Читать книгу: «2024», страница 9

Мальчик с восторгом наблюдал, как Дюклён смотрел на затянувшееся темноватыми облаками небо. Дюклён видел у себя перед глазами лишь скорое ненастье, а мальчик – весь сегодняшний день, похожего на который у него никогда не было и, наверное, вряд ли будет. Вся жизнь будто была прожита в эти несколько сумасшедших часов. Кому скажешь – не поверит. Мальчику захотелось ещё.

– А завтра ты придёшь? – спросил он, даже не надеясь услышать слово «нет».

– Неть, – ответил Дюклён и мягко улыбнулся.

Что-то внутри мальчика ёкнуло.

– Ахь, дя, я зе сявсем зябиль… – сказал он и с многозначительным видом уставился на мальчика. – Песенькя! – и эстрадно раскинул руки в стороны.

– Песенка? – уточнил мальчик.

Закрапал дождик. Он звонко стучал по листу железа на крыше ближайшего балкона. Кап. Кап. Кап.

– Дя, прясяльняя песенькя! Есьли хосесь, мозесь дязе потянсевать подь неё.

– Прощальная? – спросил мальчик, боясь вникнуть в смысл этого слова.

Кап, кап, кап. В этот момент позади Дюклёна, в нескольких шагах от него, уселись три котёнка: один был большой, рыжий и лохматый, второй тоже большой, но шерсть у него была чёрная и приглаженная, а на третьего жалко было смотреть: маленький и белобрысый. С чего они там собрались? Да ещё и такие разные…

– Дя, прясяльняя-препрясяльняя, – говорил Дюклён, улыбаясь, и, вытянув вперёд руку, он запел. Дождь ритмично забил: кап-кап-кап…

 
Отпюсти ти меня
В крюпних кяплях дяздя, у-у-ю.
Сьтё не тяк я… нятвяриль япять?
Пятяму сьтя всегдя
Я искаль для тебя
Сегё неть… ни тям и ни здесь.
Коськи сепсют: "Дрюзи",
А сябаки: "Пёмни",
И ти меня… зябудесь вявек.
В уголёсек слязи
И дюсёй оберни, ля-лай-ля.
Насей дрюзьбе… подясёль кянесь.
 
 
А ти не сдерзивай слёз и реви,
Ням, дрюзьям, не пя пути,
А ти не сдерзивай слёз и реви,
Дюклён уходить вонь тюди.
 
 
А ти не сдерзивай слёз
 
 
А ти не сдерзивай слёз
 
 
Етя всё Мурдиклифф,
Хитрязёпий тякой,
Убезял онь… а пяймаль его я.
Я великий Дюклён!
Я тьвой идеаль, ля-лай-ля.
Моихь висёт… не дястись никяму.
 
 
А ти не сдерзивай слёз и реви,
Ням, дрюзьям, не пя пути,
А ти не сдерзивай слёз и реви,
Дюклён уходить вонь тюди.
 
 
А ти не сдерзивай слёз
 
 
А ти не сдерзивай слёз
 
 
А ти не сдерзивай слёз и дрюзи,
 
 
А ти не сдерзивай слёз и пёмни,
Кякими дрюзьями били ми.
 
 
А ти не сдерзивай слёз и реви,
Ням, дрюзьям, не пя пути,
А ти не сдерзивай слёз и реви,
Дюклён уходить вонь тюди.
 
 
А ти не сдерзивай слёз
 
 
А ти не сдерзивай слёз и пёмни,
Кякими друзьями били ми.
 

 Дюклён стоял с широко раскинутыми руками и боролся с отдышкой. Он с растянутой улыбкой глядел в печальные глаза мальчика и ждал аплодисментов. Но тому было не до них. Дюклён почувствовал, что что-то делает не так и утихомирил свою улыбку.

– Дя, – сказал он с извиняющимся видом, – смисль мозеть бить где-тя покязеться абсюрдним и есё я ряня зяпель «вонь тюди», кягдя «вонь тюди» есё неть… – оправдывался Дюклён, а на него в это время продолжали смотреть грустные глаза мальчика.

– Ты уходишь?

– Дя, я зе гявориль тебе, сьтё пяймаю Мурдиклиффа и вернюсь к себе дямой.

Мальчик не хотел в это верить. У него в голове со стремительной скоростью начали проноситься воспоминания о сегодняшнем дне, и с каждым этим мигом ком в горле мальчика разрастался всё больше и больше, отдаваясь болью.

– Зачем?

