Читать книгу: «Вторая смерть Эди и Вайолет Бонд», страница 3

3

Наутро Эди проспала допоздна, а когда проснулась, Вайолет уже не было. На столике между их кроватями лежала записка: «Утром встречаюсь с мистером Биллингсли. Увидимся вечером. В.»

Вчера вечером, во время сеансов внизу, в салоне, между сестрами висело напряжение. Клиенты, конечно, ничего не заметили. Они с Вайолет уже поднаторели выступать единым фронтом, даже когда не ладили. Но если Вайолет решилась тихо сбежать с утра, пока Эди спала… значит, она обижена сильнее, чем казалось.

Не стоило вчера срываться на нее при Руби.

Эди снова откинулась на подушки. Единственной радостной вестью за вчерашний вечер стало то, что с Завесой не случилось ничего странного. Разумеется, открывать ее на сеансах нужды не было. Про обоих клиентов мистер Хадл собрал самые подробные сведения, и духов, с которыми они хотели связаться, легко было и отыскать, и изобразить. Но Эди все равно было не по себе.

Откинув одеяло, она встала с кровати. Пока размышляла, стоит ли спуститься на завтрак в обеденную залу, сообразила: когда она еще спала, Вайолет наверняка уже позавтракала там с Джоном «Моржом» Биллингсли. Несомненно, все время, пока они наслаждались яйцами всмятку, он строил воздушные замки – замки, которые тут же рухнут, едва вмешается реальность.

Больше всего на свете Эди хотелось предупредить сестру держаться от моржа подальше. Увы, Вайолет мечтала о сцене еще с тех пор, как в одиннадцать лет они увидели гастрольную афишу спектакля «Много шума из ничего» со звездой Бродвея Мод Адамс в главной роли. На сам спектакль их так и не пустили, но какая разница? Вайолет получила доказательство, что такая жизнь существует, и уже на следующий день принялась зубрить шекспировские монологи.

Даже когда отец запретил Вайолет хотя бы думать, не то что упоминать о греховной жизни актрисы, мать – уже привыкшая идти против мужа – втайне поощряла мечты дочери.

Тогда Эди не видела в этом вреда. Но теперь явился этот смазливый юноша и собирался воспользоваться наивными мечтами сестры. Эди ясно как день понимала, чего он добивается на самом деле, но сказать об этом Вайолет значило бы только окончательно ее оттолкнуть. Ей оставалось только ждать, пока все рухнет, и надеяться что-то выстроить из обломков.

Эти мысли лишили ее остатков аппетита, и дилемма завтрака была решена: она поест потом, когда подготовит травы на вечер.

Не заботясь о наряде, она накинула видавший лучшие дни халат и, разложив перед собой бумажные свертки с травами, которые вчера достались ей втридорога, устроилась за письменным столом розового дерева перед единственным в номере окошком. Как следует прищурившись, она могла бы разглядеть краешек сине-зеленых вод реки Сакраменто, что искрилась за железной дорогой.

Высвободив из пучков дюжину стеблей сушеной полыни, она разложила их на столе в ряд. Вынула из ящика стола потертые кожаные ножны, которые сама туда положила, когда разбирала вещи. Расстегнув застежку, вытащила острый ножик с приметной белой костяной ручкой.

«Следи, чтобы не затупился, милая».

Так учила мать в день, когда Эди исполнилось четырнадцать. Тогда, в травяном садике, она отдала дочери нож, принадлежавший в свое время бабке, которой Эди никогда не знала. При жизни бабка была славной повитухой. А особым клиентам могла помочь и в менее приземленных материях. Мать Эди должна была пойти по ее стопам, но влюбилась в сына священника и через три месяца вышла за него замуж.

Эди моргнула, прогоняя воспоминание, и сосредоточенно вонзила острое лезвие в оливково-зеленую полынь, обрезая неровные кончики. Но, увидев, как нож в руке ходит ходуном, она отложила его в сторону.

Набрала в грудь побольше воздуха, успокаиваясь.

«Ты справишься».

Взялась за нож снова. Рука продолжала трястись.

Эди оглядела стебли полыни, лежащие на изящном столике розового дерева. Такие безвредные. Кроткие. Желтые кругляши цветков крошились, и пряный полынный запах заполнял тесный номер, хотя их даже не поджигали.

Вайолет на сеансах брала травы россыпью, крошила в блюдечко и тогда уже подносила спичку. Но Эди нужно было легко поджигать их в Завесе, и мать научила ее делать из трав пучки, горевшие ровно и долго.

