно. Джульетта сидела спиной к зеркалу: она предпочитала не смотреться в него в ранний час, как будто в этой своенравной серебристой глади могла увидеть то, чего боялась больше всего.

Чтобы унять нервы, она поднялась и поставила пластинку. Рассеянно покрутила рукоятку. Каким-то уголком сознания Джульетта прекрасно понимала, как именно ее дочь связана с Афинами, но не позволяла себе думать об этом. Что было, то прошло. Она тогда мастерски все уладила – комар носа не подточит, благодаря чему Эдит выросла в любви. Да и кто посмел бы обвинить ее в таком? К тому же спустя столько лет?

Повернув голову к окну, Джульетта вздрогнула. Кровать все еще стояла незаправленной. Вмятина от головы на пуховой подушке напоминала кратер извергшегося вулкана. Взяла с туалетного столика колокольчик и позвонила еще раз, дольше и громче. Она разозлилась на прислугу, но была этому только рада: злость ненадолго остановила поднимавшуюся в душе волну страха. Пощупала стоявшую посреди комнаты большую печь, выложенную сине-зелеными изразцами. Чуть теплая. Боже, дай сил!

В негодовании выскочив из комнаты, Джульетта остановилась у лестницы, продолжая настойчиво звонить – до тех пор пока к резкому голосу колокольчика не добавился топот двух пар ног. На нижней ступеньке одновременно показались камеристка Ирини и служанка Зои. Они бежали из разных частей дома и чуть не столкнулись друг с другом.

– Сколько раз можно вам повторять, что в этом доме бегать запрещено?

Женщины в ответ лишь опустили головы в кружевных чепчиках.

– Ирини, в чем дело, милая? Я битый час тебя зову. Где тебя носит?

– Сигноми¹⁹, госпожа. Я была у Сыдыки: ходила к ней за бельем.

– Почему моя постель не убрана? А, Зои? И печь погасла. Что за день оплошностей такой? А фартук ты сменила, надеюсь?

При виде служанок, виновато поднимавшихся по лестнице, у Джульетты немного полегчало на душе, но стоило только войти в спальню, как мысль о том, что могло понадобиться этому адвокатишке от Эдит, снова вернулась, а вместе с ней и беспокойство – оно было подобно зубной боли, которая лишь на время утихает от гвоздичного масла.

Повернувшись к заправлявшей постель Зои, она сказала раздраженно:

– И белье смени!

– Но мадам Ламарк, мы же два дня назад меняли.

– Ты вздумала мне дерзить, Зои? Если говорю поменять, значит, меняйте. Оно уже несвежее. И передай Сыдыке, чтобы впредь, прежде чем приниматься за глажку, мыла свои провонявшие табаком руки. И в воду пусть лаванды побольше добавляет. Я и так терплю ее только потому, что она жена Мустафы. Не разобрать даже, что она там говорит.

– Слушаюсь, госпожа.

Почесывая щеку, Джульетта подошла к окну. В саду, возле беседки, Мустафа разговаривал с садовником. Что же такое он сейчас рассказывает?

Дождь заметно усилился. Она постояла какое-то время, наблюдая, как голые ветки вишни треплет ветер. Напрасно она себя изводит, лучше подумать о чем-то другом. Например, о вечернем чаепитии. Интересно, кто сегодня к ним пожалует? Ей это только кажется или гостей на чаепитиях и вечерах, которые она устраивает, действительно стало меньше? Нет-нет, это не более чем случайность… Еще этот дождь – неужели не мог в другой день зарядить? Дай-то бог, чтобы тот шпион сдержал слово и приехал. И нужно непременно заставить его остаться на ужин – он будет в центре внимания дам. А Эдит-то за завтраком как заартачилась! Видите ли, даже шпионы ей неинтересны, дурехе. А ведь в детстве все твердила: «Когда вырасту, хочу быть шпионкой».

Ах, какой чудесной Эдит была в детстве…

– И печку затопи. С вами тут и заболеть недолго, – бросила она Зои, все еще возившейся с постелью. – Вы обкурились, что ли? Ходите обе как одурманенные.