– Сьтё, зясем?

– Не уходи-и, – глаза мальчика надрывались от подступающих слёз.

– Нядя, – сказал Дюклён и с тёплой улыбкой коснулся плеча мальчика. Мальчик долго всматривался в трёхпалую ладонь.

– Мы когда-нибудь ещё увидимся?

Дюклён, не отпуская от себя доброжелательного выражения лица, медленно замотал головой.

– Почему?

– Пятяму сьтя нельзя… Пятяму сьтя я пяявляюсь всегё одинь разь, кягдя какёму-нибюдь мальсикю или девяське стянёвится осень-осень скусьня. А зизнь не дялзня бить скусьняй. Осёбення, есьли етя касяется маленьких мальсикяв или девясек… – Дюклён боялся продолжать, видя, как мальчику тяжело всё это слышать. – Я зняю, рясстяваться тязелё… нё инягдя етя необхядимя… Не плясь, – сказал Дюклён, совершив этим огромную ошибку, поскольку никогда нельзя говорить детям «не плачь», когда они вот-вот готовы это сделать. И мальчик заплакал. Ком взорвался, а из глаз хлынули слёзы. – Ню всё, всё… – утешал он мальчика. – Зясем плякать, есьли ти зявтря меня всё рявнё зябудесь, ммм? – сказал он, не зная, что делает этим мальчику ещё больнее.

– Что значит, – всхлипывая, произнёс мальчик и вытер нос, – забуду?

– Тё и знясит. Ти дюмаесь, сситяли би тебя нярьмальним, есьли би ти всем гявориль, сьтё видель меня?

– А-а… а я не буду говорить.

– Прявильня. Пятяму сьтя зябудесь.

Мальчик сидел на коленях и с печалью смотрел на улыбающегося Дюклёна.

– Зняесь, сьтё я тебе скязю по секретю?

– Что? – спросил мальчик, хныкая.

– Ти ведь узе поняль, сьтё я встресяль дя тебя узе мнёгих мальсикяв и девясек, дя? – Мальчик с грустью кивнул. – И зняесь, сьтё етя знясит?

Мальчик пожал и так всё время вздрагивающими плечами.

– Тё сьтё у казьдяго в зизни биль сьвой Дюклён, прёстя никтё етягя не пёмнить… Возьмозня я дязе приходиль к тьвоемю пяпе или мяме, и ми вместе иськали мяего Мурдиклиффа, ктё зняет.

Слёзы вознамерились совершить второй круг в нутре мальчика.

– Не уходи-и-и, – лицо мальчика скривилось от печали.

– Нядя.

– Я… я… я никогда тебя не забуду… Мне никогда… ни с кем не было так хорошо… Ты… ты… ты – мой самый лучший друг, – со слезами сказал мальчик, и Дюклёну стало приятно от его слов.

– И ти мой, – тихо слетело с его губ.

На глазу Дюклёна в самом его уголке заблестела слезинка. Он быстро моргнул, отвернулся и отёр её рукой.

– Зняесь, я туть подюмаль, – сказал он, стараясь придать себе бодрый вид, – возьмозня я вязьму и нярюсю насе зяпретняе прявиля.

– П-п-правда?

– Дя… возьмозня я кягдя-нибудь повидяю тебя… дя, тёсьня… – сказал Дюклён и остановился, он отвёл в сторону взгляд и на секунду закусил губу, – мозеть, я кягдя-нибудь сделяю этя. Мозеть, кягдя ти будесь сявсем узе взрёслим… я нявесю твяегё синя… или дёську… Мозеть, дязе незаметня загляню к тебе однимь глязкём, улибнюсь… и вспёмню тё время… кягдя ми дрюзили.

На мальчика обрушился поток слёз. Он уже не мог их контролировать. Дюклён тяжело вздохнул, подошёл к мальчику ближе и взял его за плечи.

– Не плясь, дрюзёк… Всё будеть хярясё.

Дюклён старался успокоить мальчика. Приобняв его, он поднял голову и взглянул на рассеивающееся небо – дождь уже давно прекратился. Вдали багровел горизонт. Пора собираться домой. Дюклён повернулся к Мурдиклиффу, чтобы дать тому знак о скором отправлении, и увидел, как тот вытирает свои красные изнывающие грустью глаза промокшими до самых костей крыльями, под которыми уже образовалась изрядная лужица слёз. Дюклён сочувствовал своему дракону.

Мальчик всё никак не мог успокоиться.

