Читать книгу: «Крошка Доррит», страница 2

Глава II. Попутчики

– Не слыхали вчерашнего рева, сэр, а? Ничего не было слышно?

– Я ничего не слыхал.

– Ну, так значит, ничего и не было. Уж если этот народ примется шуметь, так, поверьте, слышно будет.

– Да это, я думаю, о всяком народе можно сказать.

– Да, но здешний народ всегда шумит. Они жить не могут без этого.

– Вы говорите о марсельцах?

– Я говорю о французах. Они всегда шумят. А Марсель… известно, что такое Марсель. Он пустил в свет самую бунтовскую песню ³, какая только была сочинена когда-нибудь. Им во что бы то ни стало требуется allons ⁴ и marchons ⁵ к какой-нибудь цели: к победе, к смерти, в огонь – все равно куда.

Говоривший это – господин добродушно-величавого вида – неодобрительно посматривал на Марсель с парапета стены; приняв удобную позу, он засунул руку в карманы и, побрякивая деньгами, заключил свою речь коротким смехом.

– Да, allons и marchons. Лучше бы вы другим предоставили allons и marchons по своим законным делам, чем держать их в карантине.

– Да, это довольно скучно, – сказал другой. – Но сегодня нас выпустят.

– Сегодня выпустят! – повторил первый. – Да ведь это еще усиливает безобразие, если нас сегодня выпустят. Выпустят! Зачем же мы здесь сидели?

– Положим, без всякой основательной причины. Но так как мы явились с Востока, а Восток – гнездо чумы.

– Чумы! – подхватил первый. – Да я на это и жалуюсь. Я схватил чуму, как только попал сюда. Я, как человек в здравом рассудке, которого посадили в желтый дом, не могу вынести простого подозрения. Явился сюда здоровехонек, но заподозрили меня в чуме, и вот я зачумлен. Да, я зачумлен, я схватил чуму!

– Вы, однако, переносите ее молодцом, мистер Мигльс, – с улыбкой заметил его собеседник.

– Нет. Если бы вы знали настоящее положение вещей, то не сделали бы подобного замечания. Каждую ночь я просыпался, говоря себе: «Теперь я схватил болезнь, теперь она развилась, теперь я сижу в карантине из-за болезни, теперь эти молодцы добились своего». Да лучше бы меня проткнули булавкой и посадили в коробку с жуками, чем осудить на такое существование, какое я вел здесь.

– Полно, мистер Мигльс, довольно об этом, теперь все кончилось, – сказал веселый женский голос.

– Кончилось! – повторил мистер Мигльс, который, по-видимому, находился в том особом настроении духа (впрочем, вовсе не злостном), когда каждое лишнее слово, произнесенное кем бы то ни было, кажется новым оскорблением. – Кончилось! Да хоть бы и кончилось, почему же мне не говорить об этом?

Это миссис Мигльс говорила с мистером Мигльсом. Миссис Мигльс, подобно мистеру Мигльсу, была благообразна и здорова и обладала приятным английским лицом, которое лет пятьдесят пять любовалось счастливым семейным очагом, так что носило на себе его светлый отпечаток.

– Полно, брось, отец, – сказала миссис Мигльс. – Посмотри-ка лучше на Милочку.

– На Милочку? – повторил мистер Мигльс прежним ворчливым тоном, но Милочка стояла за ним, трогала его за плечо, и мистер Мигльс немедленно от всей души простил Марселю все его грехи.

Милочка была красивая девушка лет двадцати, с роскошными каштановыми вьющимися волосами; милая девушка с открытым личиком и удивительными глазами: большими, нежными, ясными, так украшавшими ее хорошенькое лицо. Была она круглая, свежая, балованая, с ямочками и с выражением робкой застенчивости, усиливавшим прелесть и без того милой и привлекательной девушки.

– Я спрашиваю вас, – сказал мистер Мигльс в порыве откровенности, сделав шаг назад и притягивая дочку, – спрашиваю вас, так, просто, как человек, не чертовская ли бессмыслица посадить Милочку в карантин?

– Зато от этого даже карантин сделался приятным.

