Читать книгу: «Странный преступник», страница 2

Поздно вечером у экрана телевизора, просматривая новости о событиях в зарубежных странах, Григорий, что ему было совершенно несвойственно, шумно выражал солидарность с бедными народами Африки, а также гнев по поводу истребления морских котиков.

ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ

Правду сказать, подготовка к свиданию с Григорием далась Светлане нелегко. Дело состояло в том, что у соседки по лестничной площадке, одинокой пожилой женщины, бывшей ее учительницы английского языка, Ольги Афанасьевны, случился сердечный приступ. Светлана вызвала скорую помощь, а после ухода врачей надо было сходить в аптеку, сварить куриный бульон, проследить за давлением соседки. За двадцать минут до прихода Григория ей предстояло успеть накрыть стол, облачиться в выбранный заранее наряд, подкрутить волосы. Совершая быстрые пробежки между гостиной и кухней, она каждый раз выглядывала в окно и за две-три минуты до условленного часа разглядела его, широко и быстро шагающего по тротуару, подобно водомерке, рывками бегающей по глади заросшего деревенского пруда. Наложение последнего штриха тушью на ресницы совпало с резким звонком в дверь, отчего она чуть не смазала веко.

Григория с записанным на бумажке номером квартиры в руке на лестничной площадке коснулось большое волнение, ощущаемое в момент сокровенного перехода от состояния одинокости к власти любви. Дверь отворилась, и нежные слова, приготовленные им в дороге, растаяли, как туман после восхода солнца. На пороге его встретила женщина в длинном, по щиколотку, хлопковом белом платье с ярко синим орнаментом вдоль смелого треугольного декольте. Краски ее наряда вызывали ассоциацию с гжельским народным творчеством, однако, как выяснилось позже, это было национальное марокканское одеяние. В ее приподнятых феном волосах алел бархатный цветок, заимствованный экспромтом с растения на подоконнике во время суеты на кухне, а умелый макияж дополнял и поднимал ее красоту до недосягаемой высоты. Нет большего комплимента для женщины, как застать ошеломленного, с широко открытыми от изумления глазами, мужчину, потерявшего на краткий миг возможность выразить даже вежливое приветствие. Придя в себя, Григорий притворно переводил взгляд с нее на номер квартиры и обратно.

– Позвольте, я сюда попал? – с трудом молвил он.

– Смотря к кому вы собирались попасть, – окончательно Светлана ослепила его улыбкой.

– Света, вы ли это? – рассмеялся он.

– Отгадайте. Здравствуйте.

– Здравствуйте. Вы – просто прелесть.

Григорий наклонился, поцеловал ее руку. В следующий миг они оказались в объятиях, теряя терпение, словно созданные для этого страстного поцелуя, назначенного в таинственный час. Их зарождающаяся любовь чувствовалась во всем: в боли на губах, неровном дыхании, натянутых струнами телах.

– Что же мы на пороге стоим? – перевела дыхание Светлана. – Проходи, – перешла она сразу на «ты».

Григорий переобувался, но взгляд его ни на миг не отрывался от нее.

– Светлана, ты не принимаешь, случаем, участия в международных конкурсах красоты?

Она провела медленно язычком по верхней губе и томно ответила:

– Я им отказываю. И так знаю: я – лучше всех.

Казалось, она нравилась самой себе, ей нравилось ее экзотическое платье, и она знала, что он было ей к лицу, нравилось ощущение легкости в теле, нравилась возможность играть и шутить, не сомневаясь, быть понятой и поддержанной во всем.

Григорий наконец обул тапочки, выпрямился, огляделся кругом, повел носом.

– Здесь русской кухней пахнет.

– Ты выглядишь, как голодная собачка, – ухмыльнулась Светлана. – Сейчас накормлю. Хотела провести для тебя сначала экскурсию по квартире, но раз такое дело – покажу позже.