– Зняесь, я осень редькя етя деляю, нё… в нясем слюсяе я по-дрюгёму не мягу. – Дюклён залез рукой в карман и достал оттуда свой медальон. Он зачарованно смотрел на него. Мальчик сквозь слёзы наблюдал, как Дюклён поднёс к губам медальон и с глубокой нежностью шепнул волшебное заклинание:

– Хосю дямой.

Дюклён неторопливо отвёл медальон от губ и погладил его, после чего протянул его мальчику.

– Дерзи, онь тьвой.

Медальон лежал в ладони мальчика. Мальчик наблюдал, как полоски, находящиеся внутри буквы Д, задвигались в противоположные стороны, соединяясь друг с другом. Образовалась зигзагообразная линия, которая вскоре начала медленно сглаживать свои углы, превратившись в змейку. Это был тот самый недюравлик. Мальчик легонько коснулся его пальчиком, и тот сладко зевнул, но просыпаться окончательно не стал. Мальчик долго и с трепетом рассматривал подарок Дюклёна.

– Ты отдаёшь его мне? – спросил он, подняв воспалённые глаза на Дюклёна, и тот кивнул. Мальчик задумался. – Это значит, что… это значит, что я тебя не забуду! – сказал он с надеждой и сжал медальон в руке.

Дюклён в ответ с вечной для него улыбкой повертел головой.

– Неть. Всё рявнё зябудесь. Ти зябудесь отькудя онь у тебя пяявился. Дя, ти будесь сювствявать, сьтё етят медяльён осень вазень для тебя, сьтё онь посему-тя осень дёряг тебе, нё… кяк би ти не стярялся вспёмнить – ти не вспёмнись. А узе зявтря медяльён и вёвсе пятеряеть сьвою крясятю: стянет пяхозим на деревя, пятемнеет – стянет для тебя безделюськой… и ти егё викинесь… Ви, люди, сяверсяете сямую бяльсюю осибкю в зизни: ви прекрясяяете дярязить темь, сьтё ня вась взглядь потеряля крясятю, хятя дявнё узе дялзни били пянять, сьтё крясятя – етя весь уходясяя, а воть тё, сьтё внютри, – Дюклён коснулся груди мальчика, – неть.

Мальчик с печалью смотрел на добродушного Дюклёна, держа в одной руке его медальон, а в другой его сандалию. Как же он не хотел расставаться со всем этим. В скором времени воздух пронзил звон бубенцов, и над головой Мурдиклиффа начала образовываться воронка. Она крутилась вся чёрная, стремительно набирая обороты, пока не расширилась до небольших размеров и не замерла, демонстрируя внутри себя ярко-синее небо и белоснежный падающий снег.

– Дём, – с томлением произнёс Дюклён и шагнул к порталу.

– Не уходи, – простонал мальчик, ухватившись за сандалию.

Дюклён сочувствующе смотрел на мальчика. Он положил свою ладонь на его плечо.

– Нядя, – сказал он и, развернувшись, прошагал к Мурдиклиффу.

– Не нить, – скомандавал Дюклён, утирающемуся от слёз Мурдиклиффу и вскочил на того. Мурдиклифф от такой тяжести провис бы до самой земли, но к счастью для него он на вооружении имел пятую лапу, которая располагалась как раз под телом всадника. Он напряг её и выпрямился. – Ня тебе, ня тебе, паськудя тякая, будесь знять в следююсий разь, – говорил Дюклён, подпрыгивая своим задом по спине дракона так, что у того глаза на лоб лезли при каждом приземлении.

Посчитав, что дракон в полной мере прочувствовал своё наказание, Дюклён взялся рукой за один рог, который рос на затылке Мурдиклиффа, скрываясь в его гриве, развернул дракона к порталу и всё же не забыл о главном: он повернулся к мальчику, с тоскою всматриваясь в его глаза, и с огромной болью улыбнулся ему. Мальчик весь сжался перед скорым ужасом, а по лицу стекали слёзы. Дюклён опустил свой взгляд на траву и печально задумался о чём-то, а потом, когда он снова взглянул на мальчика, то тот вдруг почему-то оказался каким-то нечётким, размазанным… Дюклён на несколько секунд тяжело прикрыл веко. Каждый следующий миг болезненно отдавался в сердце.

А затем происходит вот что: Дюклён открывает глаз и видит его, мальчика, всего как на ладони: его глаза, нос, рот, уши, волосы, его слёзы, страдания… Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что завтра ты меня и не вспомнишь, а вот как мне быть дальше? Помнить о тебе и знать, что всё это когда-то было, но никогда… никогда больше не повторится.

