Читать книгу: «Молчание Шахерезады», страница 2

Перед приходом адвоката

Эдит читала газету, когда ее мать вошла в столовую в летящем утреннем капоте перламутрового цвета.

Был один из тех редких дней, когда солнце не желало почтить своим присутствием небо над Борновой. Небо хмурилось и ворчало, ветер тоже был не в духе. Злобу свою он вымещал на деревьях, безжалостно трепля тонкие, еще голые ветки вишни и абрикоса под окнами.

На улице бушевала непогода, а в столовой пахло поджаренным хлебом и дровами. Управляющий Мустафа после утреннего намаза затопил печь, покрытую желтыми изразцами, кто-то из служанок завел граммофон и поставил пластинку: соната Мендельсона для скрипки и фортепиано. Джульетта распорядилась, чтобы к ее пробуждению в доме непременно звучала музыка: после смерти мужа тишина сделалась для нее невыносима. Она приказала купить по граммофону в каждую комнату на нижнем этаже и еще один в ее спальню.

Эдит оторвала взгляд от газеты, мельком взглянула на появившуюся в дверях мать и по своему обыкновению повернулась к написанному маслом портрету отца, висевшему на стене. Отец говорил, что интровертам бывает легче в зимнее время. Он объяснял это по-своему. Подобно тому как дерево сбрасывает листья и плоды, так и человек зимой остается один на один со своими мыслями. Ничто не отвлекает его от раздумий, и в душе наступает покой. Жаль, что в этом месте, где жизнь проходит у всех на виду, зимы такие короткие.

Эдит вспомнила, как долгими зимними вечерами ученицы католической школы в Париже собирались в библиотеке, обогреваемой огромным камином, и читали книги. Теперь эта школа – в прошлом. Ее одноклассницы прошлой весной выпустились. А она так и не доучилась.

Со вздохом она снова склонилась к газете.

Писали, что «Комеди Франсез» приедет в Смирну с постановкой. Господин консул лично встретился с Жюлем Кларетти, управляющим самым большим и самым старым театром в мире, и взял с того слово, что в следующем году труппа выступит на здешней сцене. Газета «Реформа» поместила эту новость на первую страницу, желая показать всем, как высоко в Смирне ценят французскую культуру.

– Bonjour ma chérie⁶.

Наклонившись, Джульетта поцеловала дочь в правую щеку, через плечо заглянула в газету и спросила певучим голосом:

– Хорошо сегодня спалось?

Эдит кивнула, не поднимая головы. В Кингстоне, столице Ямайки, произошло сильное землетрясение, дома превратились в руины, и уцелевшие жители не могли прийти в себя от ужаса. Чтобы получше разглядеть нечеткую фотографию, Эдит еще ниже нагнулась к газете.

– Подумать только, какая сегодня погода! Ну и темень. Будто не тучи, а целая армия на нас надвигается. Вот с самого утра настроения нет, честное слово!

Джульетта села во главе стола и растянула губы в улыбке. Без макияжа ее лицо казалось голым.

– Братьев не видела сегодня? Или они ушли еще до того, как ты проснулась? А где Гертруда и Мари? Неужели еще спят?

Эдит бросила взгляд на пустующие стулья и пожала плечами. Она и не заметила, что невестки не спустились к завтраку. Но Джульетта и не ждала от нее ответа, довольствуясь монологом.

– Ах, bien sûr⁷, я совсем забыла. Они же сегодня утром собирались в город. Из Амстердама приехала кузина Гертруды. Они хотели встретиться с ней в «Кафе-де-Пари». Тебе тоже было бы неплохо с ними поехать. Гертруда и Мари, они ведь теперь тебе как сестры. Хотя погода сегодня скверная. Krima!⁸ Очень жаль. Я тут подумала, а давай после завтрака поднимемся вместе и посмотрим на малышку, что скажешь? Она уже улыбаться начала, а ты вообще-то ей тетя, если не забыла. И только между нами, она вся в папочку. Мари я этого не говорю, чтобы не обиделась, но маленькая Дафна как две капли воды похожа на твоего брата. Она как будто даже меня напоминает чем-то. Что же, неудивительно, ведь брат твой очень на меня похож.