Она едва заметным движением поправила платье на боку, провела Григория в гостиную и проследила, как изменилось выражение его лица при виде красочно накрытого стола. По ней пробежал даже импульс ревности: «кто же ему сейчас дороже: я или еда?»

– Что больше всего тебе нравится в этой комнате? – решила она проверить свои сомнения.

Григорий обернулся к ней, притянул за талию, погрузился в ее чудно ароматную шею.

– Конечно, ты, Света.

Получив удовлетворительный ответ, она предложила не терять времени и сразу усаживаться за стол. Словно надуваемый воздушный шарик, Григорий наполнялся ожиданием момента начала общения с ней. Чувство голода не мешало ему ловить блеск в ее глазах, лукавую улыбку. В комнате веяло домашним надежным уютом. Было видно, как с каждой минутой он все более погружался в атмосферу блаженства и покоя. На его вопрос – почему Светлана почти ничего не ест – она просила не беспокоиться и пояснила, что во время приготовления хозяйка обычно имеет привычку все пробовать, потому и не столь голодна как гости.

– Однако, что же не пьем? – воскликнула она с удивлением. – Как всегда, у меня есть тост.

Григорий положил приборы на стол, промокнул салфеткой губы, с искренней заинтересованностью приготовился слушать.

– Знаешь ли ты семь чудес света? – порывисто спросила она.

Напряжение сосредоточенных воспоминаний заметалось вокруг Григория.

– В общем-то, знаю, но, боюсь, все сейчас не перечислю. Александрийский маяк… – он начал было загибать пальцы, но был остановлен нетерпеливым жестом ее руки.

– Я хотела бы упомянуть те величайшие чудеса, которыми мы пользуемся ежеминутно, не задумываясь о них, – полуприкрытые глаза придавали ей некую таинственность загадочность. – Вот эти чудеса: способность видеть, слышать, осязать, обонять, понимать, помогать, любить. Эти чувства возвышают нашу жизнь до степени разумности, позволяют наполнить ее истинным смыслом.

– До чего просто и понятно, – откликнулся Григорий, – но эта простота заставляет сжиматься сердце. – Он взял ее руку и крепко прижал к губам. – За семь чудес!

– За чудеса. И особенно за одно из них – за любовь, – завершила она тост.

Из разговоров Григорий выяснил, что Светлана преподает в институте, довольна своей профессией, друзьями и вообще жизнью. На его вопрос, дружно ли живут Герман и Виктория, она предложила ему самому испытать крепость их чувств, попробовав обидеть кого-нибудь из них. «Нет уж, увольте», – рассмеялся Григорий. Опьяненный пряными запахами еды и вином, он все пристальнее рассматривал обстановку и зацепился за картину на стене, с нее будто пахнуло теплотой южного моря, омывающего скалистый берег. Воображение рисовало далекую-далекую страну.

– Что это за картина? – спросил он. – Кто автор?

– Мой дед, – с гордостью ответила Светлана.

– Серьезно? – он еще внимательнее вгляделся в полотно.

– Помнишь, я предлагала тебе экскурсию? Теперь, если не возражаешь, давай немного прервем официальную часть приема, и я поведаю тебе о моем легендарном деде. Между прочим, кавалере ордена Ленина.

– Оказывается, ты – не единственная легендарная личность в семье? – улыбнулся Григорий.

К его большому удивлению выяснилось, что дед Светланы – Евгений Сергеевич Свешников, – почти ровесник века. Пока он, сын батрака, с малых лет приобщался к полевым работам, выпасу скота, все более в нем просыпалось художественно тонкое восприятие окружающей его природной красоты. После окончания сельской церковно-приходской школы и получения его отцом места дворника в Царском Селе Женя был определен учеником в булочную. Повинуясь внутреннему желанию поскорее освоить профессию, он работал с раннего утра до позднего вечера, подмечая хитрости хлебопекарного дела. Невысокий ростом, худенький телом подросток, месивший тесто, готовящий формы для выпечки хлеба, должно быть, и не сознавал, как раскачивались в нем воображения, разворачивались просторные идеи испечь что-то оригинальное, но строгий хозяин немец не позволял ни на йоту отступать от строго соблюдаемой технологии.

