Читать книгу: «Легенда 1613», страница 2

Саня полез в телефон и начал просматривать видео в нем. Но все было мутным. Словно он держал палец перед камерой. Артем наклонился в траву – там что-то поблескивало. И поднял в руке замороженую лягушку, во рту которой была застывшая красная бусинка. Он молча показал ее Сане.

– А я о чем! Ведьма она! Надо нам вежливо сматывать удочки.

– Эй, разрушители, чего вы там застряли? – Евангелина Федоровна стояла за деревом, словно не уносилась вперед за 5 минут до того. А может вернулась, но Артем с Саней не слышали, как.

Они плелись за ней, как два провинившихся школьника. Саня сердито сбивал рукой траву при каждом шаге. А Артем разглядывал сзади ее тонкую фигуру.

– Как думаешь, кто были эти с песьими головами? – спросил Артем

– Так в учебниках опричников вроде описывали.

– Опричники и были с песьими головами, Иван-то наш Грозный истово с колдовством да язычеством бился, православие укоренял, а у самого астролог был личный. Так и метался, болезный, всю жизнь между волхователями и Пречистой, – включилась в беседу Евангелина, словно спиной слышала. – А символом России единорога считал – мистическое животное, даже на монетах печатал его.

– То есть, то, что мы сейчас видели, не морок был, а явь? – уцепился за ее слова Артем.

– Все, что у человека в мозгу – явь, – ответила Евангелина, – даже если приснилась или померещилась, как вам, пропойцам.

– А откуда вы знаете, что мы видели, если этого не было?

– Так вы ж вона идете обсуждаете песьи головы.

– Ну мы же шепотом, еле слышно…

– Я, касатики, вижу плохо, оттого слух у меня развит, да к тому же я в лесу выросла – а в лесу без острого звериного слуха не выжить. Так что, то для вас шепот, а мне вы словно на ухо щебечете.

***

Опричники неслись галопом. От долгого стояния и бездействия они словно затекли, и теперь получали удовольствие, подгоняя лошадей и плавно колыхаясь в такт ритму движения. Некоторые играли в догонялки. Главный ехал позади всех и был мрачен.

– Чего это ты, Шест, словно дрын проглотил? – крикнул ему один из молодых, играющих словно щенок, всадников.

Скачущий рядом тут же подскакал к говоруну и кулаком пихнул его в плечо.

– Смотри, Алешка, сейчас договоришься, он тебя, как жителя деревни разделает и скажет, так и было.

– А я что? Что такого-то? На дело ж скачем, на государево, а он словно не хочет.

– Не твое это дело, брат. И держи язык за зубами.

Всадники ворвались в деревню вихрем. Деревенские, зная, что к ним пожалуют, уже подготовились и забаррикадировались. Конники покрутились на главной площади возле церкви, но ни одна душа не казала носа на улицу.

Главный подтолкнул одного из всадников в спину и велел начинать. Тот заорал во все молодецкое горло:

– Именем государя нашего батюшки, царя Иоанна четвертого, приказываю всем жителям деревни собраться возле церкви!

Он проскакал, выкрикивая это без остановки вдоль всей деревни, но ни одна дверь не открылась.

Тогда главный велел поделиться на двое и начать с разных концов деревни сгонять народ на главную площадь.

Стоял визг и кутерьма. Главный, воспользовавшись кутерьмой, самостоятельно подъехал к избе с резными деревянными наличниками на оконцах, спешился и неторопливо вошел в дом.

В доме было темно. Главный по-хозяйски скинул саблю, снял шапку и бросил все на стол, стоявший посреди избы. Сел, тоже по-хозяйски.

– Что ж ты, Аглая, государева слова не принимаешь и не выходишь, таишься?

В углу, возле печи возникло шевеление и из тьмы возникла заплаканная рыжая девушка. Словно ее из угла вытолкнули. Она стояла перед главным потупив глаза.

– А ты, что же, Ваня, как враг приходишь? Мы разве тебе чужие?

Иван долго испытующе посмотрел на нее, а затем взял за руку и усадил себе на колено. Поправил рыжую прядь, стер грубой ладонью слезу со щеки.