– Да, – сказал мистер Мигльс, – это, конечно, чего-нибудь да стоит. Очень обязан вам за это замечание. Милочка, ты пошла бы с матерью да приготовилась к отъезду. Санитарный чиновник и целая куча каких-то негодяев в треуголках явились выпустить нас на волю, и мы, тюремные пташки, позавтракаем наконец как приличествует христианам, а там разлетимся кто куда… Тэттикорэм, ступай за барышней.

Эти последние слова относились к хорошенькой девушке с блестящими черными волосами и глазами, очень чистенько одетой, которая слегка присела и отправилась за миссис Мигльс и Милочкой. Они перешли голую, обожженную солнцем террасу и исчезли под белой, блестевшей на солнце аркой. Спутник мистера Мигльса, серьезный смуглый мужчина лет сорока, не сводил глаз с арки, пока мистер Мигльс не дотронулся до его плеча.

– Виноват, – сказал он, вздрогнув.

– Ничего, – ответил мистер Мигльс.

Они молча прошлись взад и вперед под тенью стены, стараясь дышать свежим морским ветерком, который уже достигал в семь часов утра высоты карантина. Спутник мистера Мигльса возобновил разговор.

– Могу я спросить, – сказал он, – имя…

– Тэттикорэм? – подхватил мистер Мигльс. – Не имею понятия.

– Я думал, – продолжил первый, – что…

– Тэттикорэм? – снова подсказал мистер Мигльс.

– Благодарю вас… что Тэттикорэм – настоящее имя, и не раз удивлялся его странности.

– Видите ли, – сказал мистер Мигльс, – дело в том, что мы, миссис Мигльс и я, люди практические.

– Об этом вы часто упоминали в приятных и поучительных беседах, которые мы вели с вами, прогуливаясь по этим камням, – сказал его спутник, и легкая улыбка мелькнула на его серьезном смуглом лице.

– Практические люди. Так вот, однажды, пять или шесть лет назад, мы взяли Милочку в Церковь найденышей… вы слыхали о Госпитале найденышей в Лондоне? Это вроде Приюта найденышей в Париже.

– Я бывал там.

– Прекрасно! Итак, взяли мы с собой Милочку в церковь послушать музыку – как люди практические, мы поставили целью нашей жизни показывать Милочке все, что может доставить ей удовольствие, – как вдруг мать (я так называю обыкновенно миссис Мигльс) расплакалась до того, что пришлось ее увести из церкви. «В чем дело, мать? – спрашиваю ее, когда она немножко успокоилась. – Ты напугала Милочку, душа моя». – «Да, я знаю, отец, – сказала она, – но это пришло мне в голову оттого, что я так люблю ее». – «Да что тебе такое пришло в голову, мать?» – «Ах, голубчик! – воскликнула мать, снова заливаясь слезами. – Когда я увидела этих детей, как они стоят рядами и взамен отца, которого никто из них не знал на земле, взывают к Великому Отцу на небесах, мне пришло в голову, приходит ли сюда какая-нибудь несчастная мать, смотрит ли на эти детские личики, ищет ли между ними бедного ребенка, которого она бросила в этот пустынный мир и который никогда не узнает ее любви, ее поцелуя, ее лица, ее голоса, даже ее имени». Это было вполне практично со стороны матери, и я ей так и сказал. Я сказал: «Мать, вот что я называю практичным, голубушка». – Собеседник кивнул с некоторым волнением. – На другой день я говорю ей: «Слушай, мать, я намерен сделать тебе предложение, которое, надеюсь, ты одобришь. Возьмем из этих детей девочку для Милочки. Мы люди практические. И если в ее характере обнаружатся какие-нибудь недостатки или вообще она не подойдет нам, мы будет знать, чем это объяснить. Мы будем знать, какое огромное значение имеют влияния и впечатления, которых она не знала, не имея ни родителей, ни брата или сестры, никакой семьи, никакого дома». Вот каким манером мы добыли Тэттикорэм.