Вскоре Женя переехал в Москву, устроился подмастерьем в пекарне на Мещанской улице. Городская жизнь не загасила детства, озаренного сельским пейзажем, отблеском месяца на мокрых крупах лошадей в ночном, утренним солнцем, ласково заглядывающим в глаза сквозь камыши, алмазами сверкающей росы, рассыпанной по травам. Под его ловкими пальцами рождались сдобные изделия в форме лошади, петуха, собаки, которые стали пользоваться необычайной популярностью. Ступив на забавный путь творчества, фантазии весело гудели и кружились вокруг него, и на прилавке появлялись необыкновенно милые сдобные домики, телеги, листья деревьев.

Весть о природном таланте, отраженном в булочках, разносилась все шире. Случилось так, что попались живописные хлеба на глаза художнику Большакову. Восхищенный ржаными конями с развевающейся гривой, он пригласил Женю в свою мастерскую, где часто бывал и Коровин. Перед юношей постепенно приоткрывалась тайна создания рисунка разной техникой: карандашом, углем, красками. Он отдавал любимому делу все свое время, впитывая каждое слово учителей. Его кисти все уверенней касались холста, определяя нужное место.

Но все техники и знаний не хватало, и в стремлении постичь великие таинства художественного мастерства он с отличием оканчивает Пензенское училище живописи и ваяния, Московскую школу поощрения художеств по классу живописи и портрета, а после Октябрьской революции становится бессменным председателем Ржевского филиала Ассоциации художников революционной России.

– Вообще, – продолжала рассказывать Светлана, – дед – плод своего времени. Большевистская идеология во многом определяла тематику его произведений в двадцатые-тридцатые годы. Вот смотри, – она открыла буклет с каталогом его картин, – названия их говорят обо всем: «Первомайская колхозная ярмарка», «Первое заседание Ржевского горсовета», «Первомайская демонстрация». А вот интересно: картина «На Ржевской льночесальной фабрике», изображающая работниц в красных платочках в лучах солнца, пробивающихся сквозь окна в цех, стала известна на всю страну. В ответ на злые выпады на молодую страну Советов бывшего хозяина фабрики Рябушинского, эмигрировавшего к тому времени за границу, работницы опубликовали открытое письмо в его адрес, в котором прославляли свободный труд. В честь этого события большим тиражом была выпущена листовка с репродукцией картины деда и письмом работниц. Со второй половины тридцатых годов дед перешел на пейзажи, натюрморты, портреты. К сожалению, во время войны его дом сгорел, а с ним – большая коллекция его работ и богатая библиотека.

Картина же, которая привлекла внимание Григория, по разъяснению Светланы, вошла в африканский этап творческой биографии художника шестидесятых годов. В течение шести лет он работал в странах Африки, по большей части, в Марокко. Колорит людей и природы привел его к открытию новых красок и образов, подтверждая вывод о необъятности живописного искусства.

– Эта картина, – поясняла Светлана, – называется «Средиземное море. Лазурная бухта».

– Действительно, лазурная, – мечтательно растягивал слова Григорий. – Удивительные краски.

– В Марокко дед стал настоящим маринистом. Вот рядом картина – «Атлантика. Перед бурей». Синий столб надвигающейся стихии между тучами и волнительным океаном всегда завораживает меня. А это, – вела она вдоль стены, – «Мечеть Кутубия», дальше – «Рабатский дворик». Совсем другой стиль – много желтого, солнечного, каменного. Кстати, он привнес русский дух в работы народных умельцев. Как-то он предложил мастеру по керамике вплести в национальный орнамент веточки мимозы, и по его совету тот стал изготавливать блюда с этим мотивом.