– Затаиться тебе надобно в дровянице где-нибудь. Когда жечь начнут, чтобы ты целой осталась, а после я приеду и что-нибудь придумаю. Не бойся, мое сердце!

– А как же Егорка?

– Заберу его к себе, он ведь моя кровинушка, не бойся за него. Христианское дитя спасти – дело божье. Ты ж крестила его, как я велел?

Аглая кивнула.

– Укутай его получше, собери так, чтобы мне сподручней вынести было.

Аглая зарыдала в голос, заметалась по дому, малец лет трех сел в люльке и истошно завопил. Иван недовольно поморщился.

– Давай скорей, как бы мне на подмогу сюда не пришли.

Вдруг в углу возле печки возникли шевеления. Иван выпрямился.

– Домовой у тебя что ли, Аглая? Или крысы?

Он рывком схватил саблю и изрубил кучу тряпья в углу возле печки. Раздались стоны и по полу потекли ручейки крови. Аглая замерла, где стояла. Иван взбешенно схватил ее за руку и притянул к себе, как для поцелуя.

– Значит так ты ждешь меня и сына моего растишь?

– Это сосед Мишка, когда ваши-то ворвались, не успел до своего дома добежать, ко мне спастись попросился!

– Ну вот и спасся, значит, умер по-христиански, в муках, душу свою языческую Господу нашему прямо в руки отдал!

Иван швырнул Аглаю на лавку возле стола, задрал ей юбку, быстро, по-звериному насладился ей, оправился, развернул к себе лицом, поцеловал в лоб.

– Тварь ты, неверная, – произнес одними губами.

Ударил саблей в сердце, подошел к люльке. Малыш смотрел на него молча в упор. Иван завязал его в тряпье, повесил себе за спину и вышел из избы.

На улице стоял визг и шум. Люди бежали в разные стороны. Часть изб уже полыхала. Из конца в конец деревни со свистом скакали его опричники, то и дело настигая бегущих в панике людей.

Иван плюнул. Ребенок вел себя тихо. Иван вскочил на коня и помчался к лесу, по пути крикнув нескольким пролетавшим мимо и вошедшим в раж,

– Сворачивайся, поехали.

Иван въехал на свой двор. Дома он давно не был, все в разъездах по царским заданиям, да в государственных делах.

В его имении еще издали заприметили пыль столбами на дороге. Всем двором вывалили его встречать.

Накинув на плечи парадный кафтан, беременная боярыня Мария, совсем еще девочка, сбежала с крыльца и бросилась навстречу мужу.

Тот устало спешился, отдал коня и повернулся к ней спиной. Мария всплеснула руками.

– Пока в наши покои давай, а выкормим, посмотрим куда его.

Мария взяла руку мужа, положила на свой выпирающей живот. Живот толкнулся и руку боярина откинул.

– Ну будет младенцу старшим братом, – примирительно сказал Иван. Стащил со спины ребенка и вручил его жене.

Ребенок вел себя тихо, на руки к Марии пошел молча и покорно. Мария подняла его с трудом, ей помогли девки из свиты. Когда ребенок воцарился у нее на руках, он вдруг резко топнул ножкой по животу Марии. Мария разжала руки, скорчилась от боли, Иван еле успел подхватить падающего ребенка. Он сурово посмотрел на жену.

– Смотри мне, корми, как своего! Это мальчик, а кого ты принесешь, неведомо. – пригрозил Иван и оставив встречающих позади пошел в покои, где уже накрывали ему стол.

– Дак что, твой что ли? – вслед крикнула Мария

– Найденный, все найденные – мои. Мы ж не Ироды, младенцев резать, душу хочу спасти христианскую невинную, может и моей душе послабление выйдет, – бросил ей через спину муж. – Егоркой станем звать. Найденышем.