Эдит в ответ что-то неразборчиво пробормотала. Джульетта протянула руку к колокольчику, стоявшему рядом с серебряной вилкой. Из кухни тут же выпорхнула служанка, неся термос с кофе, и подошла к Джульетте. Заметив красноречивый взгляд госпожи, она с волнением поправила белый чепчик, съехавший к правому уху. После смерти мужа Джульетта ввела для всех работников обязательную униформу. Пригласила из Смирны портниху, которой и заказала сшить такие же платья, как в журнале «Идеальный дом», купленном в местечке под названием Парадисо, не так давно заселенном американцами. Белые фартуки с оборками и чепчики она приказала стирать каждый день, а синие платья – два раза в неделю.

И теперь Зои, стоявшая наготове с термосом в руках, молилась, чтобы госпожа не заметила чернильное пятно на юбке ее белого фартука. Утром она зажигала свечи в люстре в библиотеке месье Ламарка, и вдруг ей захотелось написать пару строчек своему жениху, живущему на острове Хиос. Но только она села за стол, как услышала чей-то смех в прихожей. Это Гертруда и Мари собирались на восьмичасовой поезд в Смирну. В волнении вскочив, служанка опрокинула на себя чернильницу.

Но Джульетте в то утро до пятна на фартуке Зои не было никакого дела. В отсутствие невесток напряжение за столом стало слишком уж явным. Она чувствовала себя загнанной в ловушку. Да еще и эта вертикальная морщинка на лбу дочери действовала ей на нервы. Как за спасательный круг, она схватилась за чашку с кофе.

– Мерси, Зои. Можешь подать мой завтрак. Эдит, дорогая, ты уже ела?

– Нет, и не собираюсь. – Эдит нехотя оторвалась от газеты. – Зои, и мне, пожалуйста, приготовь свежего кофе. А потом, будь добра, сходи в сад и попроси Сыдыку свернуть мне две сигареты. Только пусть крутит потоньше.

– Слушаюсь, мадемуазель Ламарк.

Улыбка на лице Джульетты увяла. Она покрутила стоявшую в центре стола круглую подставку с медом, сливочным маслом и разными видами варенья: розовым, вишневым и клубничным. Теперь и у нее пропал аппетит.

– Почему, ma chérie? Пить кофе на пустой желудок вредно. Съешь хотя бы круассан. И что это еще за выдумка с сигаретами? Что бы сказал твой отец, увидь он, что ты дымишь за столом, как те женщины в тавернах?

При этих словах она качнула серебряной ложкой в сторону портрета в позолоченной раме, под которым разместился граммофон.

Месье Ламарк был изображен боком, поза была неудачной – пиджак с крошечными пуговичками облегал его внушительный живот, и смотрел он не на Эдит, а в тот угол, где стояла печь.

– Но он же не видит, так? Значит, нечего и переживать.

Джульетта бросила взгляд на дочь поверх чашки. Несмотря на вечную раздражительность, привычку пить кофе на пустой желудок и курить и даже несмотря на эту проклятую морщинку между бровями, в Эдит была та свежесть, которая свойственна девятнадцатилетним девушкам. Внутри зашевелилось нечто среднее между завистью и гордостью за дочь. Ей бы немного поправиться, распрямить плечи, придать щекам румянца… Стоит ей выйти в свет, и хорошая партия найдется без труда. Или, может, не дожидаясь возвращения Эдварда из Нью-Йорка, поговорить с его матерью, Хеленой Томас-Кук, чтобы устроить судьбу детей? А то ведь можно и опоздать. Вдруг Эдвард знает о страшной ошибке Эдит и поэтому-то не спешит возвращаться? Неудивительно: все случилось едва ли не у него на глазах.

Через дверь, выходящую в сад, Зои вернулась в столовую, положила сигареты у тарелки Эдит и сразу ушла. Помимо сигарет, Сыдыка передала блюдо «косичек» с апельсиновой начинкой.

Эдит, словно назло матери, которая, едва закончились сорок дней траура, тут же раззанавесила окна и начала собирать, как и прежде, гостей, вот уже два года не снимала черное платье. Она вынула из кармана мундштук из слоновой кости, вставила в него сигарету, щелкнула отцовской зажигалкой и выпустила дым через миниатюрные ноздри.