– А самое имя…

– Святой Георгий! – воскликнул мистер Мигльс. – Об имени-то я и забыл. Видите ли, в приюте она называлась Гарриет Педель – без сомнения, вымышленное имя. Ну вот, Гарриет превратилась в Гэтти, а потом в Тэтти; как люди практические, мы сообразили, что шуточное имя может оказать смягчающее и благотворное действие на ее характер, не правда ли? Что же до Педель, то об этой фамилии, разумеется, не могло быть и речи. Если есть что-нибудь безусловно невыносимое, образчик пошлого и нахального чванства – воплощение нашей английской привязанности к благоглупостям, оставленным всеми здравомыслящими людьми, – воплощение в сюртуке, жилете и с тростью в руках, так это педель. Давно вы не видали педелей?

– Довольно давно; я провел двадцать лет в Китае.

– В таком случае, – продолжил мистер Мигльс с воодушевлением, уставив указательный палец в грудь собеседнику, – и не старайтесь увидеть. Всякий раз, как мне случится встретить педеля в воскресенье, на улице, во всем параде, во главе приютских детей, я должен отвернуться и бежать, иначе поколочу его. Ну-с, поэтому о фамилии Педель не могло быть и речи, а так как основателя приюта для найденышей звали Корэм, то мы и девочку назвали по фамилии этого доброго человека. Иногда звали ее Тэтти, иногда Корэм, а потом эти два имени слились, и теперь она Тэттикорэм.

– Ваша дочь, – сказал собеседник мистера Мигльса, после того как они прошлись молча по террасе и, остановившись на минуту взглянуть на море, возобновили свою прогулку, – насколько мне известно, ваше единственное дитя, мистер Мигльс. Могу ли я спросить – не из назойливого любопытства, а потому, что ваше общество доставило мне много удовольствия, и, прежде чем расстаться с вами, быть может навсегда, мне хотелось бы узнать вас покороче, – правильно ли я заключил из слов вашей супруги, что у вас были и другие дети?

– Нет-нет, – сказал мистер Мигльс, – не совсем правильно. Не другие дети. Другой ребенок.

– Простите, я, может быть, затронул слишком тяжелую тему.

– Ничуть, – сказал мистер Мигльс. – Я становлюсь серьезным, вспоминая об этом, но не горюю, не чувствую себя несчастным. У Милочки была сестра (они были близнецами), которая умерла в таком возрасте, что мы едва могли видеть ее глаза (такие же, как у Милочки) из-за стола, когда она вставала на цыпочки.

– А, вот как!

– Да, и так как мы люди практические, то в конце концов у нас с миссис Мигльс явилось убеждение, которое вы, может быть, поймете, а может быть, и не поймете. Милочка и ее малютка сестра были так похожи друг на друга, что мы как-то не могли разделять их в мыслях со времени этого несчастья. Бесполезно было бы уверять нас, что наше дитя умерло в младенческом возрасте. Оно изменялось и вырастало вместе с изменениями и ростом ребенка, который остался у нас и никогда не разлучался с нами. По мере того как вырастала Милочка, вырастал и тот ребенок; по мере того как Милочка становилась взрослой и разумной, становилась взрослой и разумной ее сестра, в точно такой же степени. Убедить меня в том, что, переселившись в иной мир, я не встречу, по милости божией, дочери такой же, как Милочка, – убедить меня в этом так же трудно, как в том, что сама Милочка не живое существо.

– Я понимаю вас, – тихо сказал его собеседник.

– Что до нее самой, – продолжил отец, – то, конечно, потеря своего живого портрета и подруги детских игр и раннее знакомство с тайной смерти, которая суждена всем нам, но не часто открывается ребенку, не могли не оказать известного влияния на ее характер. К тому же ее мать и я поженились уже в немолодом возрасте, и Милочка росла, так сказать, в атмосфере старости, хотя мы старались приспособиться к ней. Нам не раз советовали, когда она была не совсем здорова, как можно чаще менять для нее климат и воздух, особенно в этот период ее жизни, и доставлять ей всяческие развлечения. И так как теперь я не прикован к своему столу в банке (хотя в свое время знавал-таки нужду, оттого и женился на миссис Мигльс так поздно), то вот мы и рыскаем по свету. Оттого-то мы и встретились с вами на Ниле и глазели вместе с вами на пирамиды, на сфинксов, на пустыню и все прочее, и оттого-то Тэттикорэм сделается со временем путешественницей почище капитана Кука ⁶.