Последний раз она так готовила травы в тот день, год назад. Вечер начинался совершенно обыденно: Вайолет занималась садом – была ее очередь, – Эди связывала травы в гостиной, единственной комнате их дома, которую отец никогда не удостаивал присутствием, а мать сидела на полу, скрестив ноги и оседлав подушку: она всегда старалась принять эту позу, когда ее дух уходил в Завесу смерти.

О клиенте, заказавшем ее матери работу в смерти в тот день, Эди знала всего две вещи. Во-первых, мать соврала мужу, что собирается навестить тяжелобольную прихожанку их церкви, потому что ей нужно было взять телегу – она встречалась с клиентом за пределами города. И во‐вторых, получить заказ помогла тайная сеть женщин, которые, как и мать, знали правду о смерти – правду, которую она раскрыла дочерям в день их тринадцатилетия.

Смерть, объяснила мать, вовсе не такова, как проповедует с кафедры отец. Нет рая – посмертия для добродетельных – и ада для грешников. Истина была в том, что всех – добрыми они были или злыми – ждали две смерти.

Первая – смерть тела.

И вторая – уход духа.

«Когда умирает тело, – говорила она дочерям своим мягким, убаюкивающим голосом, – дух проходит в Завесу смерти. Большинство духов на сколько-то времени задерживаются там – их утешает близость Завесы к миру живых. Но в конце концов все духи поддаются силе, тянущей их сквозь Завесу и… дальше.

Это вторая смерть. Окончательная. После нее не возвращался ни один дух».

Потом она объяснила, что были, конечно, и те, кто противился этой силе. Иногда это сопротивление ощущали их живые близкие. Она научила сестер, как тогда можно помочь. Иногда духу нужно было напоследок поговорить с любимым – или ненавистным – человеком, оставшимся в мире живых. Иногда требовалась приличная доза розмарина с чуточкой ромашки – помочь духу отпустить слишком прочно въевшиеся тяжелые воспоминания.

Иногда требовались и более радикальные меры.

Эди отложила нож. И ее ладонь вдруг, словно в трансе, легла на белый шелковый кисет, лежащий в углу письменного стола. В кисете хранились травы, которые она всегда держала при себе или рядом. Развязав шнурок, она запустила руку внутрь: пальцы пробежали по разным сверткам и наконец, на дне кисета, сомкнулись на чем-то плотном. На чем-то перекрученном и узловатом.

На корне белладонны.

Она же сонная одурь.

Если зажечь эту траву в смерти, любой дух, вдохнувший дыма, отправится за Завесу – в окончательную смерть. Дух того, кто ее зажег, – тоже.

Эди впервые увидела ядовитый корень тем самым вечером, год назад. Была ее очередь нести стражу, пока мать странствует в смерти. Никак нельзя было, чтобы отец сестер узнал о явно противных христианству делах жены, поэтому, уходя в смерть искать нужного клиенту духа, мать всегда просила одну из дочерей побыть рядом. Так она все равно рисковала быть обнаруженной, но шла на риск ради скромной награды за труды, которая прибавлялась к невеликим, но постепенно растущим сбережениям. Мать хранила их под вынимающимся кирпичом в гостиной и собиралась однажды отдать дочерям.

«Пусть у вас будут возможности, которых я никогда не знала».

Тем вечером Эди обеспокоенно наморщила лоб вовсе не оттого, что заслышала шаги отца на первом этаже. Нет, она заметила, что из матушкиного запасного кисета с травами торчит кончик перевитого корня белладонны – Эди сразу узнала его по рисункам матери. Этот корень настолько опасен, что матушка заставила дочерей пообещать никогда не брать его с собой.

Так почему же взяла сама?

Эди кинула тревожный взгляд на часы на каминной полке. Дух мог без вреда для живого тела оставаться в смерти не так уж и долго. Эди переходила не дольше чем на четверть часа. Лишняя секунда – и остаток дня ее выворачивало всем содержимым желудка. Мать была повыносливее: она могла без видимых последствий ходить в Завесу на полчаса.

Вот только, по расчетам Эди, тем вечером дух матери провел в Завесе куда больше привычного получаса. Поэтому, завидев зловещий корень белладонны, Эди бегом пересекла комнату и села на корточки у неподвижного, безучастного лица матери.