Егор великолепно ездил на коне, даже без седла, мог любого, даже самого норовистого жеребца объездить и укротить. Иван Шестов все время, пока бывал не в походах, проводил с мальцом. Учил его драться, скакать, возился с ним, как медведица с медвежонком. Дочери что? Их растили в неге, к тому же жена все время учила их. А к чему женщине эти науки? От них вред один и мысли дурацкие в голове. Жена была образованней Ивана, ее умничание слегка раздражало. Но часто она оказывалась права и он, один из сотни Иоанна Грозного, ее решения выявлял, как свои, а после в тайне ей гордился. Шестов, как любой воин, не был нежным и любящим мужем и часто замечал, что Мария, жена, втайне плакала, когда он вместо их опочивальни отправлялся в дворовую, чтобы снять усталость с какой-нибудь девкой. Невинных, конечно, он не трогал, был человеком христианским, знал ответственность, но у них жило много приживалок возрастных, которых замуж уже никто и никогда не взял бы. Да и кому годны в жены старухи двадцатипятилетние. А вот для радостей и ласки они вполне годились. Иван был щедрым и никто не жаловался. Платки там красивые, цацки всякие дарил легко. Мог даже у жены забрать, а своей зазнобе подарить.

С Егором ему было просто и ясно. Егор редко разговаривал, как и сам Иван. И любил потешить свое тело, выпустив на волю молодецкую энергию. В восьмилетнем возрасте однажды даже обскакал Ивана, за что был бит отцом, но потом Иван прислал ему подарок – золоченую саблю настоящую, взрослую, мужскую.

Единственный момент, который Шестова смущал в Егоре, – то, как он млел и нежился возле Марии, своей мачехи. Ластился к ней, как котенок, даже во взрослом, восьмилетнем возрасте, а ведь был уже не младенец. Она тоже излишне нежна была к нему – по голове гладила, могла схватить и зацеловать внезапно, а ведь надо было растить мужчину, а не девку кисейную.

И Шестов принял решение переселить Егора из боярских покоев в людскую, где поручил его конюху Антипе. У Антипы своих детей было с десяток, к лошадям он имел подход свой собственный, любил и разбирался, по молодости был яростным бойцом и драчуном, но перейдя на боярскую службу остепенился и нашел успокоение в службе при лошадях. Одним словом, был лучшей кандидатурой на роль наставника.

Да и время шло, возникали вопросы и нельзя было незаконнорожденного, как родного держать. Пошли бы пересуды, наветы, а царь-батюшка такого не любил.

Однако Мария Шестову только девок рожала, а он сына ждал. Потому любил Егора больше своих дочерей, был к нему привязан и очень страдал от собственного решения.

На конюшне Егор, и без того молчаливый, замолчал насовсем. Антипа рассказывал боярину, что Егор хорош во всех делах – холит и лелеет коней, как своих деточек, все поручения выполняет исправно. Но вечером никогда не сидит вместе с мужиками и молчит, словно немой.

Как-то Шестов пожаловал на конюшню, чтобы проверить, готов ли его конь к предстоящему походу, а по правде сказать, чтобы проведать Егора. И застал Егора беседующим с Ловким, дареным ему Шестовым пару лет назад.

Егор чесал Ловкому гриву и нараспев приговаривал:

– Ловко в галоп, Егорко в дом, отец без сына, что стол пустой.

– Что это ты там бормочешь, наговоры что ли? – Шестов подошел к Ловкому и потрепал его по загривку.

– Возьми меня с собой в поход, – Егор сверкнул глазами.

– Не проси даже. У нас безродные только в холопах ходят. Да и опасно там.

– Так у меня отец есть, какой я безродный! – Егор посмотрел Шестову в глаза.

– Отец сына на конюшне не держит! – сказал, как отрезал Шестов. А у самого в груди что-то заворочалось, сдавило горло, дыхание перехватило.

– У тебя бабы одни в доме, кому ты свое передашь? Так и помрешь завершающим?

– Не каркай, – приказал Шестов и бодрыми шагами вышел прочь из конюшни.

После этого разговора Егор погнал коней на выпас в ночное. Он гонял их много раз и было у него любимое местечко в поле между двух пролесков, как бы скрытое от людских глаз. К нему нужно было добираться через лес, затем спуститься через овраг и там уже открывался луг, где кони чувствовали себя вольготно, трава была сладкой, а люди из деревни не доходили – лень было долго добираться до выпаса – вокруг и без того было полно богатых лугов.

Егор считал это своим местом. Впервые его привел сюда Антипа, а за костром завел разговор о том, что Егору бы пора подумать о том, что он станет в жизни делать.