– От души благодарю вас, – сказал его собеседник, – за вашу откровенность.

– Не за что, – ответил мистер Мигльс, – я к вашим услугам. А теперь позвольте мне спросить вас, мистер Кленнэм: куда вы поедете?

– Право, не знаю. Я чувствую себя таким одиноким и чужим повсюду, что мне все равно, куда ни занесет случай.

– Мне крайне странно, простите мою смелость, что вы не отправитесь прямо в Лондон, – сказал мистер Мигльс тоном благодушного советника.

– Может быть, я и отправлюсь.

– Aгa! Но не без цели же?

– У меня нет никаких целей! То есть, – он слегка покраснел, – почти никаких, которые бы я мог привести в исполнение в настоящее время. Подчинившись насилию, сломившись, но не согнувшись, я был прикован к делу, которое никогда не было мне по душе и о котором не спрашивали моего мнения; меня увезли на другой конец света еще несовершеннолетним, и я прожил в изгнании до смерти отца в прошлом году, принужденный вечно вертеть колесо, которое я ненавидел. Что же могло выйти из меня при таких условиях? Мои цели, планы, надежды? Все эти огни погасли раньше, чем я научился говорить.

– Зажгите их снова! – сказал мистер Мигльс.

– Да, легко сказать! Я сын суровых родителей, мистер Мигльс. Я единственный ребенок родителей, которые взвешивали, мерили и оценивали все на свете, для которых то, что не может быть взвешено, измерено и оценено, вовсе не существовало. Строгие люди, представители мрачной религии, которая вся заключалась в том, чтобы приносить в жертву чувства и симпатии, и без того недоступные для них, в расчете обеспечить этим свое благополучие. Суровые лица, неумолимая дисциплина, покаяние в этом мире и ужас в будущем; ни ласки, ни привета, пустота в запуганном сердце – вот мое детство, если только можно применить это слово к подобному началу жизни.

– Вот оно что! – сказал мистер Мигльс, крайне смущенный картиной, представлявшейся его воображению. – Суровое начало. Но оно прошло, и вы должны пользоваться всем, что остается для вас, как практический человек.

– Если бы все люди, которых обыкновенно называют практичными, были практичны на ваш лад…

– Да таковы они и есть.

– В самом деле?

– Да, я думаю, что так, – ответил мистер Мигльс после некоторого размышления. – А ведь иному ничего другого не остается, как быть практичным, и мы с миссис Мигльс именно таковы.

– Мой одинокий путь легче и не так безнадежен, как я ожидал, – сказал Кленнэм, пожимая ему руку, со своей серьезной улыбкой. – Довольно обо мне. Вот лодка!

Лодка была переполнена треуголками, к которым мистер Мигльс питал национальную антипатию. Обладатели этих треуголок высадились, поднялись в карантин, и вскоре все задержанные путешественники собрались вместе. Затем треуголки принялись возиться с огромным ворохом бумаг, вызывать поименно, подписывать, запечатывать, ставить штемпеля и кляксы, посыпать песочком – словом, развели такую жестокую пачкотню, в которой решительно ничего нельзя было разобрать. В конце концов все было сделано по правилам, и путешественникам была предоставлена возможность отправиться на все четыре стороны.

На радостях они не обращали внимания на зной и блеск, а, переправившись через гавань в лодках, собрались в огромном отеле, куда солнце не могло проникнуть сквозь спущенные шторы и где голые каменные полы, высокие потолки и гулкие коридоры смягчали удушливую жару. Вскоре на большом столе в большой зале красовался роскошный завтрак, и карантинные невзгоды превратились в смутные воспоминания среди массы тонких блюд, южных фруктов, охлажденных вин, цветов из Генуи, снега с горных вершин и всех красок радуги, блиставших в зеркалах.