– Почему бы тебе не курить американские сигареты вместо этого деревенского табака? – проворчала Джульетта. – На следующей неделе поедем вместе в Парадисо и купим там хорошие сигареты, раз уж ты пристрастилась к этой гадости. К тому же ты в Парадисо еще не была. Американцы такой замечательный городок построили, уму непостижимо!

– А эти американские сигареты из какого табака делаются, как по-вашему, татап?

Часто-часто моргая, Джульетта ударила ложечкой по яйцу. Она понятия не имела, как найти подход к этой непокорной девчонке. Устала уже. С самого детства старалась показать ей свою любовь, но Эдит вечно чего-то не хватало. Уж сколько платьев было куплено в Париже, сколько гребешков с алмазами… Вывозила ее, нарядную, на прогулки, заводила поесть торт в «Кафе Кости́», катала на фаэтоне по Кордону, без лишних слов покупала в магазинах на улице Френк любую игрушку, какая ей только понравится. Когда их старшая дочь возвратилась однажды на летние каникулы в Борнову и увидела в комнате Эдит сваленных в углу кукол с алыми щечками – у Анны таких никогда не было, – истерика сотрясала весь дом.

– Это нечестно! – кричала Анна. – У меня было всего две куклы, а третью я еле выпросила на Рождество. И таких красивых гребней у меня не было, вместо этого вы мне просто розовые ленточки повязывали. Не могу поверить, татап. Это все потому, что Эдит красивая, а я нет? Где же справедливость?!

Она была права. Джульетте ни разу в голову не пришло разодеть Анну и повезти ее на набережную есть торт. Анна была девочкой крупной, с широкой костью. А волосы – как у мыши. Когда ее в первый раз положили на руки Джульетте, та при виде красного лица, напоминавшего лица крестьян-бретонцев, при виде этого носа картошкой даже расплакалась. Повитуха Мелине, в то время совсем молодая, поняла ее слезы по-своему: ах, как трогательно – мать впервые взяла на руки первенца, – и оставила их одних. Но конечно, плакала Джульетта по совсем иной причине: мало того что она вышла замуж за уродливого мужчину, годившегося ей в отцы, так еще и ребенок оказался как две капли воды похож на него.

После Анны Джульетта родила с перерывом в год двух сыновей, и это высосало из нее всю энергию. Эдит появилась на свет через семь лет после Жан-Пьера. Она была хорошенькой, а у Джульетты было полным-полно времени, чтобы играть с Эдит, как с куклой. И тем не менее она не помнила, чтобы ей удавалось от души потискать, потормошить дочку. Эдит была не из тех детей, которые ко всем тянутся. Шарль говорил: «Ребенку нужна не только любовь, но и забота. Когда нет заботы, тогда он и становится таким… вспыльчивым». Джульетта не понимала, о чем он говорит. Она же покупала дочери все, что та захочет, куда бы сама ни шла, брала ее с собой – и чего же, спрашивается, ей не хватало?

Мать и дочь сидели некоторое время молча. Соната в граммофоне уже закончилась. На стене раздражающе тикали часы. Джульетта отложила испачканный в варенье нож на край тарелки, встала из-за стола и, ощущая на себе взгляд Эдит, подошла к портрету мужа. Сняв пластинку с Мендельсоном, поставила вместо нее другую, с песней «Nobody», купленную на прошлой неделе в Парадисо, и покрутила рукоятку, заводя граммофон. Раздался треск, и следом из раструба в комнату полилась песня Берта Уильямса, похожая на мольбу.

– Voila! To что надо. Как раз про сегодняшний день. When life seems full of clouds and rain⁹… Что скажешь? Правда ведь?

Но мысли Эдит витали вместе с сигаретным дымом, поднимавшимся к люстре. Однажды она сядет на корабль, идущий из Смирны в Марсилью, и сбежит отсюда. А дальше – в Нью-Йорк. В Новый Свет. Одна, в руках – только чемодан и билет в один конец. Наступит утро, когда она, никому ничего не сказав, ускользнет из этого особняка. А потом, как в этой песне, смешается с толпой и станет никем. Nobody¹⁰. Не Эдит Ламарк, не левантийка, не француженка, не госпожа европейка. Обнаженная. Если хоть раз человек стал никем, после он может быть кем угодно.