– Как что? – удивился Егор – Отцовской вотчиной управлять стану!

Антипа, сощурившись посмотрел на Егора, месяц отразился в его глазах, словно от них шел свет.

– Глуп ты, парень, – сказал Антипа. – Кто отец-то твой? Ветер в поле? Или беглый вор? Напридумал себе, жизнь только свою тратишь на сказки да побасенки. Ежели любит тебя боярин, как сына, не кровный ты, на том и точка. Безродный. У боярина таких, как ты сыновей вона целый двор шастает.

Егор закрыл рот и больше с Антипой про личное никогда не разговаривал. И вообще старался держаться от него подальше. Егор знал, что рано или поздно отец возьмет его на войну и там он сможет доказать, чего стоит. Лучше всего было, конечно, спасти отца в бою. Или наоборот, как-то к смерти подвести, но только незаметно, а затем вернуться в имение и объявить последнюю боярскую волю – мол, принимайте наследника моего и душеприказчика.

Егор купался в своих мыслях, Ловко легко покачивал его с каждым шагом, табун медленно продвигался по лесу в сторону его, Егорова луга.

На лугу их встретил туман. Кони вошли в туман, как в молоко и словно поплыли. Тут и там из него возникали лошадиные головы и Егору стало так хорошо и весело. Ночь, июль, жара спала, этот волшебный белоснежный туман в лунном свете – словно это был знак, что все туманное в жизни рассеется и настанет ясность.

В тумане вдалеке мелькнул огонек. Егор напрягся и пустил Ловкого галопом. Никто не смел пребывать на его лугу!

Возле самого леса на опушке два паренька, явно моложе Егора, жгли костер. А вокруг разгуливало несколько чужих лошадей. Они явно отличались от боярских – были жилистыми и тяжелыми. Явно рабочими.

– Эй, – грозно крикнул Егор. – Вы чьих будете? Что на моем лугу выпас устроили?

– А это ничей луг, мил человек, – лениво ответил ломающийся мальчишеский голос.

Голос принадлежал крепышу с русыми кудрями. Он и головы на Егора не повернул, отвечая. Рядом сидел худенький пацан и слегка испуганно следил за происходящим.

– Мне отец сказывал, ничьи это земли, потому как дурные, нечистые. Сюда навки танцевать в полнолуние ходят и траву топчут, а потом кони от этой травы дуреют, как коты в марте. А ты сюда боярских коней пригнал зачем? Чтобы конь в походе под боярином одурел и понес?

Егор хотел было взбеситься, но смысл сказанного медленно доходил до него и все больше нравился ему.

– Ты, конюх боярский, верно? – лениво спросил крепыш. – Я Богдан, сын кузнеца, а то, рядом со мной Иван – богов сын, ничейный значится. – Крепыш Богдан хохотнул, – Садись с нами у костра. Сейчас картохи напечем, так ночь и скоротаем. Расскажешь нам про боярское житье.

Егор ничего не ответил, молча спешился, ловко, как кошка прыгнул к костру, обняв колени присел. Глядел на этих двоих испытывающе. Богдан в ответ глядел на него в упор, безродный Иван глядел в огонь.

– Так кто ты?

– Не ваше холопское дело, – процедил Егор.

– Говоришь, как боярин, а выглядишь, как с конюшни, – пожал плечами Богдан, – сослали что ли от палат на двор?

– А ты как до этого додумался? – изумился Егор и расправил свою жеваную рубаху с красным боярским подбоем на воротнике

– Ага, подбой-то красный видим, а сам весь в сене, ночевал-то значит, при конях.

– Может, боярин мне дело важное доверил на конюшне.

– То-то и видно, какой ты важный, что от тебя конюшней разит!

Егор в секунду оказался на Богдане, повалив того на спину и занес уже кулак, но второй, ничейный сын, Иван ловко вдруг схватил его за руку. Иван просто держал, а Егор не мог пошевелить рукой. Богдан вылез из-под Егора и отряхнулся. Иван все не отпускал Егора. Егор глянул на Ивана в упор, глаза в глаза, своими чуть раскосыми хищными глазами. И словно утонул. В глазах у Ивана, ярко голубых, что было странно, ведь вокруг туман, темнота и только пламя костра, но цвет читался, была бездонная глубина. Мурашки пробежали у Егора по спине. Он такого взгляда еще не видывал в своей жизни, хотя сталкивался и с яростью отца, когда было понятно, что вот сейчас прибьет и не перекрестится, и с буйством Антипы, который спьяну бывал безудержен и границ никаких не видел.