Светлана пожалела, что много рисунков родные так никогда и не увидят: наблюдая за работой ткачей, гончаров, камнетесов, ее дед выполнял жанровые зарисовки с колоритными лицами, которые, как правило, оставлял в подарок своим натурщикам.

– Я тебя не утомила экскурсом? – поинтересовалась она.

– Что ты, очень занятно. На противоположной стене, как я понимаю, уже подмосковные леса, не так ли?

– Да, – оживилась она. – Это, – указала она рукой, – «Лесная просека».

Сосны на полотне высоко парили над кустарником, их верхушки склонились под ветерком, выдувая сквозь иголки гулкую лесную мелодию. Ближние деревья – крупные, смелые, а дальние – робко выглядываю и жалуются на стесненность. В воздушно-голубом небе – облачно-прозрачная пыль. Чувствуется, будто от земли восходит сжатый теплом воздух и вот-вот раздастся звонкое нытье комаров.

– Талантливо подсмотренная лесная жизнь, – оценил картину Григорий. – Но все же самое лучшее творение – это ты, – он поцеловал Светлану в висок. – Жаль, я – не художник. А платье твое так оттеняет твою фигуру и глазки, что я начинаю сильно волноваться.

Светлана покружилась вокруг себя, заигрывая и распаляя его воображение, а потом предложила отведать новое блюдо. Григорий с некоторым сомнением сел за стол, сознавая, что где-то рядом ходит необыкновенное возбуждение от близкого присутствия обворожительной женщины. Но стоило ей выйти на кухню, он вспомнил о неутоленном голоде и с жадностью набросился на сочный, с хрустящей корочкой, ломтик свиной отбивной.

– Не стучи так зубами, – смеясь, крикнула Светлана издалека, – мне страшно становится.

От далекого замечания Григорий едва не подавился и ощутил некую неловкость.

– Ты же сама говорила, – крикнул он в ответ, – будто я – голодная собака. А мы, собаки, всегда так едим.

Светлана вошла со свежевыпеченным тортом, покрывающим пленительным ароматом все и вся в гостиной, предупредила, что она вовсе не торопит с переходом к десерту.

– Выходит, у Марины Николаевны роман с твоим дедом? – осторожно спросил Григорий.

– Выходит, так. Дед смешной такой: скрывает, когда едет к ней, но его всегда выдают горящие при этом глаза. Демонстративно поставил ее фото на тумбочке у кровати.

– Но, позволь, – Григорий что-то подсчитывал в уме, – ему же лет под девяносто.

– Все верно. В ноябре девяносто один будет. Но он всем нам еще фору может дать. Голова светлая, рука до сих пор твердо держит кисть. Второй портрет Марины заканчивает.

– Странно как.

– Что странно? – не поняла Светлана.

– Не станет же он утверждать, будто у него серьезные намерения… как бы это сказать… создать семью в таком возрасте.

– А ты считаешь это невозможным?

Григорий неуверенно повел плечами.

– Если здесь, – Светлана указала себе в область сердца, – не пробуждаются высокие чувства, считай, у того человека что-то вроде преждевременной смерти. Кстати, встречи с Мариной Николаевной прогнали от дела все болячки.

– Восхищаюсь этой парой, – признался Григорий. – Наверно, любовью только и можно уберечься от унылого увядания. Как Марина Николаевна принимает ухаживания?

Светлана пояснила, что та поначалу не понимала подоплеку частых визитов деда. Потом осознала, смущалась, повторяла: время ее уже утекло, перед внуками неудобно, смеяться будут. Евгений Сергеевич не отступал, убеждал, что нельзя жить одним прошлым, рано им следовать философии безнадежного будущего. «Испанцы говорят, – все повторял он, – вдвоем привидения не увидишь. А мы с вами вместе и не такое увидим. Нельзя в наши годы одинокими оставаться, ведь осталось совсем немного». Марине Николаевне было интересно с ним, а мысли его все ближе проникали к ее сердцу.

