Читать книгу: «Странный преступник», страница 3

РИСКОВАННАЯ АФЕРА

Поначалу у Алексея Павловича Журавлева, начальника отдела кадров Академии международной торговли, по жизни все складывалось как-то очень гладко и складно. Хотя это не имело никакого отношения к действительной сущности этого человека, ибо проживал он сразу две жизни: одну – показную, за нее он получал грамоты, поощрения, благодарности, другую – настоящую, скрытую от чужих глаз. В этой, второй, жизни он не любил свою работу, презирал людей, его окружающих, однако неизменно превозносил вслух их дарования и способности. Он настолько свыкся со своим расщепленным характером, что в одно мгновение безболезненно для своей совести мог переходить из одной жизни в другую.

На третий год войны, как только ему исполнилось восемнадцать, он оказался в рядах ополченцев второго эшелона и, не успев понюхать, как говориться, настоящего фронтового пороха, приболел – большой чирий вскочил на месте, которое плотно соприкасается со стулом – ни встать, ни сесть. И надо было тому случиться: после хирургического вскрытия предмета, причиняющего немалые страдания новобранцу, к полевому госпиталю, где он лежал, забросило заблудившегося, видимо, немецкого бомбардировщика. Кружа над незнакомой местностью, фашистский ас все более сознавал необходимость избавляться рано или поздно от боевого груза и потому решил сбросить бомбы на здание школы, в которой и размещался госпиталь. Оставленные лохматые взрывы вырыли крупные воронки вдоль здания, причинив ему незначительные повреждения. Одна бомба разорвалась рядом с палатой, где, лежа на боку, Алексей со страхом смотрел в грязное окно. Стекла, разлетевшиеся на мелкие кусочки, посекли его лицо и руку, а от столь близкого взрыва он получил легкую контузию. Когда он пришел в себя, к нему наведалась мысль – он же получил самое настоящее боевое ранение, и оно требует документального оформления. И полетели с тех пор на домашний адрес матери многочисленные справки, документы – на всякий случай в нескольких экземплярах – об операциях, ранениях, контузиях, вывихах, стертых в сапогах ступнях от неумелого обращения с портянками. Эти документы, спустя многие годы, действительно, сослужат ему хорошую службу для оформления ему как участнику и даже как инвалиду войны различного рода привилегий. Через неполный год списанный в запас по состоянию здоровья солдат вернулся домой в свою московскую коммунальную квартиру, вроде как изрытым вражескими пулями героем. Ни у кого не возникало сомнения в совершенных им боевых подвигах.

Случилось так, что вскружил он голову новой соседке своими байками, ну, не внешностью же – с его ростом метр шестьдесят и с картавой «р» в произношении. Впрочем, вскружил – это мягко сказано, а проще говоря, сначала дал волю рукам, а потом и обрюхатил девушку с цветочным именем Лиля. И хоть бы посочувствовал ей при этом, попытался бы обсудить с ней создавшееся положение, ан нет, стал избегать ее, утратил всякий живой интерес к вчерашней возлюбленной, она стала ему совершенно безразличной. Все казалось ему вполне естественным: молодые погуляли, взыграла кровь, а проблему с ребенком должна решать женщина, и не надо в эти дрязги впутывать мужчину с большими видами на будущее. Однако подобный взгляд на вещи не устраивал Михаила – брата Лили, действительно боевого офицера, человека чести.

Однажды тихим вечером, когда Алексей ужинал за скрипучим столом, прижившимся посреди комнаты между окном и кроватью с металлическими набалдашниками, в комнату без стука вошел Михаил и кратко скомандовал: «Выйдем, разговор есть». Алексей в пижаме с сальными пятнами на животе семенил за широко шагающим Михаилом, они вышли на лестничную площадку, где их ожидал еще один офицер, по всему виду недюжинной силы – косая сажень в плечах, кулаки – молоты.

– Когда свадьба? – жестко спросил Михаил.

В предчувствии неприятного разговора у Алексея пересохло во рту, движения давались с трудом, он прокашлялся:

– Какая свадьба? Никакой свадьбы не планируется.