– Все, пусти, ладно, – примирительно сказал Егор.

– Он у нас странненький, не от мира сего, – хохотнул Богдан, потирая ушибленную ключицу. – В драку-то сам не лезет никогда, не воин, а миротворец, но вишь какой жесткий. Это потому, что когда на выпасе кобылиц отпускают, ему велят жеребцов держать, чтобы за нужной кинулся. Уж держать в кулаке-то он умеет. – Богдан снова хихикнул.

Иван отпустил Егора и снова сел к костру, глядя в сторону.

– Мы к тебе с миром, а ты вон сразу в драку, негодно это.

Егор вернулся к Ловко, стащил с его спины торбу, достал оттуда калач и протянул Богдану с Иваном.

– А вы навок сами видели? Как танцуют?

– Мы нет, – Богдан с удовольствием пережевывал калач – и правда, боярский-то калач у тебя. А вот в деревне сказывают, видали, как раз, когда туман июлем низину кроет. Так что сегодня мож и увидим.

Внутри Егора что-то сжалось, но это был не страх, а какой-то тремор. И достаточно приятный. Страх, смешанный с каким-то удовольствием что ли. Такое он испытывал, когда Мария, его мачеха, укладывала его голову на свои колени и нежно гладила черные его спутанные кудри. Тремор начинался из горла, сбегал к животу и ниже живота все напрягалось и набухало.

Когда Егор жил в боярском доме, там про навок никто не сказывал, там вокруг иконы были и нечисть лишний раз не поминали. Пару раз на дворе мальчишки что-то подобное сказывали, но как только Егор приближался к ним, замолкали. Они вообще его недолюбливали, все дворовые. Видимо за то, что отец и мачеха любили.

Туман наползал на костер. Становилось прохладно и влажно.

– Расскажи про навок, – попросил Егор.

***

Туман был, словно живой, он прямо-таки шел, передвигался. Казалось, что внутри него кто-то есть, кто-то шевелится.

Артем поежился, отошел от окна, пересел поближе к стене.

Евангелина Федоровна разливала чай и доставала из духовки ароматные пирожки с малиной.

– А что про них рассказывать? Ну спины у них нет, потому они всегда лицом к тебе стоят, навки-то. Но они тоже страдалицы. Они ведь невинные души, которых родители окрестить не успели, или которых матери придушили.

– Это что ж за матери, которые своего ребенка душат? – изумился Саня.

Евангелина поставила пирожки на стол, разломила один. На руки ей вылилась малиновая капля начинки. Как будто кровь брызнула. Евангелина аккуратно слизнула каплю языком. Как ребенок. Артему даже показалось, будто лицо ее в этот момент стало детским.

– Ну это вы привыкли к разврату, а раньше женщина если не уберегла себя, то ее и из деревни выгнать могли. А в лесу-то с младенцем сгинешь за просто так. Если уж понесла, а скинуть не смогла, будучи девкой, немужней женой, часто просто рожала да придушивала где-нибудь, да в болоте топила. А душа-то невинная между двумя мирами оставалась, а за некрещеную душу кто заступится? Вот и бродили между Явью и Навью. Пытались спастись, да кто ж их спасет? То ж надо было не испугаться и покрестить ее, навку-то. А как не испугаться, если нечисть она и бросалась на тебя сразу?

– Евангелина Федоровна, а может вы нас отведете в какое-нибудь самое навочье место? – поинтересовался Артем.

– Да куда ж тебя вести, коли ты вон от тумана прячешься к стене. А коли ты в нем внутри окажешься, так что ж я, тебя по всему полю искать буду? Ты со страху мало ли что выкинешь?

Саня захохотал, обернулся к окну, но в тумане ему словно чья-то костлявая рука померещилась и он замолк. Евангелина покачала головой, взялась за створки, словно цыкнула на кого-то за окном и захлопнула створки.