И пришли бы их встречи к счастливому разрешению, если б не жилищный вопрос. Евгений Сергеевич проживает в двухкомнатной квартире с братом Светланы, его женой и правнуком. В квартире Марины Николаевны после вхождения в ее семью Германа тоже не развернешься. Есть, правда, квартира покойного мужа Марины Николаевны, но она давно сдается в наем разным жильцам, что поддерживает семейный бюджет, особенно с приходом в Россию «дикого» рынка. Переезду в эту квартиру Марины Николаевны, а тем более Евгения Сергеевича, возражают как Виктория с Германом, озабоченные, как многие россияне в начале девяностых, своим нестабильным положением на работе, так и внук Дмитрий, уверившийся почему-то в своих правах привести на эту площадь в скором будущем невесту. Каждый защищает эту территорию, исходя из своих интересов. Эта тема оставляла у всех неприятный осадок, а пожилой паре – все меньше шансов на уединение, на отдельное проживание от детей.

Марина Николаевна считала нечестным вызывать на поединок по столь щекотливому вопросу своих близких, а те не шли ни на какие компромиссы, не сознавая до конца, что желания бабушки должны иметь наивысший приоритет. Хотя бы уже потому, что они ближе них стоит к миру иному.

– А где же родители Виктории и Димы? – спросил Григорий. – Почему они живут с бабушкой?

– На эту тему они не любят говорить, – печально вздохнула Светлана. – Мать умерла, когда ей было всего лишь тридцать пять лет. При родах Димы. Между ним и Викой десять лет разницы. А отец погиб лет шесть назад в автомобильной катастрофе. Ужасная история. Ладно, – тряхнула она головой, – пойдем за стол.

Григорий шел за ней, рассматривая еще раз на ходу картины ее деда. Все вокруг казалось ему очень близким, знакомым, как названия переулков рядом с домом, в котором прошло его детство: Банный, Слесарный, Яблонный, Безбожный.

– Я тоже как-то пробовала свои силы в акварели, – созналась Светлана, усаживаясь за стол. – Дед не считает мои работы искусством, хотя признал, что, как наброски, они были недурны. По его убеждению, я могла бы писать несравненно лучше.

– Если ты рисуешь не хуже, чем готовишь, тогда все в порядке, – хитро улыбнулся Григорий. – Пусть твои работы не блещут дарованием, зато в других отношениях в тебе много замечательного.

– Звучит необычайно мило и сердечно. А что во мне замечательного? – лукаво спросила она, приподняв игриво одну бровь.

– Ты ослепительно красива, – признался он, чуть сконфузившись.

– Я едва слышу, говори громче, – подзадоривала его Светлана.

– Ты воплощение красоты, – растягивал слова Григорий, словно читал стихи.

– Правда? – она подыгрывала ему таким же тоном.

– Ты – спасительный круг моей судьбы.

– Охотно верю, – подмигнула она.

– Ты – моя крепость от всех бед, – горячо продолжал Григорий.

– Ты хочешь сказать, что выгляжу, как каменная стена? – шутливо нахмурилась Светлана.

– Нет, – спохватился он. – Ты – самое прекрасное создание.

Он бросился на колени перед ней, обхватил ее за талию, уткнулся в грудь, покрывая ее жаркими поцелуями, шептал ей горячие слова, желая дать своему бьющему через край желанию сказать ей что-то приятное. Он почувствовал, как напряглось ее тело, как сбилось ее дыхание, ему стало так хорошо, что по всему его телу прошел трепет, защемило сердце. Светлана давала ему почувствовать, что приветствует его порыв. Рука ее вдруг растрепала его волосы, он поднял к ней лицо, их губы потянулись друг к другу, горя желанием заглушить лишние в эту минуту слова.

КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

Налетевший в последующий месяц ветер деловых проблем, связанных с отчетами в институте и вступительными экзаменами в академию, пытался раскачивать устоявшийся деловой ритм Григория, однако, благодаря внутренней сосредоточенности он выдержал этот напор. Листки настольного календаря на его рабочем столе перелистывались все быстрее, будто страницы раскрытой книги, забытой кем-то на скамеечке в парке. Вот уже на них появился шестой месяц – июнь.