– Как же ты можешь, сморчок поганый, есть, пить, спать, – заиграл желваками Михаил, – когда женщина в положении от тебя? Как же не тошно тебе жить так? Совесть не гложет, в петлю не тянет?

– Насчет петли это вы поосторожнее, – съежился «сморчок», но продолжал стоять на своем. – Свадьба – дело добровольное, а я не имею такого желания. Ваша сестра – взрослая женщина и должна бы все понимать, на что шла.

– Значит, не тяжело тебе, бурлачок, тащить на душе груз такой? – спросил Михаил, сам же и ответил, – вижу – не тяжело. Это твое последнее слово?

– Последнее, – опустил голову Алексей.

Ненависть к «сморчку», обесчестившего сестру, так распалила Михаила, что довела его до воспаленного осознания полученного права судить человека здесь, на лестничной площадке, без суда и следствия. Он, молча кивнул напарнику, тот подошел к двери лифта, дернул пару раз, она открылась. Внизу чернела шахта. Заподозривший неладное, Алексей не успел опомниться, как повис вниз головой в колодце лифта, молотобоец держал его за ноги. Михаил по-деловому, тоном, будто выносил приговор, не подлежащий обжалованию, предложил приговоренному сию же минуту сделать выбор: жениться на сестре или разжать руки богатырю-офицеру. Дикий страх помутил рассудок Алексея, убил последнюю волю в нем. Умереть из-за бабы, – глупее и не придумать. Без размышлений предпочтение было отдано первому варианту.

С трудом передвигающегося по коридору Алексея Михаил хлопал ободряюще по плечу, дескать, мы, мужчины, понимаем друг друга. То кивал в ответ, воровать оглядываясь на богатыря, следовавшего за ними с целью проконтролировать, не передумал ли Алексей на счет выбора варианта. Губы Алексея как-то расползались и подрагивали: не то перед улыбкой, не то перед плачем. Мысли его бежали по мелкому кругу, не могли выскочить куда-нибудь на периферию, в голове стало тесно, что-то сдвинулось в ней, выперло, перегородило все пути замыслам, ведущим к спокойной холостяцкой жизни. Сплошные шлагбаумы.

– Ну, смотри, – на всякий случай пригрозил Михаил на прощание, – если передумаешь, убью. Под трибунал пойду, а тебя, крысеныша, закопаю.

Другой бы задумался, как жить с нелюбимой женой? Но Алексей быстро освоился с новой ролью мужа, будто и не было никакого разлада с молодой супругой. Все прошло мимо него и краешком не задело, не ударило. Однако у Лили получился выкидыш, а Журавлев, выражая ей сочувствие, думал про себя: «Ничего лучшего нельзя было и желать. Зачем мне сейчас ребенок? Одна обуза». Вообще Лиля не унаследовала от родителей крепкого здоровья, у нее рано появились морщинки на лице, складки на лбу, седина в волосах. Жизнь супругов, мягко говоря, не изобиловала добрыми отношениями и интимной близостью.

Получив высшее образование, Журавлев был распределен на машиностроительный завод. Эта работа не приносила ему удовлетворения, однако, часто выступая на партсобраниях, он убедил себя, что обладает умением логично излагать мысли, и решил испытать свои силы на поприще преподавательской деятельности. И как только представился удобный случай, он перевелся в учебный институт. Продвигаясь по партийной линии, сначала он оказался в райкоме, а затем был назначен секретарем партийной организации Академии международной торговли.

История знает такие случаи, когда дети рождаются в нелюбви. В семье Журавлева был тот самый случай. На сорок первом году его жизни у него родилась дочь Лана. Поначалу он пренебрегал своими отцовскими обязанностями, но постепенно привязался к ней и даже позволял себе в часы досуга с известной сдержанностью повозиться с малышкой. До четырнадцати лет воспитанием дочери занималась исключительно ее мать, поэтому после ее смерти из-за рака груди Журавлев совсем потерялся. Без Лили жизнь его стала казаться совсем тусклой. Странно, ведь он не любил ее, навязанную ему насильно почти четверть века назад. Привык, что ли? Понимая всю серьезность ситуации, он пытался оказывать на дочь некоторое влияние, но, большей частью, довольно безуспешно.