Зная хозяйку, служанки молча продолжали заниматься своими делами.

– Ирини, дай-ка мне вон тот корсет. Ну же, не отвлекайся. Обед скоро, а я еще не одета. А то бежевое платье ты принесла? Нет, не это. Боже милостивый, Ирини! Дорогая моя, я что, по-твоему, в гольф играть собираюсь? Пусть будет клетчатое, с синим поясом которое. Пока его надену. А к чаепитию приготовь сине-зеленое шелковое. Честное слово, вы меня уже утомили. Давай, григора, эла!²⁰

А внизу, в библиотеке месье Ламарка, которая все еще пахла его табаком, Димитриос Митакакис, протянув пухлые руки, покрытые рыжими волосками, к камину, смотрел, как желтые с голубой каемкой языки пламени поедают поленья. Легкое потрескивание заставляло забыть о ветре, бьющем в окна, а тепло позволяло расслабиться. На резном рабочем столе из орехового дерева позади Митакакиса лежали бумаги, чернильница была полной, и казалось, что хозяин вышел ненадолго. За стеклом книжного шкафа, полностью занимающего одну из стен, стройными рядами стояли французские и английские книги в переплетах разных цветов: красных, бордовых, черных. Золотистые надписи на корешках кое-где уже стерлись, но в основном легко читались даже издалека.

Эдит дернула за кисточку колокольчика, подавая сигнал на кухню, и, даже не подождав, пока гость сядет, устроилась в обитом коричневой кожей кресле. От волнения она кусала нижнюю губу. Из открытого портфеля, лежащего на столике, виднелась папка, на которой что-то было написано на греческом. Эдит пыталась понять, какое же такое серьезное дело пожелал обсудить с ней адвокат. Ей снова захотелось закурить. Но второй сигареты, которую ей свернула Сыдыка, в кармане не оказалось.

Появилась служанка с серебряным подносом. Подав кофе, она вышла из комнаты, и только тогда Димитриос Митакакис, сидевший в огромном кресле по другую сторону столика, повернулся с неожиданным для такого полного мужчины изяществом к Эдит и заговорил:

– Мадемуазель Ламарк, я буду короток и ясен. Полагаю, то, что вам предстоит услышать, может вас несколько изумить.

Он положил на колени портфель и какое-то время копался в нем, выискивая среди зеленых картонных папок нужные документы. Эдит, слегка склонив голову, спокойно, но заинтересованно ждала продолжения. С лица ее сошли все краски, а глаза стали еще темнее.

Это бледное дитя совсем не похоже на избалованную, самолюбивую богачку, которую он представлял во время путешествия из Афин в Смирну, думал Митакакис. Кто знает, может, все получится много легче… И хорошо, что они разговаривают наедине, без ее матери. В молчании девушки, хоть она и сидела хмурая, было что-то успокаивающее. Она не болтала попусту, лишь бы заполнить тишину.

Отхлебнув кофе, Эдит закашлялась.

– Я приехал, чтобы сообщить вам о наследстве.

– О наследстве? – черные брови сошлись еще больше.

– Если вы примете наследство, завещанное вам моим ныне почившим доверителем, то станете обладательницей солидного состояния, а также дома номер семь на улице Васили.

Адвокат замолк, ожидая, что его слова произведут должный эффект, но складка между бровями девушки не исчезла. Не дождавшись ответа, он посчитал нужным добавить:

– Конечно, вы вправе и отказаться от наследства…

Эдит поставила чашку на столик и наклонилась к нему.

– Где находится эта улица Васили? – спросила она уже не по-французски, а по-гречески, что сразу придало гостю уверенности.

– В Смирне, – ответил он шепотом, как будто раскрывал какую-то тайну. – Совсем рядом с вокзалом Пунта, конечной станцией железнодорожной ветки до Айдына. В народе это место называют кварталом английских домов. Полагаю, вы знаете бульвар Алиотти? Да, вевеа²¹, а это как раз одна из улиц, что его пересекают. Там живут семьи англичан, французов, итальянцев и зажиточных греков.