Джульетта спросила своим напоминавшим птичий щебет голосом:

– Угадай, кто придет к нам на чай сегодня вечером?

И тут же сама и ответила с веселым воодушевлением: – Авинаш Пиллаи!

Эдит продолжала пускать дым в никуда, и у Джульетты на подбородке непроизвольно дернулась мышца. Когда Эдит, еще ребенком, вот так же уносилась мыслями куда-то далеко, ей хотелось дать дочери пощечину. Просто руки чесались! Но она ограничивалась криком: «Очнись, девочка моя! Ты живешь в достатке, и у тебя нет никакого права дуться. Выйди на улицу и посмотри, в каких условиях живут люди. Сходи в бедняцкие кварталы, посмотри на голодных детей, которым даже срам прикрыть нечем, а потом губы надувай!» Ей удавалось обуздать свой гнев, и она никогда не поднимала на дочь руку. Никогда, за исключением одного-единственного раза. Но в тот раз… Да, в тот раз Эдит заслужила пощечину. Еще как заслужила! Эх, до чего же месье Ламарк разбаловал эту девчонку! Какой позор она на них навлекла! Какой позор! Ah dieu!

– Oui, да, я пригласила сегодня на ужин Авинаша Пиллаи. Надеюсь, ты тоже к нам присоединишься. Ты ведь знаешь, кто это.

– Торговец драгоценностями.

Ее и без того низкий голос стал еще более басистым, после того как она начала курить.

– Как бы не так! – От радости, что наконец-то втянула Эдит в разговор, Джульетта чуть ли не кричала. – Тетушка Роуз мне обо всем проболталась. Знаешь, кто он на самом деле?

Она ждала, что дочь проявит интерес к ее рассказу, но напрасно, и, не выдержав молчания, повисшего в воздухе, как сизый сигаретный дым, продолжила:

– Все эти камешки – лишь прикрытие. Нет, у него действительно есть слуга, который разъезжает туда-сюда между Смирной, Александрией и Бомбеем и каждый раз привозит сундуки редких камней, – это все правда. И сапфиры, и изумруды, и рубины на любой вкус! Рассказывают, что и лечебные камни доставляет. Вот почему, как только этот слуга с сундуками появляется в порту, его тут же окружают колдуны и ведьмы. Торгуются так, что крик стоит. Бывает, и до драки дело доходит. Голубые агаты и апатиты, кварцы нарасхват. Среди покупателей немало и мусульман. Говорят, даже придворные султана интересуются. Я попросила и нам показать камушки. Если тебе что-то приглянется, купим. Авинаш на днях присутствовал на чаепитии у тетушки Роуз, тогда мы с ним и побеседовали. Человек он очень, очень интересный. Представляешь, остановился он на постоялом дворе в мусульманском квартале. Приехал-то он сюда уже больше года назад, а мы только сейчас о нем услышали. Ну, на то были свои причины, конечно. Ладно, дорогая, теперь попробуй догадаться, чем этот торговец драгоценностями на самом деле занимается.

Эдит закрыла глаза. Где ей найти такое место, чтобы можно было до полудня вообще не разговаривать? Может, уйти в монастырь?

Ха-ха! Тебя из католической школы выгнали, а ты в монастырь собралась!

– Эдит му, ты только послушай, он ведь секретный агент! Самый настоящий шпион! Слышишь? И на кого, ты думаешь, он работает? На англичан! Я сначала и не поверила, но, оказывается, и индусы шпионами бывают. Более того, для работы среди мусульман англичане якобы даже специально подбирают индусов, потому что они вызывают меньше подозрений. А этот еще и выпускник Оксфорда. Я и не знала, что в Оксфорд принимают индусов. Но, как оказалось, принимают, и притом уже давно. Это рассказал мне лично месье Пиллаи. А остальное тетушка Роуз узнала из надежных источников.

Эдит выпустила еще одну струйку дыма. Джульетта разошлась не на шутку: щеки, блестящие от гераниевого масла, которое она наносила сразу, как только проснется, раскраснелись, зелено-голубые глаза искрились от удовольствия делиться сплетнями.

– Ну, что скажешь? Случай прелюбопытный, не так ли? Неужели ты не хочешь познакомиться с этим господином?