Работая ведущим специалистом по мировой экономической географии, Алексей Павлович слыл знатоком душ слушателей академии, а заодно и их семейного положения, биографий их родителей, поскольку согласно распределению партийных обязанностей, за ним закреплялась оценка моральных качеств будущих работников торговых представительств, достойных представлять Россию в зарубежных странах. И даже после развала единой партийной системы и в стране, и в академии, ныне эти обязанности сохранялись за ним. Вот и сегодня у него была намечена беседа с одним из слушателей с третьего курса.

Герман Громов шел на встречу с Журавлевым, интуитивно чувствуя приближение какой-то неприятности. «Почему из всего курса только меня, – недоумевал он, – вызвали на собеседование. Год завершен с хорошими оценками, можно сказать, вошел в первую десятку успевающих, по медицинским показаниям претензий нет. В чем же дело? Может, какой секретный инструктаж?»

– Здравствуйте, Алексей Павлович, – приветливо поздоровался он с порога кабинета. – Можно?

– Проходите, проходите, Герман Петрович. Присаживайтесь, – указал хозяин кабинета на стул. Журавлев снял очки, аккуратно сложив душки, положил их перед собой на стол верх линзами, провел ладонью по полированной поверхности, вытирая невидимую пыль и устраняя белесые следы от пальцев. После этого ритуала огн уставился на Германа, проворачивая между пальцами авторучку. – Вы уже знаете страну вашей первой командировки?

– Венгрия, – старался держать ровный тон Герман.

– Да, да, Венгрия, – машинально повторил Журавлев. Худощавый, маленького роста, с сединой в волосах, он выделялся мягкими манерами даже тогда, когда требовалось принимать жесткие воспитательные меры. – Герман Петрович, просматривая ваше личное дело, я задался вопросом: «Можем ли мы быть уверены в вас, как сегодня выражается молодежь, «на все сто»?»

Солнце внезапно для Германа пошло на закат.

– Не понимаю, чем вызваны ваши сомнения, Алексей Павлович.

– Сомнения мои вызваны некоторыми звеньями вашей биографии. Давайте по порядку, – сдержанно рассуждал Журавлев. – Ваш первый брак распался на втором курсе. Судя по тому, что другую семью вы создаете уже на третьем курсе, личные переживания, по-видимому, изводили вас непродолжительное время. Печаль от распавшегося брака ненадолго зацепилась за вашу душу. И сквозь призму этих рассуждений я остановился на распутье: совестливый ли был Громов, когда потерпел крушение его первый семейный корабль? Все ли он сделал, чтобы сохранить семейный очаг, и кто, наконец, виновен в разводе: Громов или его жена? Туманом стелются эти вопросы над вашим личным делом, и развеять его, а, следовательно, и определить возможность направления вас в ответственную загранкомандировку сможет ваша бывшая супруга.

Герман понимал, что необходимо было тщательно взвешивать каждое слово, выверять каждый следующий шаг, совершаемый по краю пропасти.

– Алексей Павлович, но в этом нет ничего криминального. Со всей откровенностью я хочу заверить вас…

– Остановитесь, Герман Петрович – Журавлев приподнял ладони от стола в сторону растерянного собеседника, – не надо лишних слов. Это нам ничего не даст. Все, что я услышу от вас, не будет служить объективной оценкой. У меня нет личных претензий к вам, более того, я причислил бы вас в разряд успешных и подающих надежды слушателей, но дело – есть дело. Кадровый вопрос – главный вопрос внешнеэкономической деятельности, ошибки здесь дорогого стоят, а лучше – не допускать их вовсе.

Теперь Герман окончательно прояснил для себя то, ради чего он был приглашен на беседу. Он быстро оценил, что рождающийся в нем внутренний протест предстоящего исследования его личной жизни лучше оставить при себе. Вокруг него создавался вакуум, подкралась хрупкая зависимость его будущего от чужой оценки, от субъективного, пусть даже и неверного в отношении него, мнения сидящего перед ним человека. «Как все зыбко на этом свете», – волновался его ум.