Артем негодующе посмотрел на Саню.

– Хорошо, сведите хотя бы на Сусанинские болота. Там может можно останки поляков найти – какое-нибудь вооружение, еще какие артефакты интересные? Мы можем металлоискатель захватить.

– То не Сусанинские болота, а чистые болота. И поляков там не было, ну то есть, может те, кто там был, поляками тоже были, но это вообще не та история, которую вы в школе учите, – ответила Евангелина. – Но раз так любопытствуете, сходим, конечно, отчего же не сходить? Вы же легенды собрались разрушать, так может и стоит с главной начать.

– Куда ты завел нас, Сусанин-герой? – пропел Артем

– Именно, – кивнула Евангелина

– А навки голые людям являлись? – поинтересовался Саня.

– Ну а как же, голые, красивые, знаешь как влекли мужиков-то? Не удержишься!

***

Голос Богдана, который рассказывал Егору про навок, звучал напевно и ровно и словно убаюкивал. Егор представил себе белоснежных голых женщин, выходящих на него из тумана. Все они почему-то виделись ему с лицом Марии, его мачехи. Они тянули к нему свои красивые руки, обнимали его, он не мог шелохнуться, но как же это было приятно. И вдруг одна глянула ему в глаза, и она была с лицом его сводной младшей сестры Ксении. Она захохотала.

Егор проснулся, открыл глаза. Тумана не было. Был рассвет, костер тлел, Богдан с Иваном спали в обнимку возле пепелища.

Егор тихонько свистнул, Ловко тут же оказался рядом. Боярские кони тотчас собрались за ними и размеренно отправились домой.

Егор ехал и думал. Про навок, про глаза этого Ивана, про то, что в деревне больше вольница, чем ему на конюшне, про Марию. Мысли толкались у него в голове, смешиваясь и растворяясь друг в друге.

На двор он въехал уже полный решимости. Соскочил с Ловко и велел коням отправляться на место. Кони его слушались и любили, в отличие от людей. Потому он даже не волновался, что что-то пойдет не так.

Егор влетел в палаты мимо дремлющих на входе Мирона и Захара, призванных охранять боярыню. Те вроде попытались что-то ему сказать, но он слишком резво промелькнул мимо них и они махнули на него рукой.

Большая Мариина опочивальня была залита солнечным светом. Он лился из окон, проходил сквозь разноцветные витражи и окрашивал воздух перед боярским ложем разноцветными красками. Витражи Иван Шестов углядел в ливонских церквах и привез один жене в подарок.

Мария стояла в разноцветном ливне солнечных лучей и переливалась разными цветами. Поскольку она только встала с кровати, ее волосы были неприбранны, струились по плечам золотистым густым мерцающим дождём, а тельная рубаха из тонкого льна словно растворялась в солнце. Сквозь нее явно проступала девичья, ладная крепкая фигура. Словно не добрела она двумя дочерьми. Все изгибы и линии читались так, словно она была голой.

Егор замер на пороге. Мария, увидев его, тоже замерла, а затем стала строгой.

– Поди прочь! Отчего ты без стука врываешься? Ты же не младенец! Отец бы тебе знаешь, как выдал за такое!

И она сердито махнула изящной ручкой в его сторону.

В голове у Егора помутилось, он выскочил за дверь, не рассчитал сил и дверь громко, на весь дом хлопнула, отдаваясь набатным колоколом у него в голове. Он забыл, зачем мчался к Марии, перед глазами его стояла ее фигура в цветных лучах, а в сознании металось одно слово «навка».

Егор чуть сознания не лишился. Голова шла кругом, он прислонился к дубовой двери и пытался прийти в себя, когда Мария приоткрыла дверь и рукой затянула его к себе.

Она была уже одета, платок наброшен на волосы.

– Что несешься, как разбойник? Что с тобой, малыш? – она погладила его рукой по лицу. И лицо словно обожгло.

– Я взрослый мужчина, не называй меня так!

Мария засмеялась.