Накануне, едва приехав в Смирну, он первым делом отправился осмотреть дом и округу. Железная дорога пролегала очень уж близко, а жили там в основном не семьи, а холостые англичане. Дом, долгие годы стоявший под замком, и прилегающий к нему сад пришли в запустение, но сейчас не стоит об этом говорить.

– Ничего не понимаю. После смерти отца все имущество было разделено. Никто ни слова не сказал мне об этом доме. Наверное, произошла ошибка? У меня есть старшая сестра, Анна Маргарет. У ее мужа немало собственности в Смирне, Бурнабате и Будже. Его зовут Филипп Кентербери, быть может, вы его ищете?

Димитриос Митакакис вынул из кармана жилета серебряный портсигар. Доверитель, сгорая от воспаления легких, пытался подготовить его к этой встрече, но он всякий раз тут же закрывал тему: не хотел утомлять и без того измученного болезнью мужчину. А кроме того, ему хотелось доказать свое профессиональное мастерство. Однако сейчас, сидя в пропахшей табаком библиотеке Ламарков с угрюмой Эдит, он мучился, не зная, как сказать правду.

– Можно, пожалуйста, мне тоже сигарету?

– Ах да, конечно. Прошу прощения, я должен был сразу предложить. Как-то не подумал. Прошу. Вы так молодо выглядите…

Так значит, женщины в Смирне не стесняются курить при незнакомых мужчинах.

Эдит махнула рукой, принимая извинения, вынула из кармана мундштук из слоновой кости, вставила сигарету и, не дожидаясь помощи адвоката, зажгла ее отцовской зажигалкой. С нетерпением затянувшись, она прикрыла глаза.

– Мадемуазель Ламарк, дело тут непростое. Я предпочел бы, чтобы вы узнали об этом от кого-то другого, например от матери.

Складка между ее бровей стала еще глубже.

– Так давайте позовем ее?

– Нет-нет, в этом нет никакой необходимости.

Адвокат протянул Эдит папку из зеленого картона, которую все это время держал в руках, а сам встал и, прихрамывая, подошел к окну. Положив одну руку в карман, он смотрел на турка-управляющего, который разговаривал с садовником возле беседки.

– Эти бумаги?..

Он обернулся. Бросив окурок в камин, подошел и, сцепив руки, остановился перед Эдит.

– Дело в том, мадемуазель Ламарк, что мой ныне покойный доверитель Николас Димос, то есть человек, завещавший вам этот дом… Он… Как бы вам сказать? Он полагает… точнее, полагал – месье Димос не так давно покинул нас, пусть земля ему будет пухом. Хм-хм, по правде говоря, слово «полагал» в данном случае не очень подходит – вернее будет сказать, что он в этом совершенно не сомневался. И я сейчас собственнолично убедился, что доверитель мой все-таки прав.

Девушка смотрела на него широко распахнутыми глазами, а пальцы с обгрызенными ногтями глубже впивались в обивку кресла. Вздохнув, адвокат поднял голову:

– Мадемуазель Ламарк, я прибыл сюда, чтобы сообщить вам, что вашим настоящим отцом является мой доверитель Николас Димос.

Первые годы в Смирне

Еще только занималась заря, когда Авинаш проснулся. В мечети Мумйакмаз, находившейся по соседству с постоялым двором, где он жил, муэдзин читал азан, призывая к молитве. Всю ночь хором выли собаки, но это не помешало Авинашу хорошенько выспаться. Раскинувшись на тонком соломенном матрасе, он слушал с закрытыми глазами, как в утреннем воздухе раздается приятный, выразительный голос.