– Договоримся следующим образом, – определял спокойно, но настоятельно Журавлев, – организуйте мне встречу с вашей бывшей супругой, – он надел очки, поискал что-то на последней странице личного листка Громова. – С Анной Юрьевной. И в ваших интересах не затягивать это свидание. До оформления выездных документов остается совсем немного времени. Что вы мне можете сказать на это? – спросил он, откладывая личное дело Громова в сторону.

Что Герман мог ответить ему? Какой-то голос сверху подсказывал: «назначай на завтра». Он так и ответил, хотя наверняка знал, что Анну ему не удастся уговорить ехать куда-то по его прихоти, да и представить его она могла в таком свете, что до последних дней по эту сторону бытия его никогда бы не подпустили и близко к границе.

«Отчего мне так плохо? – спрашивал себя Герман по дороге домой, находясь под давлением неприятного ощущения прошедшей беседы. – Зубрил предметы, осваивал этот проклятый французский, которого не преподавали в школе, уплотнял до предела каждый день. А теперь фактически без моего ведома определяют мое будущее». Знания, полученные с таким трудом до сего времени, хранились в его пытливом мозгу, но теперь они могут не понадобиться, как, впрочем, может не понадобиться академии и сам их обладатель. Бывают черные дни в жизни каждого, таков был и этот день для Германа.

В записке, обнаруженной на кухонном столе, Виктория сообщала, что вернется из театра поздно со Светланой. «Когда, бывало, едешь вечером домой, ожидаешь, что тебя встретят, накормят ужином, тишина замрет вокруг тебя, – ворчал Герман, наблюдавший со злобой на капли начинающегося дождя, разбивающиеся в бесформенные пятна на запыленном со стороны улицы оконном стекле. – Только гостей мне сегодня не хватало. И тебя тоже», – последнее негодование относилось к дождю.

Надо было созвониться с Анной, но для этого требовалось найти старую записную книжку, помнившую институтских друзей, мимолетных подружек, имена которых сегодня уже ни о чем не говорили и не трогали воспоминания – ни теплые, ни холодные. В ней же был записан телефон Анны. Он открыл нижний ящик письменного стола, куда годами за ненадобностью ссылались разные предметы: старые тетради, никчемные подарки. Выбрасывать их все же пока не поднималась рука. «Какое запустение всюду и пыли сколько, – с некоторой брезгливостью поморщился он, перебирая содержимое ящика. – Фу, вот она», – с облегчением перевел он дух.

Пальцы по старой памяти безошибочно открыли нужную страничку на замусоленной букве «А». При наборе номера легкий холодок пробежал по затылочной части – она могла переехать или сменить телефон. После четвертого длинного гудка из трубки донесся знакомый голос.

– Алло.

– Здравствуй, Анна, как поживаешь?

После секундной паузы разговор возобновился.

– Ты, что ли, Герка? – и тут же, качнувшись в сторону недоброй подозрительности, последовало, – чего тебе надо, случилось что?

– Просто хотел тебя услышать, – как можно бодрее пытался держаться Герман.

– Ладно, не валяй дурака, говори быстрее, что надо.

– У меня к тебе большая просьба, выручи меня по старой дружбе.

– Какой еще дружбе, ты в своем уме? Друг тоже нашелся.

Герману показалось, что он увидел рядом злобные искорки ее глаз. «Главное, чтобы не бросила трубку», – опасался он.

– Ну, будет тебе за слова цепляться. Кто знает, может, это последний наш разговор, не горячись.

– Ладно, бреши дальше.

Герман спокойно пояснил свою проблему, а разрешение ее – в руках Анны.

– От тебя только потребуется подтвердить, что мы разошлись по обоюдному согласию. И это – абсолютная правда. Укажи банальную версию – не сошлись характерами, никто не виноват, такое часто бывает.