Дюклён глубоко вздохнул, кивнул мальчику на прощание и что-то сказал такое, что мальчик не расслышал, но отчётливо прочитал по губам.

Так было нядя.

Дюклён развернулся лицом к порталу, двинул, как ручку штурвала, рог на себя, и заставил этим Мурдиклиффа подняться в воздух. Мурдиклифф непрестанно раскачивался от такой тяжести на своей спине. Вот они оба вспархивают на уровень портала, застывают перед ним, под доносившийся оттуда рождественский звон бубенцов и, не оглядываясь назад, окунаются вперёд. Миг – и их тела исчезают, не оставляя после себя ничего.

Мальчик с ужасом закрыл глаза, быстро вдыхая в себя воздух, и, не сумев сдержать всё внутри себя, взорвался от горя. Он упал на траву и, свернувшись на ней калачиком, обливался слезами с диким истошным воплем. С ним происходила самая настоящая истерика.

Небо уже почти избавилось от облаков. На горизонте маячило холодное красное солнце. В это время по дорожке, которая вела свой путь рядом со страдающим мальчиком, шли две пары ног. Кто-то шёл с магазина. В их руках висели три больших нагруженных пакета, а сами они о чём-то весело переговаривались. Они двигались в сторону мальчика, как вдруг обеспокоенно остановились, заметив его. Они поспешили к нему на помощь и очень удивились, когда узнали в этом мальчике своего сына.

– Сынок! – воскликнула мама, побросав пакеты, и кинулась к сыну. Папа опустил покупки на землю и присоединился к жене. Мама и папа были очень напуганы и не знали, как успокоить своего сына. Мальчику ничто не помогало прийти в себя.

– Возьми пакеты, – сказал папа маме и поднял плачущего сына на руки.

По дороге домой мама с тремя пакетами на руках не прекращала разговаривать с мальчиком, ища слова, чтобы утешить его, выяснить, что его так расстроило.

Мама открыла дверь в дом, и папа с сыном на руках направился в его комнату. Мама побросала пакеты на пол и последовала за ними. Папа аккуратно уложил мальчика на кровать. Встревоженные не на шутку родители до темна сидели со своим безмолвно горюющим сыном, утешая его, поглаживая… И в итоге это принесло свои плоды. Мальчик потихоньку начал успокаиваться: рёв прекратился, всхлипы стали происходить всё реже, а веки разгладились. Затем всё тело мальчика расслабилось, и он уснул.

Мама и папа с облегчением вздохнули и взглянули друг на друга. Что произошло с их любимым сыном?

В следующую секунду пальцы мальчика разжались, и родители услышали, как на пол что-то упало и закатилось под кровать. Папа нагнулся под неё, нашёл оброненный предмет и вернулся с ним на своё прежнее место. Мама и папа недоумённо разглядывали медальон, состоящий лишь из окружности и вписанной в неё буквы Д.

– Что это?

Он всамомделашный.

КЯНЕСЬ!

 
Ай дзюст воння фи-и-иль френдьсеп
Филь ве хём тейть ай лив инь
Кяс ай гать тю мась ляйф
Ранниньг трю май вейнсь
Гоинь тю вейсть
 
 
Ай дёнт воння лиф…
 

– Ню, – с довольством произнёс Дюклён, завершив свой напев, – кяк тебе мяя песенька?

– Это на вашем языке? – спросил мальчик, оторвавшись вылизывать мороженое в стаканчике.

– Н-дя… – недоумённо высказался Дюклён и качнул головой.

– Ладно, расскажи ещё про ваш мир.

– Пря тридевятяе сярствя?

– Угу.

– А сьтё ти хосесь узнять? – сказал Дюклён, берясь открывать очередную пачку мини-рулетов.

– Домашка у вас в школах узаконена, да?

– Дя, узяконеня, нё не ня стё прясентяв. Ти не мозесь прёстя тяк пяйти в ськолю, полюсить дямаську и туть зе её делять. В смисьле делять её мозьня тёлькя дёма или в спесияльня отведённих для етягя местях.

– В смысле таких как… дом?

– Агя, виглядит етя тяк: мозьня зяконня дямаську полюсить, мозьня зяконня делять, и есьли ти уситель, ти мозесь зяконня зядявать дямаську. А воть нясить её незяконня, нё дя етягя никяму деля неть. Поетяму тоть, ктё хосеть, тоть нёсит. Есьли тебя в тридевятям сярстве остянёвит уситель, онь не имееть прява требявать у тебя дямаську. – Мальчик сделал ну прям очень удивлённое лицо. – В смисьле у усителей в тридевятям сярстве неть тяких пряв.