С муэдзином, звали которого Нури, он познакомился как-то по пути на рынок. Это был молодой мужчина со светлой кожей и тонкими чертами лица, отличавшийся добрым нравом. В ходе бесед Авинаш выяснил, что тот регулярно ходит в обитель дервишей Мевлеви, и даже однажды по его приглашению сам попал туда на музыкальную церемонию. В тот вечер он узнал, что молодой муэдзин еще и мастерски играет на нэе. В звуке дыхания, выходившего из его тростниковой флейты, слышались тайны Вселенной. На глаза Авинаша набежали слезы, и он вспомнил слова своего деда: «Самую непосредственную связь между Творцом и его рабами созидает музыка». Помимо музыки в тот вечер еще одним развлечением был ракы, анисовая водка. Именно этому больше всего удивился Максимилиан Ллойд, его начальник в консульстве, который назвал большим успехом, что Авинашу удалось проникнуть в этот орден. Авинаш же вспоминал тот вечер не как профессиональный успех, а как духовный опыт, преисполнивший его любви к музыке и Творцу.

Азан закончился, и он поднялся. Скатал соломенный матрас и положил к стене. Без матраса комната его выглядела точно так же, как в самый первый день приезда, – пустая, точно келья монаха. А жил он здесь между тем уже больше года.

В тот же самый вечер, когда он прибыл в Смирну, его слуга Рави сразу нашел ему паренька по имени Селим, чтобы тот выполнял разные мелкие поручения, – Селим и предложил остановиться на этом постоялом дворе. Паренек он был смышленый, и Авинашу полюбился еще в самую первую их встречу в порту. Селим был сыном выходца с Крита, поэтому говорил и по-турецки, и по-гречески, что пришлось очень кстати. Сам он утверждал, что ему восемнадцать (Авинаш не дал бы и пятнадцати), что скоро пойдет служить, а после возвращения домой возьмет в жены девушку по имени Зейно, живущую недалеко от мечети Хатуние.

Пока Рави занимался сундуками, которые благодаря взятке служащего английского консульства пропустили без лишних проверок, Селим вмиг рассказал, как тут в порту все устроено. Вдоль широкой набережной сплошь стояли всевозможные конторы, в том числе новостные, и таможенные склады. А подальше располагались лавки и отели в европейском стиле – возможно, такой почтенный господин, как Авинаш, непременно захочет остановиться в одном из них?

Пока паренек рассказывал, Авинаш увлеченно рассматривал все вокруг: уличных торговцев с их повозками, лотками и корзинами; верблюдов, спокойно ждущих среди нагроможденных в пыли мешков, кожаных свертков, бочек, ящиков, тюков шерсти, груд поленьев и железа; носильщиков в коротких шароварах, пестрых жилетках и с фесками на головах. Порт Смирны жил как огромный организм, где люди с самым разным цветом кожи, а вместе с ними все животные и все предметы нематериальные дышали вместе в такт. Гудели пароходы, лаяли собаки, крики лодочников смешивались с бранью носильщиков. А тут еще и конный трамвай! Вагоновожатый звонил в свисавший с крыши колокол, прокладывая трамваю дорогу среди всей этой суеты, а лошади, тянувшие огромный вагон, беспрестанно качали головами, как будто выражая свое неудовольствие препятствиями на пути.

Добравшись на однолошадной повозке до торгового двора «Йемишчизаде», они оставили сундуки в конторе, которая была выделена Авинашу для его коммерческого предприятия, заперли дверь и пошли вслед за Селимом к постоялому двору, который оказался местом чистым и спокойным, с прямоугольным внутренним двориком в тени фиговых и лимонных деревьев. Селим сначала ни в какую не хотел их туда вести: настаивал, чтобы они остановились в одном из отелей на набережной Кордон, устроенных на европейский лад, или в каком-нибудь из деловых домов на рынке Кемералты, переделанных в гостиницы, или уж, на крайний случай, в одном из новых отелей, расположенных в бывших особняках богачей между районами Тилькилик и Басмане. Возможно, владельцы этих заведении что-то ему платили за приведенных гостей. Но Авинаш твердил: нужен обычный постоялый двор, поэтому в итоге Селим, поникнув плечами, привел их в местечко под названием «Мензильхане» в начале улицы Кечеджилер-Иокушу.

Это было именно то, о чем мечтал Авинаш. Суеты, что царила на узких улочках, по которым они проезжали, в этом квартале не было и следа, а во внутреннем дворике чувствовался покой, заставлявший забыть о внешнем мире, – единственными звуками там были воркование голубей да журчание воды в фонтане. Если в постоялых дворах, расположенных на рынке, активно велась торговля, то здесь в первую очередь принимали путников, хотя в той части здания, что выходила на улицу, все же имелась пара-тройка лавок.