– Вот что, дорогуша, – в ее голосе слышались зловещие нотки, не предвещавшие мирного завершения разговора, – во-первых, ты от меня ничего не можешь «требовать», – передразнила она его голос, – во-вторых, ты что же думаешь: после того, как ты истрепал мне все нервы, я буду выгораживать тебя, как смиренная монахиня? Выкарабкивайся из своего дерьма сам!

От последних, прилетевших на взводе, слов у Германа зазвенело в ухе. «Вот сумасшедшая баба», – скрежетнул он зубами.

– Не горячись, Анюта, – остужал он себя, – я к тебе, тем не менее, питаю большое уважение, – при этих словах он сложил фигу в кармане. – Дым разлада между нами давно развеялся, и нет причин сегодня держать зло друг на друга. Всего-навсего одна просьба, первая и последняя, уверяю тебя. Я же не прошу тебя взять всю вину на себя.

– Взять вину на себя? – снисходительно усмехнулась Анна. – Думала, отстранилась от тебя насовсем, ан нет. До чего же ты мерзок, Герка, и академия твоя – такая же; пожираете друг дружку, как пауки в банке. Все в вас нечеловечно. Скатились до постельной любознательности? Так тебе и надо, и вот что: еще раз позвонишь, заявлю в милицию или ректору, что ты меня домогаешься.

При этих словах она бросила трубку, а Герман с полминуты еще растерянно слушал частые гудки, напоминающие далекий лай злой собаки. «Ну, правильно, – кивал он головой, – все прошло так, как и должно было пройти. Другого исхода и не ожидал – Анька была бы не Анькой. Та карьера, ради которой пренебрегал сном и усталостью от учебы, – думал он, – теперь вряд ли будет достижима». Но как бы ни был он погружен в себя, голод привел его к холодильнику. Он разогрел котлеты и жадно глотал их, плохо прожевывая, помахивая внезапно кому-то кулаком в воздухе.

В начале одиннадцатого вернулась Виктория со Светланой. Они шумно ввалились в квартиру, в один голос выкрикивая имя Германа. Он взял себе за правило никогда не жаловаться перед близкими, но, явив себя черной тучей перед счастливыми лицами женщин, громко вызвонил о своей беде.

– Гера, что с тобой, что случилось? На тебе лица нет, – забеспокоилась Виктория.

– Живот пучит, – отмахнулся он.

– Я знаю, когда у тебя живот пучит, не ври мне в глаза.

– Гера, миленький, выкладывай немедленно, какая у тебя беда, – присоединилась к переживаниям Светлана. – Все равно, рано или поздно узнаем.

Обе подхватили его под руки и повели, не колеблясь в выборе маршрута, на кухню.

– Присаживайся, Гера, – суетилась Виктория. – Извини, я только чайник поставлю.

После невнятного, косноязычного рассказа Германа, подруги, наконец, докопались до причины упадка его духа. И хотя оставалось еще много вопросов, которые они хотели бы задать, но большие сомнения в получении подробностей от «бестолкового, впавшего в горе мужика» остановили их от дальнейших расследований. Светлана приняла из рук подруги чашку душисто пахнущего чая, осторожно – чтобы не обжечься – отхлебнула, потом, как бы между прочим, сказала: «Какие проблемы, я могу пойти на встречу вместо нее», – отхлебнула еще раз и опустила чашку в блюдце.

– Мне не до шуток сейчас, – отвернулся к окну Герман.

– Какие шутки? – не унималась Светлана. – Фотографии твоей бывшей в деле нет?

– Нет, – ответил Герман, будто цепляясь за бледную, еще неясно выраженную в его мозговых извилинах, но уже надежду.

– В академии ее тоже никто никогда не видел, так?

– Так, – более энергично и собранно реагировал он.

– Вот тебе и выход, нет причин для переживаний.

– А ты сможешь? – светясь изнутри, но с сомнением, спросил он.

Потрясенная нелепым вопросом, Светлана задержала чашку в воздухе.

– Ты понял, что ты спросил? Это вы, мужики, ничего не можете. Чтоб вас раскусить, одного женского взгляда достаточно.