– Не хочу.

Глядя, как Эдит тушит о тарелку сигарету, Джульетта вздохнула. Аппетита как не бывало. Даже к слоеной лепешке, которую перед ней поставила Зои, не притронулась.

– Но почему, дорогая моя Эдит? И что же ты собираешься делать вечером? Снова будешь, как привидение, бродить по комнатам наверху? Ты совсем не бываешь на солнце, из-за этого и кожа у тебя стала белой с фиолетовым оттенком, прямо как у англичанок, ты разве не замечаешь? Про тебя ведь опять спросят, а я уже, честное слово, не знаю, что и отвечать. Уж больше года прошло.

Эдит оторвала взгляд от люстры и в упор посмотрела на мать. Ее черные, чуть раскосые глаза пылали, словно раскаленные угли.

– А как насчет правды?

Маленький рот и заостренный вздернутый носик придавали ее лицу ранимость, но ранимость сменялась жесткостью, стоило только взглянуть в горящие черные глаза, обрамленные длинными ресницами, тень от которых падала на выступающие скулы. И низкий голос, который совсем не ожидаешь услышать от такого создания, еще больше подчеркивал эту жесткость.

Со звоном поставив чашку на блюдце, Джульетта вздохнула. Ее острый подбородок вытянулся, и она заговорила тем глубоким тоном, каким обычно обращалась к служанкам. Эдит вдруг почувствовала себя победительницей.

– Послушай, дочка, мое терпение тоже не безгранично. Я стараюсь, чуткость к тебе проявляю, и что получаю в ответ? К чему вся эта раздражительность? Не отрицаю, у нас были тяжелые времена. Но… – Глаза девушки метали молнии. – Нельзя вечно убиваться по умершим. И в Божий промысел вмешиваться нам тоже не дано. Пора взять себя в руки и вернуться к жизни. Ты уже не ребенок. Пора снова выйти в свет – ради твоего же блага. Ты сама недавно слышала: уже и Люси Жиляр обручилась. Симпатичных мужчин твоего возраста мигом разбирают. Как бы мы не опоздали. Чего доброго, останешься ни с чем. Ну же, улыбнись.

Отодвинув стул и вытерев рот льняной салфеткой, Джульетта встала и направилась к дочери, протягивая руки. Но Эдит вскочила, как кошка. Она отлично знала, что будет дальше: в детстве, когда она хмурилась, мать брала ее за щечки и насильно растягивала губы в улыбке. Проворно схватив вторую свернутую Сыдыкой сигарету, мундштук и зажигалку, Эдит обогнула стол и выскочила из столовой. Апельсиновые «косички» так и остались лежать на столе.

Она уже была у лестницы, когда в дверь позвонили. Замерев на полпути, Эдит прислушалась к незнакомому голосу:

– Могу ли я увидеть мадемуазель Эдит Софию Ламарк? Мне необходимо обсудить с ней один важный вопрос.

Сон Катины

Бакалейщик Акис допил последний глоток кофе. Кальян уже потух. Помощник хозяина уже был тут как тут с щипцами в руках, чтобы сменить уголь.

– Не надо, я ухожу.

Но стоило ему подняться, как все присутствующие хором принялись упрашивать остаться.

– Ну же, еще один кон, вре Акис! Никуда твоя лавка не денется. Бог любит троицу. Может, на этот раз тебе улыбнется удача.

Акис посмотрел на раскрытую доску для нард, лежавшую рядом с чашкой, дно которой затянула черная гуща. Предыдущие два кона он проиграл. Поглаживая темную бороду, бакалейщик выглянул за дверь и посмотрел в сторону Английской больницы. На улице никого не было, кроме торговца халвой, шедшего с подносом на голове. Он вернулся в кофейню. Внутри стоял гул. К аромату жженого кофе и яблочной кожуры примешивался запах множества ног.

– Эндакси, ладно, еще один кон. Но только один. У меня еще много дел сегодня.

– Малиста Акис my¹¹, конечно. Нас всех ждут дела. Последний кон, а после все разойдемся.

Увидев, что Акис не уходит, остальные мужчины расслабились. Христо, живший по соседству с Акисом, позвал юного помощника.