– Да ну, прекращай, не может такого быть, ничего себе, – говорил мальчик, смеясь, – да я б сразу туда переехал.

– Дя, ясняе деля. Врюбаесься в темю.

Оба посмеивались.

– А зняесь, сьто в тридевятям сярстве сямяе смесьнёе?

– Что?

– Етя тё, сьтё у нась всё немнёгя не тяк. В смисьле у нась тям всё тёсьня тяк зе кяк и здесь тёлькя всё немнёгя по-дрюгёму.

– Приведи пример.

– В тридевятям сярстве ти мозесь в кинё взять бесплятняе мозёня, присём не в кякём-тя тям пагяням стякансике, а в нярмальням больсём ведёрьке. А в Паризе…

– В Париже?

– Дя, у нась тёзе есть сьвой Паризь. Тяк воть тям мозьня взять бесплятняе мозёня в Мякдёнальдсе. А зняесь, кяк яни тям в Паризе нязивают сетвертьфунтявый сизьбюргер?

– Что, они не называют его четвертьфунтовый чизбургер?

– У нихь метрисескяя системя. Яни васе не пянимают, сьтё етя тякое сетверть фунтя.

– И как же они его зовут?

– Яни зявут егё «Кярялевский сизьбюргер».

– «Королевский чизбургер»? – переспросил мальчик, веселясь от недоумения.

– Дя, воть тяк.

– А как они называют «Биг Мак»?

– «Бигь Мяк» – етя «Бигь Мяк», тёлькя яни нязивают егё «Лё Бигь Мяк».

– «Лё Бигь Мяк» – со смехом произнёс мальчик, повторяя произношение. – А как они называют гамбургер?

– Не зняю, я не зяхядиль в Бюргер Киньг… – Дюклён вложил в себя последний мини-рулет и с наслаждением его проглотил. – А зняесь, сьтё яни тям в Паризе льють ня картёськю фри вместя кетсюпя?

– Что?

– Майянезь, – медленно и с отвращением проговорил Дюклён.

– Чёрт подери. Фу-у, – чуть было не плевался мальчик.

– Я сям видель, кяк яни етя деляют: прёстя зяливають всё к е##### етим гяв…

Мотылёк

Он забыл куда ехал и зачем. Сейчас он просто вёл машину по заснеженным полям, выискивая глазами видимые промежутки между падающими одна за другой крупными хлопьями снега. Они вдребезги разбивались о лобовое стекло, а дворники с трудом счищали их останки. Едет осторожно, всем нутром ощущая толщину покрова снега – под колёсами, под днищем, – чтобы не забуксовать, как тогда, на дороге. Он боится, что встретит на пути заснеженную дорогу. Но он её ищет. Её – чищенную техникой. Чтобы она – дорога – вывела его к людям, чтобы они помогли ему понять вообще где он, а также согреть, поскольку пальцы его на ногах и руках, нестерпимо болели от переохлаждения. Снежинки на свету фар представлялись какими-то нереальными, слишком яркими, будто сыплются из другого мира. Зимние мотыльки. Он вспомнил, как однажды в летнюю пору, сидя вечером у костра, мотыльки, приманенные исходящим оттуда светом, как камикадзе бросались прямо в сердце огня, но, не достигнув его, опалённые жаром, падали на горящие угли и замирали, махнув напоследок крылом. Стрелка бензобака была почти на нуле. Печка не работает. Успеет ли он найти помощь или ему опять суждено будет застрять в сугробах, но уже, скорее всего, без надежды на чудо.

 Взор его затуманился, потому он не сразу обратил внимание, что снег поредел. Теперь он медленно опускался вниз мелкими песчинками. Дворники уже отмахивались от них как от назойливой мошкары, а не как прежде, будто от наплыва саранчи.