– А ведь правда, – оживилась Виктория, – лучше ее никто эту роль не сыграет. Давайте обсудим детали.

На следующий день Герман созвонился с Журавлевым и сообщил о готовности подъехать с бывшей супругой в районе обеда. На встречное предложение Журавлева не беспокоить ее и самому подъехать к ней домой, Герман, охваченный беспокойством, экспромтом придумал версию о соблюдении жесткого режима Анны по уходу за матерью. Потому она может отлучиться лишь с двух до четырех часов дня, оставив на это время мать под присмотром соседки. «Но даже и не в этом дело, – включил воображение Герман, – она была бы не прочь, честно говоря, вырваться из домашней рутины».

– Хорошо, – согласился Журавлев, – я скорректирую свои планы и буду ждать вас в два часа, – завершил он разговор и повесил трубку.

Полуденное солнце мягко нагревало город и старенький «жигуленок», в котором сосредоточенный Герман ехал со Светланой на встречу. Внешне он выглядел спокойным, однако внутреннее его состояние оставляло впечатление, словно он впервые поднялся с кровати после продолжительной болезни – все еще слабый и неуверенный в своем полном выздоровлении. «Альтернатива бывшей жене в лице Светланы, – прикидывал он, – была идеей прекрасной, но весьма опасной, рискованной. Достаточно было одного телефонного звонка на квартиру Анны, и вся афера рассыплется, как карточный домик, с самыми неприятными для меня последствиями». Но отступать уже было поздно и некуда. Светлана, напротив, чувствовала прилив энергии, источала оптимизм и уверенность в себе. С утра она сделала завивку, а перед выездом облачилась в воздушное, облегающее ее прелестную фигуру платье с декольте «взгляни и упади», промокнула горлышком флакона духов пульсирующие жилки на лице, шее и кистях рук.

Герман с проходной позвонил Журавлеву и сообщил, что он с Анной ожидает его внизу на улице. Через пару минут тот деловым шагом вышел из здания, всем своим видом давая понять, насколько у него загружен рабочий день. Действительно, он привык завершать все дела сегодня, не откладывая их на день грядущий. Вот и сейчас планировал отвести не более пятнадцати минут на выяснение моральных качеств Громова. Сейчас его интересуют только сухие факты.

– Где же Анна Юрьевна? – сурово спросил он Германа, оглядываясь по сторонам, не замечая присутствия рядом какой-либо женщины.

– Она сидит в машине, – Герман указал жестом в сторону своего авто. – Я могу пригласить ее сюда.

– Не надо, не надо, – остановил его Журавлев, – так будет даже лучше, никто не помешает.

Усаживаясь на заднее сидение рядом со Светланой, он попросил Германа оставить их наедине и предложил ему «прогуляться рядом и поскучать недолго в одиночестве». Журавлев захлопнул дверь, развернулся в сторону женщины и несколько оторопел. Он ожидал увидеть изнуренную бесконечными домашними заботами женщину, с лицом, излучающим скорбь при одной только мысли о необходимости возвращения к далеким событиям, наносящим ей душевные раны, вызывающим невольные слезы. Каково же было его удивление, когда он внезапно окунулся в ее открытую улыбку, солнечные глаза, ярко накрашенные губы. Обаяние волнами исходило от нее, а реальность им придавал тонкий, чуть терпкий аромат духов. В одно мгновение он словно переместился из ночи в рассвет, заполнивший не только салон автомобиля, но и всю окрестность. Вид этой женщины вырвал из его далекой памяти поэзию моря, на берегах которого, будучи помоложе, он отдыхал в санатории, и где на набережной он встретил как-то невероятно красивую женщину в таком же воздушном платье. Одинокая, она удалялась медленно, а он смотрел вслед этому прекрасному созданию, упрекая себя за свою робость, нерешительность. Давно забытый образ вновь проплыл по набережной, и в груди он ощутил особую теплоту.

– Анна… – отчество ее напрочь вылетело из головы Журавлева.