Подавляющая часть слушателей академии формировалась за счет целевого направления специалистов от предприятий и ведомств, поэтому оценки экзаменов для них фактически не имели никакого значения. Именно по этой причине абитуриентам не сообщали выставляемые баллы, чтобы не привносить в их души смятение и неопределенность. Для тех же, кто приходил, так сказать, «с улицы» и без блата, надо было выдержать испытания по полной программе. На собеседовании после вступительных экзаменов по лицам приятно удивленных членов комиссии, просматривающих заключения преподавателей с оценками, Григорий интуитивно угадывал, что его ненапрасные мытарства успешно завершены. За волнением он не помнил, что именно говорил важный такой, представительный мужчина, перед которым лежала стопка личных дел – видимо, председатель комиссии, – помнил только, что он похвалил его за весьма редкую высокую оценку знаний по всем предметам и пожелал успехов в учебе.

Про счастливого человека говорят: «летит на крыльях», – и правда, из здания академии Григорий вылетел окрыленным, даже не стараясь скрывать своего состояния от окружающих. Сомнения и самоедство улетучились, как имеют способность исчезать мелкие проблемы в миг осознания достижения долгожданной цели. Казалось, все развивалось своим чередом, и он даже ощущал умиление от того, как рады будут за него родители, как по-разному будут реагировать коллеги и заведующий лабораторией, огорченный необходимостью поиска срочной замены практически сложившегося уже ученого.

Однако через несколько дней события развернули его настроение совершенно в обратную сторону, опалили крылья воодушевления и благих порывов. Словно предупреждая подобный поворот в его жизни, погода в тот день на что-то обиделась: небо хмурилось, извергая раскатистые громы, порывы ветра сдували и закручивали пыль, окурки, обрывки газет, пересиливали сопротивление веток в споре «кто сильней». Намеки природы не увязывались с настроением Григория, уносящим его ввысь за облака, к слепящему солнцу. Приглашение зачем-то в отдел кадров академии ему представлялось просто очередной формальностью в бесконечной череде бюрократических процедур формирования новоиспеченного состава слушателей. Да и какая несуразица могла вмешаться в выстроенный свыше ход событий? Ведь за последние дни не произошло ничего существенного, за исключением малозначащего эпизода – заполнения личного листка нового образца. Правда, в нем требование указать, был ли он женат ранее, а если да, то сведения о бывшей супруге. Этот пункт анкеты неприятно кольнул его. Да, в жизни много странного происходить, невозможно предсказать, как она сложится, чем обернется тот или иной ее эпизод. На третьем курсе института Григорий женился, причем так же скоропалительно, как и развелся. Через полгода его брак распался. Про такого неудачного супруга обычно говорят: женился по глупости. Заполнив этот пункт анкеты, он вскоре предал его забвению.

Через пару дней Григорий предстал перед очередной группой солидных людей в кабинете начальника отдела кадров. Он сдержанно поздоровался, будто стесняясь от чересчур пристального внимания к его персоне за последнее время руководства разного ранга, видано ли дело – третья комиссия за десять дней. Начальник отдела кадров, не поднимая глаз на вошедшего, враждебно просматривал документы, заполненные рукой Григория. Какая-то информация вызвала у него крайнее удивление, брови его изогнулись, он несколько раз моргнул, как бы проверяя себя, не обманулся ли, поправил указательным пальцем очки. И если вначале Григорий не мог определить причину обескураженного вида начальника, то после грубого его замечания в адрес коллег: «Как вообще допустили прием документов от него в самом начале, да еще позволили дойти почти до финиша?» – интуитивная догадка безжалостно ужалила его: «неужели развод отзовется так больно?»