– Павли, сынок, беги сюда. Приготовь-ка для Аки ca-аби свежий кофе и кальян.

Акис поцеловал руку, в которой сжимал игральные кости:

– Не подведите, аде.

Когда спустя полчаса в кофейню пришла Катина, неся за спиной малышку, Акис успел выиграть три кона и сейчас начинал четвертый. Жену, стоявшую под навесом и стучавшую в запотевшее окно, он не заметил. Платок у Катины сполз на затылок, намокшие под дождем волосы липли к голове, щеки и нос покраснели от холода. Казалось, мужчины, увлеченно бросающие кости, напрочь позабыли о мире снаружи. Катина не хотела будить дочку, но все-таки постучала в окно снятым с пальца кольцом. Может быть, так услышат?

Павли оставил подходивший на жаровне кофе и вышел под навес.

– Калимера, кирья Катина¹². Как дела?

Катина ничего не ответила. И Павли снова бросился внутрь.

– Кирье¹³ Акис, Катина-абла пришла.

На этот раз никто не сказал ни слова, когда Акис поднялся. Часы показывали половину одиннадцатого, дождь, кажется, и не думал заканчиваться. Вслед за Акисом кофейню покинули трое рабочих, которые клали известняковую мостовую на улице Менекше. Все вместе они вышли на маленькую площадь, пропитанную хлебным ароматом: впереди шагал могучий Акис, борец в прошлом, рядом с ним – Катина, такая миниатюрная, что могла бы уместиться у мужа в кармане, за спиной она несла малышку, а позади них шли рабочие с кирками, приехавшие с острова Хиос на сезонные заработки.

У площади было официальное название, но оно значилось только на табличках. Между собой жители называли ее алани — местечко, где можно поболтать. Как только приходило тепло, жители квартала вытаскивали на улицу стулья и диванчики и собирались здесь. А из-за аромата, доносившегося из пекарни на углу, площадь называли также «хлебной». На одной стороне росла молодая чинара, под которой расположился небольшой питьевой фонтан, на другой стоял полицейский участок, а дальше шла низкая стена – девочки обычно скакали перед ней через веревочки или же залезали на нее погрызть семечки.

Но тем утром из-за дождя на улице никого не было. Мокрые камни, уложенные на прошлой неделе, блестели как зеркало. В желобах по краям мостовой бурлила вода, а в проулках была слякоть. Дом Акиса отделяла от дороги канава, сейчас полная воды, и им пришлось перепрыгнуть через нее, но спавший на спине у Катины ребенок не издал ни звука.

Их двухэтажный каменный дом узким фасадом выходил на улицу Менекше, ведущую к площади, на первом этаже располагалась бакалейная лавка Акиса, а на втором они жили. Сзади был склад, на выложенной камнем площадке стоял насос, а в крохотном дворике Катина сушила выстиранное белье.

Нащупывая ключ у себя под поясом, Акис спросил:

– Мальчиков в школу отвела?

– Давно уже.

– Чем потом занималась?

– Ну, чем я могу заниматься? Сходила на рынок на площади Фасула. Купила мяса для рагу, хочу на ужин яхнию сделать. Ах да, еще у нас дома шафран закончился, ты там в лавке приготовь немного, а я сейчас сверху корзину спущу. Вечером рис приправлю. Потом еще зашла к кирье Якуми. Он дал мне лавандовое масло. Мол, если дочке натереть ножки, будет спать хорошо. А мальчикам передал стираксовое масло. С ним голова, говорят, лучше работает. От него дошла до пекарни Берберянов. По-другому дочку-то никак не успокоить. Обязательно ходить надо, и все тут. Вот и приходится сажать ее за спину, как делают деревенские женщины.

Акис посмотрел на малышку: она сладко спала, положив головку в белом чепчике на спину матери. Щечки и носик раскраснелись, ротик приоткрылся. Поскорее бы наступил вечер, когда он сможет взять дочку на руки.

– Давайте поднимайтесь-ка домой, чтоб не замерзла она. Не надо было таскать ее с собой в такую погоду.

– А как же иначе? Она дома уж так плакала, а потом, не успели мы до Французской больницы дойти, уснула. Кстати, Хайгухи-ханым передала тебе слоеную лепешку. Открывай пока лавку, я тебе вместе с кофе лепешку и принесу. Или подождешь, пока дынный шербет сделаю?