«Мензильхане» напоминал Авинашу о тех временах, когда он жил в Ришикеше вместе с дедушкой, и по утрам, в момент пробуждения, ему казалось, что он волшебным образом перенесся в Индию. В монастыре его деда тоже был внутренний двор, тенистый и прохладный, и точь-в-точь такая же беседка с оплетенной вьюном крышей. Сам монастырь располагался вблизи бирюзовых вод реки Ганг, у подножия Гималаев, вершины которых всегда покрыты снегом. Основали его для стариков, которые, как и его дед, хотели провести свои последние годы в раздумьях и молитве. Целый год перед поступлением в университет Авинаш прожил в монастыре, ухаживая за дедом.

Он вышел во внутренний двор, ледяной водой из фонтана умыл лицо, сполоснул шею и подмышки, натер зубы содой. В садах по соседству уже давно проснулись лягушки и теперь сидели в мутных прудах и вовсю квакали. Серые тучи, вобравшие в себя над морем тяжелый груз, плыли к горам, а сквозь них пробивался тускло-свинцовый свет, непривычный для здешних жителей.

Хотя для Авинаша это была уже вторая зима в Смирне, такой холодной и пасмурной погоды он не видел ни разу. Но он был ей даже рад. В непогожие дни он любил сидеть в тепле. Ему вспомнилась маленькая комнатка в общежитии в Оксфорде, где жили такие же, как он, студенты из доминионов. Квашеная капуста, чесночный йогурт, соленая рыба, овощное карри – какие только запахи не разносились из кухни по коридорам, комнатам и залам, заставляя на секунду забыть, что ты в Англии.

Он вернулся к себе, снял сапоги и поставил возле двери. Со стороны пристани Конак долетали безостановочные крики чаек, пикировавших над рыбацкими лодками. Какой-то корабль издал протяжный гудок, будто требовал чего-то. В одной из соседних комнат кто-то выругался: мешают спать. Задернув занавески, Авинаш прошел на то место, где до этого был расстелен матрас, и с глубоким вдохом начал свои утренние упражнения. Мало-помалу он отрешился от всех звуков и мыслей, чтобы пополнить душевные резервуары энергией.

Когда полчаса спустя он вышел на улицу, ум его, как и дыхание, был спокоен, а от утренней рассеянности не осталось и следа. Пять чувств, точно губка, впитывали мир вокруг; ни одно впечатление, ни одна эмоция, появлявшиеся в сердце молодого человека, не ускользали от его внимания; каждый момент он проживал, тщательно прожевывая, как лакомый кусочек, чтобы насладиться им сполна. Ветер между тем усилился. Прежде чем приступить к своей работе на рынках, Авинаш решил выпить кофе и спуститься к набережной – посмотреть, как бьются о берег волны.

В те годы главной задачей Авинаша был сбор данных в мусульманских кварталах города. Днем он ходил по постоялым дворам, хаммамам и рынкам, указанным ему Секретной службой, и следил за подозрительными личностями. От него прежде всего требовали информацию о людях, связанных с движением младотурок, главные силы которого находились в Париже и Салониках²². А по вечерам он должен был участвовать в жизни светского общества европейцев, выполняя другую часть своего задания: узнавать, что задумали французы, которые пытались отнять у английских компаний выданные им особые разрешения, для чего прибегали к разным уловкам и ухищрениям, и в частности отправляли в Стамбул послов и гонцов, надеялись очаровать султана.

У входа в постоялый двор «Йемишчизаде» стоял албанец – торговец салепом. От этого горячего напитка с молоком и корицей внутри разливалось тепло. Наполнив для него чашку, торговец, звали которого Керим, присел возле кувшина, вытащил из кармана табак и начал крутить сигарету. Человек он был неразговорчивый – по утрам из него слова клещами не вытянешь. Черты резкие и острые, губы постоянно сжаты, как будто выражали недовольство очередной неприятной мыслью, возникшей в голове Керима. Авинаш всю зиму каждый день брал у него салеп, а кроме того, что он албанец, так ничего узнать и не смог. Политикой тот, кажется, совершенно не интересовался, но именно с такими неинтересующимися и нужно быть внимательнее всего. Он мог оказаться хоть доносчиком султана Абдул-Хамида Второго, хоть младотурком, хоть борцом за независимость Греции.