От этого председателя комиссии, привыкшего по скупым записям кадровых документов мерить достоинства абстрактно существующих для него людей, исходили такие враждебные волны, что Григорий невольно как-то сжался. Мужчина по правую руку от начальника, – по речи и позе в нем угадывалось какое-то раболепие, как бы оправдывая свою оплошность пытался обратить внимание шефа на высокие оценки экзаменов стоящего перед ними человека, но тот резко отстранил протянутую ему справку, буркнув через губу: «Теперь это не имеет никакого значения». Для него заполненный пункт анкеты о бывшей супруге не увязывался с трагическим этапом в судьбе Григория, измеренным горькой мерой пережитых страданий, а означал лишь наличие сведений, подтверждающих моральную неустойчивость абитуриента. Против фамилии Поленова он вывел жирный крест.

Григорию было досадно, унизительно неприятно, что эти люди вершат так просто, мимоходом его будущее в его же присутствии, не обращая внимания на него, не удостоив его хотя бы одним, из любопытства, внимательным взглядом. У него нашли изъян там, где ему самому не пришло бы в голову искать. Он хотел было втянуться в спор, попытаться вить себя в их глазах в ином свете, но почувствовал, что любое его слово отзовется еще более гневной реакцией важного начальника, и окружил себя корректной немотой. Надежды на помощь сидящего рядом с начальником подчиненного, корнями уходящего в сложившуюся бюрократическую систему и опасавшегося быть выдернутым из нее за нарушение жестких инструкций, не оставалось никакой; тот только кивал и поддакивал, уловив настроение шефа, и решил лучше вовсе не лезть со своими советами и сомнениями («себе дороже будет»). Вынесенный Григорию приговор был лаконичен и по-хамски невежлив: он должен забыть об этом учебном заведении раз и навсегда.

Выйдя из кабинета, Григорий старался казаться равнодушным перед другими абитуриентами, ожидавшими своей очереди под дверью, но это плохо удавалось ему. Он был в подавленно состоянии духа. Чем дальше продвигался он по коридору, тем делался меньше в собственных глазах. По дороге на работу Григорий раскладывал на хранение в памяти неожиданные развороты этого дня. Хорошо или плохо, что подобным образом все так закончилось? Грустное и смешное перемешалось в нем, высокие намерения, неимоверные усилия при подготовке к экзаменам оказались перечеркнутыми одним крестом. Все события последних девяти месяцев, будто костяшки домино, падали друг на друга в обратной последовательности, подводя его мысленно к тому дню, когда впервые он задумался о поступлении в академию «Сколько разных по высоте и звучанию переживания вместили в себя эти месяцы, – с горечью думал он. – Вот из них, как из кубиков, и выстраивается, по существу, судьба человеческая. Мечта, ранение, исцеление… Что ж, наступает, видимо, пора исцеления, – грустно ухмыльнулся он – Не вешаться же теперь, в самом деле».

Удивительная штука: невольно откуда-то отголосками доносились отрывки прочитанных книг и учебников. Помнится, особенно понравилось ему определение Ломоносовым географии, как науки: «Она, – писал он, – всея обширная вселенность единым взглядом повергает». Более поэтичное, нежели научное, определение очень тронуло его в свое время.

Добравшись до своего института, Григорий зашел в туалет, а, оглядевшись, невольно сморщился: чья-то рука выписывала долгое время на стенах похабных выражения и омерзительные рисунки. «В общественных туалетах наш человек звереет, – подумалось ему, – и нет никакой разницы: на неухоженном вокзале он расположен или в научном заведении. Интересно бы написать трактат о странном поведении наших собратьев в общественных туалетах, исследовать мотивы, побуждающие их к подобной настенной живописи. Зашел некто в кабинку – и превратился тут же в оборотня, и по боку ему великие науки и теории, которым внимал несколько минут назад. Нет, ему надо опуститься пониже, до звериного состояния, достать авторучку, оставить память по своему хамству и другим дать понять, что они, мол, ничем не лучше его, раз смотрят на его творение. И немудрено, что именно в закрытом от сторонних глаз пространстве рождается подобная мерзость, – значит, авторы сознают, что не достигли полного падения, балансируют еще на грани зла и блага. Эх, мне бы психологическое образование надо было получать, цены бы не было».