– Принеси кофе, шербет в такой дождь не хочется, – покачал головой Акис, отпирая ставни.

Катина толкнула выкрашенную голубой краской деревянную дверь сбоку от лавки и на цыпочках, стараясь не скрипеть, стала подниматься по лестнице. На последней ступеньке сбросила обувь, отодвинула ее к стене и вошла в дом. Печка посередине комнаты уже погасла, но тепло еще держалось, а от белья, которое она перегладила с утра пораньше, исходил запах мастики. Развязывая платок, Катина посмотрела в зеркало позади иконы на малышку, все еще крепко спавшую у нее за спиной. Хоть бы не проснулась, пока обед не будет готов.

Когда она укладывала кроху в колыбель, висевшую перед балконом, розовый ротик на мгновение приоткрылся. Сердце снова наполнилось любовью и трепетом. Каждый раз, когда она смотрела на дочку, Катине казалось, что она лицезрит чудо. Она укрыла малышку одеялом и погладила каждый пальчик с ноготками полумесяцем. И прежде чем уйти на кухню, трижды перекрестила колыбельку.

– Господи Иисусе Христе и Пресвятая Дева Мария, да храните маленькую Панайоту от дурного глаза, бед и несчастий. Аминь.

В разговоре с Акисом она про это умолчала, но утром, после того как отвела сыновей в школу, не сразу отправилась на рынок, а зашла сначала в церковь Святой Екатерины. Ну как же иначе? Катина до сих пор не могла поверить, что вот она, ее дочка, живая и здоровая, и целый год каждое утро ходила в церковь помолиться Святой Екатерине, заступнице незамужних девушек, наверняка коснувшейся ее Панайоты своим светлым перстом, и, конечно же, Пресвятой Богородице. Чтобы отблагодарить обеих за свершившееся чудо, сразу после рождения дочери Катина продала браслеты из своего приданого. Акис, однако, не верил, что Панайота появилась на свет по милости Пресвятой Богородицы. Узнав о браслетах, он лишь поворчал, но, проведай сейчас, что Катина каждое утро ходит в церковь с пожертвованиями, пусть и небольшими, пришел бы в бешенство. Поэтому она и сочла за лучшее держать это в секрете от неверующего мужа.

Во время родов Катине показалось, что и Панайота, и она сама отправились на тот свет. Что уж там, она в этом ни капли не сомневалась. Между ног у нее красной рекой текла кровь, а сама она, точно легкое перышко, вознеслась на небеса. Там внизу, в спальне, столпившиеся вокруг постели женщины держали ее коленки и не переставая кричали: «Тужься, Катина, сильнее! Эла¹⁴, давай, Катина му! Еще чуть-чуть!» Кричали они это все вместе, как будто читали молитву, в которую и сами-то не верили. Ребенок изо всех сил стремился вылезти, Катина тужилась, женщины помогали как могли, но головка никак не показывалась.

Посреди кроваво-красных рек стояла на коленях молодая повитуха Марика с посеревшим от страха и отчаяния лицом. «Ах, проклятье, запечатана, точно султанская сокровищница», – бормотала она, проверяя раскрытие шейки. Надо было сразу везти роженицу в больницу. Мелине, главная, опытная повитуха, поняла бы, что делать, но она, как нарочно, как раз принимала роды в доме каких-то богачей. Одна из помощниц побежала в турецкий квартал за бабкой-знахаркой. Несмотря на поздний час, знахарка тут же встала, собрала свой узелок и, накинув чадру, отправилась на улицу Менекше, к дому Акиса. Вторые сутки родов Катина выдержала лишь благодаря спиртовому настою из особых трав, что знахарка закапывала ей в рот.

На исходе вторых суток Катина оторвалась от своего измазанного кровью тела и легко воспарила ввысь, откуда увидела, как знахарка что-то шепчет на ухо повитухе. Даже не слыша слов, она знала, что та говорит: «Ребенка уже не спасти, спасай мать». Так значит, ее ребенок умер… Она открыла рот, но, как это бывает в ночных кошмарах, не смогла произнести ни звука. А сказать она хотела вот что: «Оставьте меня, дайте мне умереть». Подобно тем, кто погибает от холода, она готова была погрузиться в сладкие объятия сна.