– Теперь я без всякой злобы вспоминаю об этих унылых стенах, – сказал мистер Мигльс. – Когда расстаешься с местом, то скоро забываешь о нем; я думаю, даже узник, выпущенный из тюрьмы, перестает злобствовать против нее.

Всего за столом было человек тридцать. Все разговаривали, разбившись на группы. Отец и мать Мигльс с дочкой сидели на одном конце стола; на противоположном помещались мистер Кленнэм, какой-то рослый француз с черными волосами и бородой, смуглого и страшного, чтобы не сказать – дьявольского вида, что не помешало ему оказаться самым кротким из людей, и красивая молодая англичанка с гордыми и наблюдательными глазами. Она путешествовала одна и либо сама держалась в стороне от остального общества, либо общество избегало ее – этого никто бы не мог решить, кроме нее самой. Остальная публика представляла собой обычную смесь путешественников по делу и путешественников ради удовольствия: офицеры индийской службы, отправлявшиеся в отпуск; купцы, торговавшие с Грецией и Турцией; английский пастор в одежде, напоминавшей смирительную рубашку, совершавший свадебную поездку с молодой женой; пожилые англичане – отец и мать – с семейством, состоявшим из трех взрослых дочерей, которые вели путевой дневник, смущавший их родителей, старая глухая английская маменька с весьма взрослой дочкой, скитавшейся по свету в ожидании благополучного перехода в замужнее состояние.

Англичанка, державшаяся особняком, вмешалась в разговор, услыхав замечание мистера Мигльса.

– Так вы думаете, что узник может простить своей тюрьме? – спросила она медленно и выразительно.

– Это только мое предположение, мисс Уэд. Я не возьмусь судить о чувствах узника. Мне никогда не приходилось сидеть в тюрьме.

– Мадемуазель думает, – сказал француз на своем родном языке, – что прощать не очень легко.

– Думаю.

Милочке пришлось перевести слова француза мистеру Мигльсу, так как он никогда не мог выучиться языку страны, по которой путешествовал.

– О, – сказал он. – Боже мой, но ведь это очень жаль!

– Что я недоверчива? – спросила мисс Уэд.

– Нет, не то. Не так выражено. Жаль, что вы думаете, что прощать нелегко.

– Мой личный опыт, – возразила она спокойно, – во многих отношениях уменьшил мою доверчивость. Это весьма естественно, я полагаю.

– Конечно, конечно. Но разве естественно хранить злобу? – весело спросил мистер Мигльс.

– Если бы мне пришлось томиться и чахнуть в каком-нибудь месте, я всегда ненавидела бы это место и желала бы сжечь его или разрушить до основания. Вот все, что я могу сказать.

– Сильно сказано, сэр, – заметил мистер Мигльс, обращаясь к французу. Это тоже была одна из его привычек: обращаться к представителям всевозможных наций на английском диалекте, с полной уверенностью, что так или иначе они должны понять его. – Довольно жестокие чувства обнаруживает наша прекрасная соседка, не правда ли?

Французский джентльмен любезно спросил:

– Plait-il? ⁷

На это мистер Мигльс с полным удовлетворением возразил:

– Вы совершенно правы. Я думаю то же самое.

Завтрак приближался к концу, и мистер Мигльс обратился к обществу с речью. Речь была довольно коротенькая, но прочувствованная. Суть ее заключалась в том, что вот случай свел их вместе и между ними царствовало доброе согласие, и теперь, когда они расстаются, быть может навсегда, им остается только распроститься и пожелать друг другу счастливого пути, выпив по бокалу шампанского. Так и сделали, а затем, пожав друг другу руки, расстались навсегда.

Одинокая молодая леди не прибавила ни слова к тому, что сказала раньше. Она встала вместе с остальными, молча ушла в дальний угол комнаты и уселась на диван подле окна, глядя на воду, отражавшуюся серебристыми блестками на переплете оконной рамы. Она сидела спиной к остальным, словно надменно искала уединения. И все-таки трудно было сказать с уверенностью: она ли избегает общества или общество избегает ее.