– Отец обидел? Он всех обижает, но не хотя, слишком в нем много жизненных сил, за то царь Иван его и привечает. Любит он тебя, боится, что сгинешь на войне, хочет возле себя придержать. Наказал вот мне, уезжая, забрать тебя с конюшни и велеть за ключниками следить и за домом. Видит в тебе мужчину, видишь? На тебя дом оставляет. Так что не злись на него.

И она снова погладила его по лицу и заглянула в глаза. И снова сквозь Егора прошла молния, разрывая изнутри его сердце и спускаясь вниз живота. Повинуясь разряду, он протянул руку и провел пальцем по губам Марии. Она смотрела на него изумленно. Он вдруг испугавшись сам себя, отскочил и выбежал прочь из покоев.

Ревизия ключников далась Егору легче легкого. Считал он быстро, Мария в детстве обучила, память у него была хорошая. Сразу видел нехватку и интуитивно считывал хитрость или умысел. Его и раньше не любили в именье, а сейчас еще стали бояться. Чуть что, он шел к Марии и докладывал ей все, как есть. Мария была мягкой, всем прощала, но Егор самовольничал и не спускал никому.

Однажды недосчитался в закромах банки с малиной, провел расследование, все указывало на его младшую сводную сестру, Ксению. И как ни пытались няньки выгородить ее, Егор нашел красные пятна на ее исподней рубахе, когда ту отправляли в стиральню.

Явился грозным, без предупреждения, на женскую половину. Там заметались, хотели развизжаться, но Ксения сидела, как истукан, даже головы к нему не повернула. Ей расчесывали волосы. И они смотрелись огромным нимбом вокруг ее головы в солнечных лучах, заполнявших светлицу.

Ее младшая сестра, Софья, была не так царственна и спокойна, как Ксения. Она, завизжав, вырвалась из рук няньки-чесальщицы и спряталась в углу, возле кованного сундука.

Егор бросил в ноги Ксении исподнюю рубашку с красными пятнами.

– Уворована из запасов зимних банка с малиной.

Ксения продолжала сидеть без движения.

– Красные следы указывают на тебя!

Ксения расхохоталась. Поддела рубаху с пятнами ногой.

– Вот смешной! Вроде взрослый, уж и жениться пора, а пятна красные на девичей рубахе за малину принимаешь!

Тут и все няньки да девки прыснули. Даже Софья из угла хихикнула. Егор как ужаленный, развернулся, чтобы выйти с гордой ровной спиной.

– Эй ты, – медленно, нараспев, проворковала Ксения, – запомни, это дом моего батюшки, я старшая у него, я любимица. И пока меня замуж не отдали, я здесь хозяйка и вся малина моя, и брусника, и все, что в доме и на дворе и вокруг все мое. И захочу – возьму все, что желаю. А ты иди за ключниками следить, найденыш безродный. Боярская дочь тебе неподотчетна!

Глаза Егора налились кровью. В голове своей он бросился на нахальную девицу и задушил ее прямо на глазах у нянек и девок, но он стерпел.

Оставил покои боярышни, громко хлопнув дверью и зарекся к ней заходить.

Он вообще старался поменьше с ней встречаться, а если видел издали, сразу менял траекторию движения и шел в другую сторону.

Его нынешние обязанности редко давали ему зайти на конюшню. Но лошадей он любил и все равно между делами, слежками и подсчетами умудрялся забегать к Ловко, чтобы потрепать его по гриве. Ловко тоже тосковал, Егор это чувствовал.

Однажды, когда ругань с дворовыми из-за использования боярского старого исподнего припекла Егора до невозможности, он бросился прочь на конюшню, отворил стойло, прыгнул Ловко на спину без седла и поскакал в закат.

Ловко радовался свободе и седоку, но нес его бережно. Летний закат был тих и ярок. Егору было все равно, куда ехать.

Сам того не заметив, Егор въехал в лес. Он знал, что чуть поодаль начнутся болота и знал, как они опасны, могут утащить всадника вместе с конем, да так быстро, что даже свистнуть не успеешь. Уж не говоря про русалок, всяких лесных нечистей и самого Хозяина Болот. Час был сумеречный, подходящий. Когда вечерняя уже закончилась и Божьи праведники, приняв людские молитвы, разворачиваются спиной к людям.