Перед ней появился тоннель, наполненный белым светом. Как радуга, он поднимался к небу, а с другого конца ей махала рукой маленькая девочка. Она была так похожа на мать Катины, и Катина этому несказанно обрадовалась. Сыновья ее пошли в Акиса: смуглые, с широкой костью, сильные. А дочка была миниатюрной, с рыжими волосами и веснушками – вся в бабушку.

Она ступила в светящийся тоннель навстречу дочке, а там, внизу, возле оставленного ею тела, шла какая-то суматоха. Издалека до нее доносился голос повитухи Марики: «Держись, кирья Катина, держись, мы отвезем тебя в больницу». Зачем все это? Как удивительно свободно ей без тела! И оказывается, все здесь состоит из света!

Шаг за шагом Катина шла по тоннелю, касаясь стен, которые сверкающим потоком стекали по ее пальцам. Ее новое тело, как и все здесь, тоже состояло из света. Пальцы, руки – вся она становилась частью того, чего касалась. И тоннель, и Катина, и ждавшая ее на другом конце дочка – все было светом, и одно являлось продолжением другого. Не существовало никого и ничего отдельного, а кто думает иначе, тот заблуждается. И как она прожила столько лет, не зная этого? Как жаль!

Катина продолжала свой путь, восхищенно наблюдая, как ее пальцы, руки, все ее тело превращаются в свет.

Она не сомневалась, что впереди ее ждет рай.

Всю свою жизнь она старалась быть благочестивой христианкой. Каждое воскресное утро ходила в церковь, не забывала о праздниках и днях поминовения святых и всякий раз, когда просила о чем-то и ее молитвы были услышаны, тут же выполняла то, что обещала сделать в благодарность. Перед Рождеством, Пасхой и Успением Пресвятой Богородицы она держала сорокадневный пост и, конечно, ни дня не проводила без молитвы. Катина была уверена, что в конце светозарного тоннеля и ее, и ее маленькую дочку встретит сама Пресвятая Богородица.

«Не надо меня везти ни в какую больницу», – хотела она сказать, но не могла даже вздохнуть.

Она снова взглянула с небес на происходящее внизу. Темно-красные реки, вытекающие у нее между ног, похоже, залили весь мир. У нее защемило сердце. Неужели это ее собственная кровь? Катина шла по тоннелю, а внизу кричали люди, чьи вопли перемежались с криками птиц, чьи крылья были охвачены пламенем. Ночной кошмар. Огонь пожирал все живое, что встречал на своем пути. Может, это и есть ад? Если так, то он еще более ужасен, чем описывается в Священных книгах. «Пресвятая Богородица, Панайия my, огради моих сыновей от промыслов лукавого, прости им ошибки и прегрешения, убереги их от этого ужасного места, но открой для них райские врата» – так молилась она, пока сознание не покинуло ее.

Когда же спустя какое-то время она открыла глаза, то увидела, как на стенах играют блики света, переливавшиеся ярко-желтым, синим и зеленым. В воздухе плавали пылинки, окрашенные в те же цвета. Со свежим, пахнущим морской солью и водорослями ветром через приоткрытые окна проникал аромат магнолии и разносился по всей комнате до самого потолка, выбеленного известкой. Так вот, значит, как выглядит рай… Катина смотрела на инжир, шелестевший листьями прямо за окном, и ей вспомнилось, как ее мать говорила про магнолии: «Когда ставишь в вазу эти цветы, кори му¹⁵ надо их слегка связать ниткой, перекрыть им воздух, а не то сама от их аромата задохнешься».

Подумав о матери, она тут же вспомнила о рыжеволосой веснушчатой девочке, которая осталась на другом конце тоннеля. Руки непроизвольно потянулись к животу, и Катина снова вернулась в свое бренное тело. Теперь до ее слуха долетело чье-то бормотание из-за ширмы. Увы, она была не в раю, а все еще на земле. Точно так же, как стекал по горлу, капля за каплей, эликсир знахарки, теперь ее наполняла печаль. Из живота будто бы выкачали воздух, чрево ныло. Без малыша, который целых девять месяцев рос в ней, она чувствовала себя одиноко.