Григорий вошел в знакомый до запахов рабочий кабинет. С его появлением начался настоящий переполох: поздравительные рукопожатия, дружеские похлопывания коллег в честь поступления в академию. В глазах многих он представал проводником научного потенциала лаборатории до государственного уровня. Кто восторженно, кто сдержанно рекомендовал ему, чтобы он не зазнавался, не отгораживался от знакомых бюрократической маской поднявшегося креслом чиновника.

– Подумать только, – говорил один, – пришел к нам совсем юнцом, а уходишь солидным мужем.

– Вылетишь отсюда, – вторила другая, – как птенец из гнезда, а мы только со стороны теперь будем наблюдать за траекторией твоего полета.

– И нам надо было вовремя уходить, – басил третий, – заработок, поди, будет неплохой?

– Не подсчитывай чужие выгоды, – весело ответил Григорий. – Задним умом мы все крепки.

Впрочем, не все одинаково были охвачены желанием поздравить своего коллегу. За спинами сослуживцев промелькнуло надменное выражение доцента Халилова, с которым у Григория складывались достаточно прохладные, не согреваемые разговорами по душам, отношения. Он постоянно противоречил себе собственными поступками: то осуждал коллег, собирающихся отпраздновать какой-либо повод в ресторане, но после предложения присоединиться к ним на условии, что платят другие, тут же охотно менял свое мнение. То отговаривал окружающих от публикации статей. Мол, кому предначертано достигнуть ученый высот, добьется этого и без них, а сам в тайне слал свои статейки во всевозможные издания, получая, правда, от них и частые отказы в опубликовании его работ. Вообще, в нем отражалась какая-то заурядность, а с годами, как часто свойственно людям с тяжелым характером, на лицо его выползали жадность, глупость, зависть.

Григорий поблагодарил всех и сообщил, что слухи о его поступлении оказались, как писал классик, несколько преувеличенными. Объяснения в его устах выглядели не очень содержательными («извините, не хочется говорить сейчас об этом»), а истинная причина провала и вовсе отсутствовала. Сослуживцы советовали ему не падать духом, подавать апелляцию, на что он отрешенно мотал головой. Ему и без того предстоит немало усилий вернуться в свою колею, и такой жесткий жизненный урок пойдет ему впрок. Однако копить злобу и обиду – не для него, их он отправляет в мусорную корзину. Отныне успешная научная карьера в будущем будет служить ему единственным утешением.

Как ему хотелось поделиться печальным настроением со Светланой. Ей он полностью доверялся, она умела искусно убеждать его в том, что во всяком плохом непременно таится нечто хорошее. Но сегодня она была в разъездах, а вечером собиралась в театр с Викторией. Разговор откладывался до завтра.

Выключив дома телевизор в первом часу ночи, он свернулся в постели «калачиком», чтобы быстрее согреть замерзшие ступни, – после душа он весь вечер ходил босиком, – и стал ждать сна. Но он все не шел. Перевернулся на другой бок, пробовал вообразить, как долго он скользит на лыжах: толчок, еще толчок, катиться, катится, долго катится, далеко катится. Нет, этим сон он не обвел вокруг пальца. Тогда он попытался долго плыть по водной дорожке бескрайнего бассейна, но из этого ничего не получилось. Периодически в темноте он напрягал зрение – не покажется ли намек на появление признаков бледности на небе, но оно по-прежнему отвечало чернотой. Наконец, в пятом часу утра, чтобы не пропадало впустую время, он решил мысленно пробежаться по клавишам, исполняя любимый романс, но на припеве бесшумно пришел долгожданный сон и забрал его куда-то далеко-далеко.