– Юрьевна, – быстро пришла ему на помощь женщина. – Но можно просто по имени – Анна.

– Как самочувствие вашей мамы? – спросил он как можно деликатней.

– Спасибо, сегодня лучше.

– Извините, что вынужден оторвать вас от забот. Понимаю, как это обременительно для вас и несвоевременно.

– Нисколько не обременительно. Герочка подвез меня с комфортом.

– Я вижу, у вас сохранились добрые отношения, – вздернутые брови Журавлева отозвались на это промелькнувшее «Герочка».

– А разве может быть иначе с таким мужчиной, -как бы в продолжение своих слов Светлана наклонилась, высматривая Германа, вросшего в асфальтовую дорожку метрах в десяти от машины.

Светлана перевела взгляд, не меняя своего положения, на Журавлева и поймала его жаркий взгляд у себя на груди. Она расчетливо использовала женскую уловку. «Ага, клюнул старикашка», – отметила она на удачно заброшенный ею с умыслом крючок. Пойманный с поличным взгляд Журавлева с неловкостью переметнулся на приборную доску машины. Мочки его ушей подернулись розоватым оттенком.

– И все-таки я вынужден задать вас, Анна Юрьевна, несколько вопросов, чтобы снят некоторые сомнения. Устранить, так сказать, причины их возвращения.

Светлана приняла вид ученицы, внимательно слушающей преподавателя.

– Скажите откровенно, что послужило поводом вашего развода с Громовым?

– Спросили бы вы меня года полтора назад об этом, я, наверное, слукавила бы, придумала невероятные обстоятельства, но сегодня подобные мысли мне чужды. Признаюсь, как на духу: поводом развода послужила моя былая ветреность, – она игриво подбросила пальцами левой руки прядь волос, – чего нельзя сказать о Германе. Все вечера он проводил за занятиями. Иногда мне приходилось по десять раз повторять ему одно и то же, прежде чем до него доходил мой вопрос. Страшно сердилась на него за это. Он же все повторял, что учеба – дело серьезное. Эта фраза все чаще стала пользоваться популярностью у нас в доме.

– Подобные воспоминания придают ему честь, – Журавлев склонил голову к плечу. – Хотя не следует учебой замещать супружескую жизнь.

– Вот-вот, – оживилась Светлана. – И мне подумалось, хорошо бы противопоставить всему этому другую жизнь. Я увлеклась одним мужчиной. Поначалу убеждала себя: «просто для пробы», – и не предвидела, к каким последствиям приведет мое движение в сторону от мужа. Мыслила старыми шаблонами: «никто не узнает, а потом и сама успокоюсь». Что могло быть бесполезней искать счастье на стороне? И хоть бы какой голос свыше предостерег бы меня от глупостей. Совсем не имела целью разбить наш брак, а когда пелена глупости спала с моих глаз, ошибки мои уже достигли критической массы, и я поняла: мой голый эгоизм, злоупотребление доверием мужа привели у незаживающим ранам в отношениях с Германом, к глубокому, непреодолимому кризису. Готова была пойти на все, лишь бы жизнь сложилась, как нам мечталось обоим. Но отступать было поздно. Герман все повторял: «Нельзя сочетать несочетаемое».

Журавлев искренне удивлялся хорошо поставленной речи этой женщины. Вообще-то он привык считать, что женский пол головой ниже мужского.

– И вот, – продолжала Светлана, – передо мной явился Герман, освещенный высоким духовным светом, – при этих словах она закатила глаза вверх, но не переигрывала, это получилось у нее очень естественно, – он не кричал, не ругался, не обвинял, только смотрел мне в глаза и тихо так спрашивал: «Зачем так больно?» Он не способен на зло. Как ни каялась я потом, но не могла обернуть его к себе, до сих пор помню его слова: «Видимо, плох я был для тебя, с другим желаю тебе обрести счастье». Представляете? Что-то жарко стало, – она вынула из сумочки платок, промокнула им влагу на верхней губе, а затем намеренно задержала его в глубокой ложбинке на груди.

На этом движении Журавлев еще глубже заглотнул крючок.