Ее светлые добела волосы – за тридцать лет Завеса слизала с них все краски – были стянуты в привычный пучок на затылке. Закрытые веки скрывали бутылочно-зеленые глаза, такие же, как и у ее дочерей. Кожа была бледной и холодной на ощупь, а дыхание – таким редким, что с непривычки вовсе не понять, дышит ли она.

Но все это было обычным делом для любого, кто провел в Завесе больше нескольких минут. Со стороны все было как будто в порядке – настолько нормально, что Эди знала: не стоит обращать внимания на гложущее чувство, что что-то не так.

Но она обратила.

Отложила корень белладонны, зажгла связку лаванды и открыла Завесу.

Едва ее дух прошел в смерть, Эди с удивлением уловила сочетание ароматов фенхеля, полыни и чемерицы. Это редко используемое сочетание трав подчиняло духа воле заклинателя и прежде срока отправляло за грань, на окончательную смерть, – мать шла на эту крайнюю меру, только если дух преследовал близкого человека и причинял ему страдания.

Убедившись, что Завеса закрылась за ней, Эди, до того сидевшая, вскочила на ноги и ринулась на запах. Переменчивая Завеса в тот день приняла обличье леса. Эди, петляя, пробежала сквозь рощу и попала на заросшую травой поляну; там сидел спиной к ней, скрестив ноги, сияющий дух ее матери. Вокруг матери клубился туман – вечный спутник смерти, – и силуэт ее духа мягко светился в этой дымке.

На секунду Эди выдохнула, признала, что волновалась зря, и даже подготовилась слушать нотацию – а она не заставит себя ждать, как только мать обнаружит, что дочь прошла в смерть одна и без разрешения.

Но, подняв голову, она увидела другого духа, стоящего на краю поляны, и ее облегчение тут же растаяло без следа.

Дымок от матушкиных трав крест-накрест обвивал духа веревками темного золота, похожими на искристую паутину. Но было ясно – даже Эди, стоящей в паре метров, – что травы не действуют как им следует. Их дым должен был немедленно отправить духа за грань.

Но не отправил.

И еще кое-что: дух светился достаточно ярко, как у недавно умершего, но не горел ровным светом, а вместо этого… мерцал. То вспыхивал, то гас. Как пламя свечи.

Эди никогда раньше не видела, чтобы дух мерцал.

Она сделала еще шаг вперед, и тут мать резко повернула к ней голову и ее глаза расширились от страха.

– Эди?

Паутина травяного дыма за спиной матери начала таять. Эди сморщилась. Ее приход отвлек мать, связь с дымом оборвалась, и путы на духе ослабли.

Эди потянулась к собственному кисету с травами. Она могла все исправить.

Но не успела она развязать его, как мать резко вскочила на ноги и бросилась к ней.

– Эди, возвращайся. Немедленно.

– Но я…

– Эди, бегом! Мне некогда объяснять.

Эди застыла, блуждая взглядом между матерью и духом, стоящим на краю поляны. Сеть золотистого дыма почти развеялась, и дух, излучающий неверные вспышки света, грозил вот-вот вырваться.

Она не понимала, что случилось и зачем мать силилась отправить странного судорожно мигающего духа за Завесу. Но ради него мать рисковала задержаться здесь слишком надолго – значит, это было важно.

– Но я могу помочь, я…

Эди замолкла: в смерти что-то двинулось. Изменилось напряжение – закружилась голова, а желудок сделал кульбит.

Завеса истончилась.

Но этого просто не могло быть. Ведь они с матерью не зажигали ни лаванды, ни других трав для перехода. Она быстро огляделась: новых духов не видно, то есть Завеса истончилась не от недавней смерти.

– Что та?..

Мать схватила ее за плечи и развернула.

– Эди, беги! Подальше от дыма!

Эди обернулась к ней, вывернув шею:

– Но почему?..

– К тому дереву. – Голос матери звучал напряженно и тревожно. – Видишь там, за поляной, перекрученный дуб? – Она сильно толкнула Эди в спину. – Беги к дереву, открывай Завесу и проходи.

От толчка Эди споткнулась и полетела вперед, но быстро выровнялась и обернулась. Дух уже полностью высвободился из травяных пут, и Эди наконец ясно увидела его черты. Это был мужчина средних лет, высокий и худой, с впалыми щеками и почти черными глазами с нависшими веками.

А еще он шел к ним. Быстро.

Мать зашагала по поляне навстречу духу. На ходу обернулась через плечо, и при виде Эди, так и не двинувшейся с места, ее лицо исказилось в явном ужасе.