Тень, падавшая на ее лицо, подобно вуали, гармонировала с характером ее красоты. Глядя на это спокойное и суровое лицо, черты которого рельефно выступали под темными дугами бровей, в рамке черных волос, вы невольно спрашивали себя, может ли оно принять какое-нибудь другое выражение. Невозможно было представить себе, что оно может смягчиться. Всякому казалось, что если только оно изменится, то станет еще мрачнее и презрительнее. Оно не смягчалось никакими любезными улыбками. Нельзя было назвать его открытым, но в нем не было никаких признаков притворства. «Я полагаюсь на себя и уверена в себе; до вашего мнения мне нет дела; я ничуть не интересуюсь вами, знать вас не хочу, гляжу на вас и слушаю вас совершенно равнодушно» – вот что было на нем написано. Это сказывалось в ее гордом взгляде, в ее раздувающихся ноздрях, в ее красивом, но крепко стиснутом, почти жестоком рте. Если бы даже закрыть ее лицо, то самый поворот головы свидетельствовал бы о неукротимой натуре.

Милочка подошла к ней (семейство мистера Мигльса и мистер Кленнэм, которые одни оставались в комнате, заинтересовались ею) и остановилась, а когда леди оглянулась, робко спросила:

– Вы ожидаете кого-нибудь, кто должен вас встретить, мисс Уэд?

– Я? Нет.

– Папа посылает на почту. Посыльный может спросить, нет ли письма для вас.

– Благодарю. Я не жду писем.

– Мы боимся, – сказала Милочка робко и ласково, садясь подле нее, – что вы будете чувствовать себя одинокой, когда мы все разъедемся.

– В самом деле?

– Я не хочу сказать, – продолжила Милочка тоном оправдания, смущенная взглядом незнакомки, – что мы считаем себя подходящим обществом для вас или думаем, что вы нуждаетесь в нашем обществе.

– Я, кажется, не давала понять, что нуждаюсь в обществе.

– Нет, конечно. Но все-таки, – сказала Милочка, робко дотрагиваясь до ее руки, лежавшей на диване, – не может ли папа быть чем-нибудь вам полезен? Он был бы очень рад.

– Очень рад, – сказал мистер Мигльс, подходя к ним с женой и Кленнэмом. – Право, мне было бы очень приятно чем-нибудь услужить вам.

– Благодарю вас, – ответила она, – но мне ничего не нужно. Я предпочитаю идти своим путем, как мне вздумается.

– Да? – сказал мистер Мигльс, глядя на нее с некоторым смущением. – Однако у вас сильный характер.

– Я не привыкла к обществу молодых девушек и вряд ли сумею оценить его. Счастливого пути. Прощайте!

По-видимому, она не собиралась протягивать руку, но мистер Мигльс протянул свою, так что нельзя было отказаться от рукопожатия. Она положила свою руку в его совершенно безучастно, точно на диван.

– Прощайте! – сказал мистер Мигльс. – Это последнее прощание здесь, потому что мать и я уже простились с мистером Кленнэмом, и ему остается только проститься с Милочкой. Прощайте… Быть может, мы никогда не встретимся больше.

– На нашем жизненном пути, – ответила она странным тоном, – мы встретимся со всеми, кому суждено встретиться с нами, и сделаем для них, как и они сделают для нас, все, что должно быть сделано.

Выражение, с которым были сказаны эти слова, заставило Милочку вздрогнуть. Казалось, под тем, что должно быть сделано, подразумевается непременно дурное. Девушка невольно прошептала: «О папа!» – и прижалась поближе к отцу. Это не ускользнуло от внимания говорившей.

– Ваша милая дочь, – сказала она, – содрогается при мысли об этом. Но, – продолжила она, пристально глядя на Милочку, – вы можете быть уверены, что уже вышли в путь те женщины и мужчины, которые должны столкнуться с вами и столкнутся. Да, без сомнения, столкнутся. Они могут находиться за сотни, тысячи миль от вас; могут находиться рядом с вами, могут явиться из грязнейших подонков этого города.

Она вышла из комнаты с ледяным поклоном и с каким-то усталым взглядом, старившим ее прекрасное лицо.