В открытой корзине по другую сторону от кувшина лежали сладкие колечки. Возвращая пустую чашку, Авинаш взял одно. С первого дня, когда он попробовал эти маленькие сладости из теста, он прямо-таки помешался на них. А когда летом вместе с салепом перестали продавать и колечки, именно по ним больше всего и скучал. С удовольствием жуя, он нырнул в темноту длинного, узкого прохода, который вел на широкий, просторный внутренний двор. Одновременно с ним на двор со стороны мечети Чаршы вышли двое рабочих в натянутых до колен кожаных сапогах. Они о чем-то тихо разговаривали, но, заметив индуса, тут же умолкли. Перед мастерской ювелира-армянина стоял с веником юноша-подмастерье, еще не до конца проснувшийся.

Со стороны рынка Куюмджулар под навесом кофейни уже сидели на табуретах несколько человек, таких же ранних пташек, как и он, и курили кальян. Проходя мимо, Авинаш поприветствовал их, положив правую руку на сердце. Мужчины же, чьи головы покрывали феска, чалма или тюрбан, в ответ лишь кивнули. Авинаш знал, что его присутствие в этом квартале вызывает у всех недоумение. В кофейнях Смирны привыкли видеть торговцев восточными специями, путешественников, акробатов, колдунов и знахарей, а хорошо одетый господин с Востока приводил людей в замешательство, из-за чего им и становилось неспокойно.

«Ум человека постоянно стремится классифицировать мир, а то, что не подходит ни под одну категорию, склонен отрицать», – говаривал его дедушка.

Внутри пахло гвоздикой, сливой, яблоком и свеже-сваренным кофе. Посетителей не было. Светловолосый паренек подметал пол, напевая на незнакомом Авинашу языке печальную песню. Хасан, хозяин кофейни, увидев гостя, поднял голову от кальяна и рявкнул:

– Хызыр, где тебя носит? Ну-ка, беги приготовь кальян господину Авинашу.

Авинаш сел на диван рядом с кошкой по кличке Памук, жившей в кофейне. Не обращая на него ни малейшего внимания, кошка продолжила вылизываться, стараясь вычистить свою белую шерстку от разноцветных лучей света, падавших сквозь витраж.

Хасан подошел к дивану с туркой в руках. Позади него стоял тот светловолосый паренек, который чуть раньше подметал пол, и держал медный поднос с чашкой и блюдцем. Поставив его на столик перед диваном, он отошел. А Хасан, не сводя глаз с турки, стал медленно наливать кофе. Комнату окутал чудесный аромат.

Затем хозяин кофейни тоже сел, по другую сторону от кошки, и дал помощникам заметный только для них знак исчезнуть. Авинаш вынул из-за пояса мундштук из слоновой кости и надел на трубку кальяна. А кошка уже уткнулась головой в ладонь Хасана.

– Ты посмотри, эта негодница тебя признала! – улыбнулся Авинаш.

– А как не признать? Она на заднем дворе у меня на руках родилась. Ты ведь знаешь, держать дома кошку – благое дело. Наш Пророк тоже кошек очень любил. Рассказывают, что в пустыне во время похода на Ухуд он увидел на пути кошку, кормившую котят. Тогда он приставил к ней сторожа, а огромному войску приказал ее обойти. После похода он забрал ее в свой дом и назвал Муэдза. Муэдза была абиссинской породы, черно-белая. Наша-то Памук чисто белая. Однажды к нам зашел путешественник один. Сказал, что такие белые кошки родом из самой Ангоры. Мать ее сбежала, как только окотилась. Всякое про нее говорят: и самолюбка, и только о своем хвосте и думает, – а я все равно ее люблю.