А потом вдали показались огоньки. Глаза его раскрылись, не веря, боясь поверить. Образ мотылька снова всплыл у него в голове, но теперь этим мотыльком был он сам. Несколько в ряд фонарных столбов маячили издалека, но ему туда было не добраться. Слишком далеко. Он уже чувствовал, как машина чахла от голода. Да ещё по полям. Вскоре совсем рядом обозначилась лесополоса. Он осторожно стал продираться к ней, чтобы не ввязнуть в скрывавшуюся вблизи них под снегом дорогу. Когда он был уже в нескольких метрах от деревьев и намеревался свернуть, чтобы те располагались по его левую сторону, совсем недалеко – может, в полукилометре – высветился свет фонарного столба. Пригляделся: видна была даже крыша дома. Не веря счастью, он двигался вперёд, забыв свернуть, и надвигался прямо на деревья, как вдруг машина с пробуксовкой вскочила вверх – он испугался, – а потом грохнулась в яму. Он резко в панике вырулил вправо и остановился.

Это была дорога. Чищенная от снега. Совсем недавно. Её покрывал небольшой слой, который даже не смог скрыть колею тракторных шин. След протектора в виде стрелки манил его вперёд. Его дыхание стало глубоким, сердце колотилось в конвульсиях. Он боялся сделать следующий шаг. А что, если это неправда? Руки сжимали руль в боязни потерять его. А с ним и эту дорогу, крышу дома с толстым слоем снега, красующимся в лучах софитов. Чудес не бывает. Даже на Новый год, который должен будет наступить уже завтра в полночь. По крайней мере чудеса всегда обходили его стороной. Везде и всегда ему приходилось самому предпринимать первый шаг к воплощению задуманного. Иначе всё это проплывало мимо него. Но ведь сейчас разве он стоял на месте, ждал, что к нему кто-то придёт, укажет путь, поможет завести заглохшую машину посреди снежной пустыни? Нет, он не стоял на месте. Всё, что здесь и сейчас перед его глазами, всего этого он достиг только благодаря себе и, может, кое-какому везению. Куда же без него. Да, он вспомнил, везение нередко заявлялось ему на помощь, но лишь перед самым концом, лишь для того, чтобы он оставался на плаву, чтобы мог продолжать существовать в этом сложном для него мире и пытаться, пытаться что-либо сделать, а что именно он не знал.

Он перевёл взгляд правее, там чуть далее высвечивались ещё огни столбов. Кажется, ему удалось. На небе отчётливо виднелась Большая Медведица. Впрочем, это было единственное знакомое ему созвездие, которое он мог отыскать среди звёзд за исключением Кассиопеи, да и та не очень-то его и радовала. Бывало, он определял время по расположению Большого ковша: по его высоте, по извороту вверх и расположению относительно других объектов. С каждым днём расположение сдвигалось всё далее и далее, как солнечный круг днём. Сколько сейчас времени он, к сожалению, определить не мог. Да и к чему оно ему.

Перед капотом машины свалился пласт снега – прямо с дерева, да так, что то единственное из всех осталось стоять голым. Остальные будто отвернулись от него, чтобы не смущать ещё сильнее. Машина частой отдышкой напомнила о себе. Ритм сердечно больного. Хотя у него самого в данный момент кардиограмма была явно не лучше. Тяжело сглотнул, боясь спугнуть маячивший свет фонарного столба, дрожащими руками и ногами задействовал рычаг, руль и педали и аккуратно, будто на цыпочках, тронулся с места. Он тихо поскрипывал колёсами по снегу и каждую секунду в страхе представлял, как спасительная дорога рассыпается перед ним в пропасть и он сам, и всё окружавшее его, становятся подобием снега, падающим на глухие поля.

Свет фар высвечивает какую-то постройку впереди, но он неспешно проезжает её мимо, поскольку дорога сворачивает вправо. На этой дороге у него нет выбора в каком направлении двигаться – только вперёд или назад. По его левую сторону располагаются заросли заснеженных деревьев и кустов, словно в очередь в душ, чтобы смыть с себя пышный слой пены. Вскоре перед водителем обозначаются два пути: вперёд – во тьму, где не было видно ни одного светлого пятна, и налево – въезд на территорию какого-то дома. Он остановился на развилке и устремил взгляд к дому. Он видел шиферный забор, несколько высоких дубов, далее находились низкие постройки со слегка скошенными односкатными крышами, возможно сараи, ведь, скорее всего, он сейчас находился в какой-то деревне или селе. А потом он заметил и его – проводника, проложившего тропу к этому месту. Это был трактор, а сзади него был прицеплен ковш.