Егор перекрестился, остановил Ловко и хотел уж было его развернуть, как вдруг увидел, что кто-то мелькнул впереди за кустами.

Любопытство было сильнее страха, потому он спешился и рванул за мелькнувшим силуэтом.

С более близкого расстояния он увидел, что силуэт – это их местный монах Лука. Лука тоже следил за кем-то. Егору стало весело. Монах крался, как и Егор, только все время крестился.

Лука спрятался за кустом и смотрел вперед. Егор спрятался за деревом и смотрел за Лукой. В лесу уже почти совсем стемнело. Но оба, и Егор, и Лука, ясно видели перед собой человека в холщевой рубашке, распластавшегося на земле. Он копошился и ползал на животе.

Наконец Лука не выдержал и крикнул из-за куста:

– А ну давай домой! Тебе что тут приспичило в такую пору?

Человек вздрогнул от голоса, вскочил на ноги, огляделся. Это был деревенский безотцовый Иван. В руках он держал пучок каких-то трав.

Лука вышел из своего укрытия.

– Хотел найти корешок папоротника красного болотного, говорят, он любовь приносит и от кашля спасает, – растерянно оправдываясь промямлил Иван.

– Любовь Богородица и Господь тебе с рождением приносят и в сердце твое глупое селят, а те, кто того не знает, вечно папоротники, да корешки по болотам ищут. На вечерне не был, а за папоротником побежал, ишь, глупая твоя голова!

Иван послушно потупился. Лука подумал, что перегнул палку и что Иван еще мал, как телок тянется к нежности.

– Ну будет тебе, не печалься, будет тебе много любви, такого как не полюбить, гляди, глаза-то у тебя бездонные, как два озера, там поди столько любви в тебе разлито, что нужно ее делить с кем-то, чтобы не захлебнуться.

***

Мать Ивана не любила. Само его появление на свет завершило ее надежды на благопристойную жизнь.

Замуж ее выдали рано. В семье мужа работы было непочатый край. Она с утра до вечера надрывалась сначала в поле, затем дома. Одна радость у нее была – ласка мужа. Но достаточно быстро его забрили в стрельцы, где он и сгинул. Детей к них с мужем не было. Потому, когда муж ушел, она насовсем осталась служанкой у свекра со свекровью. Пока была молодой, свекр спал с ней регулярно. Так было принято, что тут попишешь? Чтобы не гуляла, и чтобы все в семью.

Как-то она отправилась на праздник Ивана Купала. Народ любил этот праздник, он был летний, ночной, таинственный и дарил много надежд и красоты. По традиции она выпила самогонки и сразу как-то захмелела, и ее унесло в облака. И как во сне с нею произошло нечто совсем непохожее на ее жизнь – внезапный ночной роман с красивым незнакомым парнем. Она затем много раз вспоминала каждую минуту, собирала по клочкам моменты и думала, откуда и как с нею такое могло произойти.

Парень, по утру оказалось, пришел сватать кого-то из их деревни. А затем после свадьбы нарушил традиции и пришел жить в дом жены. Ну не совсем, конечно, в дом жены. В деревню. Рядом построился. Был парень с золотыми руками. Сразу стал первым на деревне.

Понесла она тайно, заметила это поздно, уже и деться было некуда, потому таясь рожала с повитухой в другой деревне. Хотела было младенца утопить, да свекр пришел за ней и просил не губить невинную душу. Младенца забрал у нее из рук и пообещал выдать за своего. И с той поры стала мать Ивана двойной должницей свекру. Проклинала и младенца, и жизнь свою.

Потому ни нежности никогда к Ивану не знала, ни жалости.

Пока дед с бабкой живы были, они хоть как-то Ивана привечали, жалели, хотя знали, что не свой. А затем вся семья, кроме матери сгинула, да померла. В деревне наушничали, что потравила всех злая сноха, чтобы с выблядком жить вдвоем, совести не ведая. Но все это были только пересуды, так как мать Ивана ставила настойки на травах. И получались они, кстати, довольно ядреные и вкусные. Пол деревни к ней захаживало узнать рецепт, но она скрывала. Стала их продавать, чтобы хоть как-то хозяйство выправить.