Ей пришлось пройти много лестниц и коридоров, прежде чем она добралась до своей комнаты, помещавшейся в другом конце этого огромного дома. Проходя по галерее, в которой находилась ее комната, она услышала всхлипывания и гневное бормотанье. Дверь была открыта, и, заглянув в нее, она увидела служанку той барышни, с которой сейчас говорила, – девушку со странным прозвищем.

Она остановилась посмотреть на служанку. Мрачная страстная девушка. Ее густые черные волосы в беспорядке падали на разгоревшееся лицо, она рыдала, неистовствовала и безжалостно щипала себе шею.

– Себялюбивые животные, – говорила девушка, всхлипывая и тяжело дыша. – Даже не подумают обо мне. Бросили меня тут голодную и усталую и знать меня не хотят. Звери, черти, злодеи!

– Что с вами, бедная девочка?

Она оглянулась, отняв руки от своей шеи, исщипанной до синяков.

– Какое вам дело, что со мной! Это никому не интересно.

– О нет, мне жаль вас!

– Нисколько вам не жаль! – возразила девушка. – Вы рады. Сами знаете, что рады. Я только два раза была в таком виде, там, в карантине, и оба раза вы приходили ко мне. Я боюсь вас.

– Боитесь меня?

– Да. Вы точно мой собственный гнев, моя злость, моя… ну, что бы ни было, я сама не знаю что. Но меня обижают, меня обижают, меня обижают! – Тут рыдания, слезы и самоистязания возобновились.

Незнакомка смотрела на нее с загадочной внимательной улыбкой. Странно было видеть бешенство этой девочки, судорожные движения ее тела, точно одержимого бесами.

– Я моложе ее на два или на три года, а должна ходить за ней, точно старшая; и ее всегда ласкают и называют малюткой! Я ненавижу это название. Я ненавижу ее. Они носятся с ней, балуют ее. Она только о себе и думает, а обо мне и знать не хочет, точно я палка или камень! – так говорила девушка.

– Вы должны терпеть.

– Я не хочу терпеть.

– Пусть они заботятся о себе и не думают о вас; вы не должны обращать на это внимания.

– Я хочу обращать внимание.

– Полно. Будьте благоразумны. Не забывайте о своем зависимом положении.

– Мне все равно. Я убегу! Я сделаю что-нибудь скверное! Я не хочу выносить больше, я не могу выносить больше; я умру, если буду это выносить!

Посетительница стояла, приложив руку к груди и наблюдая за девушкой, как человек, страдающий какой-нибудь язвой, мог бы наблюдать за операцией над такой же язвой.

Девушка бесновалась и билась со всей силой молодости, кипевшей жизнью, но мало-помалу ее страстные восклицания превратились в тихий ропот, как будто она страдала от боли. Она опустилась на колени, потом прильнула к кровати, стащив с нее одеяло, отчасти для того, чтобы скрыть в нем свое пристыженное лицо и влажные волосы, отчасти, по-видимому, для того, чтобы прижать хоть что-нибудь к переполненной раскаянием груди.

– Уйдите от меня, уйдите от меня! Когда на меня это находит, я становлюсь сумасшедшей. Я знаю, что могла бы удержаться, если бы хорошенько постаралась, и иногда стараюсь и удерживаюсь, а иногда не хочу. Что я говорила! Я знаю, что я говорила: все это неправда. Они думают, что обо мне где-то заботятся и что мне ничего не нужно. Они всегда были добры ко мне. Я их люблю; никто бы не стал так ласкать такую неблагодарную тварь. Ступайте, уходите, я боюсь вас! Я боюсь самой себя, когда на меня находит, и также боюсь вас. Уходите от меня, лучше я буду одна плакать и молиться!

День угасал, и знойная ночь опустилась над Марселем, а утренняя компания, расставшись, продолжила свой путь в разных направлениях. Так днем и ночью, при солнце и при звездах, взбираясь на пыльные холмы и плетясь по унылым равнинам, путешествуя по суше и по морю, встречаясь и сталкиваясь столь неожиданно и странно, и мы все, вечные странники, бредем по жизненному пути.