Он двинулся туда. Миновал забор. Справа залаяла собака. Вроде русская гончая. Цепь от её ошейника тянулась вверх, к протянутой между деревьями проволоке, благодаря чему собаке предоставлялся достаточный простор для свободы. По крайней мере лучше, чем жить циркулем. Он поехал дальше, боясь, что шум собаки вызовет из дома недобродушных гостей. Затем дорога поворачивала направо, огибая сараи и сам дом. Виднелся большой высокий сеновал. Совсем рядом спал трактор. Собака не умолкала. Он решил заехать прямо во двор, где была расчищена небольшая площадка, и остановился. Замер. Слева, а также позади него, правее, располагались сараи или закуты. Двери были закрыты. На снегу стояли несколько цинковых вёдер. Кое-где были замёрзшие лужи со следами птичьих лап. Но самое главное было по его правую сторону. Окно, излучавшее тёплый желтоватый свет. Он увидел там чьё-то лицо, которое пристально вглядывалось в машину. Потом оно исчезло. В окне позади вырисовывался ещё один силуэт. Вскоре в веранде включился свет. Он наблюдал, как большая фигура, закрыла дверь дома, потом открыла дверь веранды и спустилась с порога. Она прошла через проём в заборе и оказалась перед ним, освещаемая светом фар.

Это был высокий мужчина в камуфляжной куртке и чёрной шапке. Он стоял и неподоброму вглядывался в салон машины.

Водитель опомнился, заглушил мотор, огляделся вокруг себя и выскочил на улицу. Мороз тут же накрыл его со всех сторон. Колючий, что ясно ощущали на себе его скулы, вся остальная часть лица, за исключением лба, грелись под щетиной.

– Простите, – слегка напугано проговорил он, хлопнув дверью машины. Снег почти перестал. – Я заблудился.

Он нетвёрдыми шагами приблизился к возможному хозяину дома, остановился перед ним. Лет ему было немногим больше его – около тридцати. Большой широкий нос, бритое лицо. Тот с подозрением разглядывал заблудшего.

– У меня бензин почти закончился.

Потом со стороны веранды выскочила маленькая лохматая собака серого окраса и злобно залаяла на него.

– Веник! – грозно прикрикнул мужчина псу, и тот взглянув вверх, на лицо хозяина, ещё раз гавкнул и замолчал. Затем хозяин перевёл взгляд на автомобиль заблудившегося путника. Тот прочёл в глазах мужчины явный интерес к машине, будто та стоила миллионы и миллионы. Хотя на самом деле это была старенькая иномарка середины нулевых.

– Откуда ты едешь?

Он не сразу сообразил что сказать. Потом вспомнил своё отправление, случившееся несколько часов назад или даже дней, кажется, он по пути ещё останавливался в небольшом городке, оглядывая его окрестности. Ночевал там. А сейчас он где-то здесь.

Он сказал откуда ехал.

– А едешь куда?

Тут он совсем завис. Это он почему-то не знал и сам. Голова будто примёрзла на морозе и ей никак не удавалось расшевелить извилины. Он опустил глаза на страдающие пальцы, скривившись от боли, сунул руки в карманы, и обратился к мужчине:

– Вы не поможете мне… – он замер, чтобы такое сказать, чтобы не отпугнуть от себя помощь незнакомца. – Я очень замёрз.

Он жалобно согнулся, постанывая, изнывая от боли. Глаза зажмурились, налились слезами. Незнакомец, недолго думая, отступил в сторону, открывая путь позади себя.

– Идём в дом, – он взял путника за локоть и тронул его с места, ведя к веранде. Веник плёлся под ногами путника, нюхая его ботинки. – Заходи.

Они были в веранде. Пол устлан старым неровным линолеумом. Справа под окном имелась небольшая скамеечка, на которой стояло закрытое крышкой ведро. Хозяин закрыл дверь в веранду, лохматая собака была здесь. Она рычала на путника. Тот заметил в углу веранды, рядом со столом, свёрнутый в несколько раз палас с комьями сероватой шерсти. Собака явно считала всё это помещение своей будкой и потому была так враждебно настроена.

– Пошёл отсюда, – прорычал хозяин собаке и пригрозил ей ногой, когда открывал дверь в дом, в то время как собака с рыком чуть ли не кидалась на путника. – Он не укусит. Заходи.