– Можно поинтересоваться, – спросила Светлана, помахивая платком перед собой, все более смущая собеседника невинным простодушием, – чем вызваны ваши вопросы?

– А что, Герман Петрович ничего не объяснил вам? – вопросом на вопрос ответил Журавлев.

– Нет, да разве из него вытянешь правду. Он вообще очень скрытым становится, когда речь заходит об учебе. Я грешным делом, иногда задумываюсь: не на разведчика ли его тут готовят. Для секретных заданий, – зашептала она на ухо Журавлеву, – он в самый раз подходит.

– Разведчиков готовит другое ведомство, – улыбнулся Журавлев, – мы по другой части. Но и в нашей работе предъявляются высокие требования к моральной чистоте кадров, к их глубинной стойкости. Большие государственные дела должны делаться людьми с крепким духом.

Светлана с пониманием приоткрыла ротик, приподняла брови, покивала головой.

– Итак, с ваших слов, Анна Юрьевна, выходит, что брак распался по вашей вине, а Громов – просто святой?

– Святых не бывает. Вот вы, – она приблизилась к нему и шепотом завершила вопрос, – разве святой?

Журавлев несколько обмяк, приподнял левое плечо, будто на этот вопрос нет однозначного ответа, мягко заурчал:

– Не обо мне сейчас речь, Анна. Проблемы могут коснуться Громова, и о нем мне нужна правдивая информация.

– Именно такую информацию вы и получили от меня, – уверяла его Светлана. – Несмотря на то, что древние философы утверждали: «мысль изреченная не является истиной», – мои заключения о нашем расколе с Германом не грешат искажениями. Открыла вам всю правду, как на исповеди.

Пытался уловить настроение на лице приближающегося к нему Журавлева, но оно не желало с ним делиться какими-либо эмоциональными выводами. Журавлев остановился перед Германом ровно настолько, насколько потребовалось произнести одну фразу: «Ну и дурак ты Громов. Такую женщину потерять…»

– Так что же? – спросил опешивший Герман у спины удаляющегося. Не оборачиваясь, та ответила: «Оформляйте документы на выезд».

Светлана нарушила заповедь «не обмани», но совесть ее в своих основах не пошатнулась. Ее обман, убеждала она себя, вдохновлялся высшей целью оградить друга от несправедливости, готовой принести его на жертвенный огонь в угоду отвратительного лицемерия и ханжества. Миссия ее была высока и благородна.

СВЕТЛАНА НЕ УНИМАЕТСЯ

На следующий день Григорий услышал, наконец, милый голос в телефонной трубке. Он словоохотливо пересказывал Светлане о настроении, которое он вынес из последнего собеседования в академии.

«Как обидно, – стучала кулачком по кухонному столу Светлана, когда он донес до нее печальное известие. Бывают обстоятельства, сокрушалась она, когда от тебя практически ничего не зависит, и на первый план выходят мелкие, ничего незначащие помехи. Чем меньше помеха, тем больше находится лицемерных охотников превратить ее в по меху серьезную, затмевающую прочие достоинства личности. Конечный исход многомесячной истории поступления Григория в академию не поддавался ее понимания и не выводился из его способностей. Беда, к сожалению, всегда проходит без расписания.

Пересказав Григорию блестяще выполненную ею накануне рискованную операцию, она предложила вместе с ним навестить Журавлева и уговорить его изменить решение. Григорий отныне ничего не хотел больше слышать об академии и наотрез отказывался от сумасбродной идеи. Он довольно нервно просил ее не вмешиваться в это дело. Из этого все равно ничего не получится.

– Получится или нет – еще неизвестно, – не соглашалась она с ним. – Все, что доподлинно известно на сию минуту, Журавлев не только мне полностью доверился, но и не прочь свидеться еще раз. Фу, а я-то надеялась, что после разыгранной трагикомедии у меня наступят спокойные деньки. Не огорчай меня, своим отказом ты не добьешься справедливости. Какой бы не был величины, но это наш шанс. Рассматривай сегодняшний день как критический.