Его сразу же всего обдало невероятным жаром. Со спины он почувствовал лёгкий толчок в спину – это хозяин зашёл вслед за ним и хлопнул дверью. Они стояли в прихожей или в первой, как всегда называли эту часть дома его родители. На полу был устлан палас, потолки состояли из квадратных плиток, где по центру располагалась люстра, излучавшая вокруг себя жёлтый свет. Прямо под дверью было наставлено несколько пар зимних сапог – от мала до велика. По правой стене имелся проём, гость сразу же обратил внимание на выглядывающий оттуда край газовой плиты – кухня. Слева было окно. Прямо напротив гостя располагался вход в гостиную – или зал, что привычней для гостя. Дверь была отворена, и оттуда на него смотрел включённый телевизор, располагающийся в нише мебельной стенки. В дальнем левом углу прихожей стоял маленький диван, а в левом ближнем углу располагался шкаф для одежды. Правая его часть была открытая, и на её крючках были навешаны множество курток – больших и маленьких, – верхняя полка была сплошной кучей шапок. На двери шкафа имелось большое зеркало, в котором путник увидел своё измождённое, покрасневшее от мороза лицо. Он долго вглядывался в это отражение, в эти чёрные виски и щетину, картошкин нос и неровно расположенные глазницы, отчего нередко казалось, что он косоглазый. Глядя на этого человека в зеркале, путник подумал, что действительно есть причины, почему его часто путают с нерусским, хотя он таким вроде как не являлся. Да и вообще – он вспомнил – почти везде его левая и правая части тела не сходились друг с другом: подбородок – одна половина ниже или выше другой, – левое ухо с укороченной мочкой, левая стопа больше правой примерно на сантиметр, отчего он вынужден был всегда примерять обувь на левую ногу.

– Разувайся, куртку снимай, – сказал хозяин и показал гостю пример: скинул с ног зимние калоши, подошёл к шкафу, расстегнул куртку, снял шапку и повесил и закинул их в подходящие места.

Гость перестал вглядываться в зеркало и принялся за раздевание. Пальцы его не слушались. Он хватал замок куртки, но не чувствовал его. Он долго не мог справиться с расстёгиванием. Когда рука уже в который раз соскочила с замка, справа – с кухни – робко выглянула девушка.

– Здрасьте, – добродушно обратилась она к гостю и вопросительно взглянула на хозяина. Лет ей было около двадцати пяти, рост чуть ниже 170 см, полноватая. На милом лице красовались короткие каштановые волосы.

– Он заблудился, – сказал хозяин. Сам он теперь разделся, и гость смог хорошенько его разглядеть. Тот был немногим выше гостя – около 182 см. На голове чёрные угольные волосы. Широкий нос. Да и всё, кажется. – Это моя жена, – сказал он гостю и назвал её по имени.

– Здрасьте, – с дрожью проговорил гость, продолжая мучиться с замком и молнией. Губы еле двигались.

– А вас как зовут? – поинтересовалась хозяйка дома.

Гость силился вспомнить. Из головы всё вылетело. Когда куртка наконец-таки разполовинилась, имя влетело в его сознание и губы вымолвили это.

– О, у нас сына так зовут! – восхитилась хозяйка и по имени обратилась к мужу: – Ты слышал?

– Нет, не слышал, – с издёвкой ответил ей муж.

– Давай возьму, – оживлённо сказала хозяйка, принимая от гостя куртку. Имя гостя ей явно пришлось по душе. Как же мало надо, чтобы человек проникся к тебе симпатией. – У, – съёжилась хозяйка, когда куртка холодно её приветила, – давай, я на котёл её повешу, чтобы согрелась.

Гость стоял, весь согбенный от холода, и смотрел вниз, на свои ботинки, облепленные снегом.

– И ботинки снимай, я тоже их сушиться поставлю.

Гость медленно нагнулся к обуви. Хозяйка стояла и разглядывала его, держа на согнутом предплечье куртку. Бросала взгляд на мужа, который подошёл к двери, ведущей в зал, и прикрыл её.

Пальцы вновь вынуждены были состязаться с замками и молнией. Постанывая, посапывая, гость всё же расстегнул злополучные ботинки и с усилием стащил их с ног, отчего они громко попадали на коврик.

– Давай сюда, – наклоняясь за ботинками.

Гость разглядывал свои мокрые от снега верхние части носков и низ штанов.

– Давай я и носки принесу тёплые, я их сама связала, а эти пусть суша…

– Не надо, – поспешил гость. – Всё нормально.

Он стоял, не зная куда себя деть. Пальцы на его ногах не находили себе покоя. Он уже жалел, что вообще оказался здесь, но потом всё же вспомнил, что с ним было совсем недавно, и понял, что всё это гораздо лучше. Воздух был весь пропитан недавно приготовленной едой. И тут гость вспомнил, что он очень голоден, и понадеялся, что хозяева предложат ему поесть.