– Беги! Ну же!

Ее тон не терпел возражений. Раз – и Эди пятится, а потом на всех парах несется к перекрученному дубу. И вот она уже суетливо достает из кисета связку лаванды, бешено трясущимися руками поджигает и открывает Завесу.

В ту же секунду – перед тем как выйти из смерти – она учуяла разлившийся по туману запах. Свежий и живой. Как будто зреющие на стебле помидоры.

«Подальше от дыма».

До нее с опозданием дошел истинный смысл слов матери. Из горла вырвался крик неверия, и она резко развернулась. Ну конечно, она ошиблась. Не могла же мать…

Могла.

Эди в ужасе смотрела, как мать поднимает над головой руку с зажатым в ней корнем белладонны, почти таким же, как тот, что лежал рядом с телом матери в жизни, и из перекрученного корешка струится черный дым, а на ладонь падают отсветы пламени.

Туман пошел рябью: дух проскользнул мимо матери. К Эди. Но это было неважно. Ведь белладонна курилась черным дымом. Этот дым подчинял всех духов, до которых мог дотянуться, и навеки утягивал за Завесу.

Дыму было плевать, что матушка еще жива. Что ее тело еще дышит. Что она нужна дочерям. Белладонна не щадила никого. И, оцепенело падая обратно в жизнь, Эди понимала: забрав мерцающего духа, дым возьмет с собой и мать.

Теперь, в гостиничном номере, Эди сжимала в руке загнутый корень, который сберегла с того дня. Она заставила себя выпустить его, фаланга за фалангой разжала пальцы. Медленно вынула руку из шелкового кисета, завязала шнурок и взялась за матушкин нож: в ее жилах вновь бурлила решимость.

Она так и не рассказала Вайолет, что на самом деле тогда случилось в Завесе.

Сестра вбежала в гостиную, когда Эди и мать еще оставались в смерти. Она и застала отца стоящим перед женой и дочерью на коленях, выкрикивающим их имена и трясущим их холодные, будто безжизненные тела.

Вдруг на глазах у Вайолет кожа Эди налилась румянцем, и отец в ужасе отшатнулся. Глаза Эди распахнулись, и она рухнула на тело матери, тщетно выискивая хоть тончайшую ниточку связи с ее духом. Моля сквозь сотрясающие всю ее всхлипы – найти дорогу назад, к жизни.

«Богопротивные девчонки. Вы у меня спасетесь!»

Позже Эди позволила Вайолет решить, что она так и не нашла мать в Завесе. Что вернулась несолоно хлебавши и тут же почувствовала, как матушкин дух уходит за грань. Она оправдывала свою ложь тем, что не хотела обрекать сестру на мучительное незнание, которым тяготилась сама. На невозможность понять, что случилось и почему.

Той ночью сестры сбежали. Отец запер их в комнате и отправился готовить все к их излечению. Но Эди и Вайолет связали из простыней веревку, вылезли из окна и сперва на почтовой повозке, потом на пароме добрались до Сан-Франциско.

Вайолет успела забрать небольшую сумму денег, которые мать для них отложила, но этого хватило всего на несколько месяцев. С их природными дарами естественно было податься в медиумы. Но у Эди были на то и свои причины.

Утром их побега, пока Вайолет беспокойно спала в почтовой повозке, Эди нащупала кое-что между банкнотами и монетами, завернутыми в старый матушкин платок.

На клочке бумаги были записаны три имени.

Два из них Эди, заведя связи среди товарок по ремеслу, в конце концов отследила. Ее подозрения подтвердились: действительно, посредством этих женщин мать сносилась с клиентами, но, к сожалению, ни та ни другая ничего не знали про ее последний заказ.

Третье имя привело ее в комнаты на Маркет-стрит, хозяйка которых возмущенно заявила Эди, что да, последние три года их снимала некая мисс Нелл Дойл. Но больше не снимает: скрылась посреди ночи, не заплатив за жилье и стол.

Так вот, через полгода, когда они с Вайолет примкнули к труппе спиритистов мистера Хадла, Эди ни на шаг не приблизилась к разгадке личности последнего клиента матери – и причин, побудивших ее зажечь сонную одурь.

Сморгнув, Эди вновь взглянула на зажатый в руке нож. Когда она опять взялась за него, ее рука не дрожала. Обрезав кончики стеблей полыни, она отложила нож и куском небеленой веревки прочно и надежно связала травы.

Следом она отмотала второй кусок веревки, подлиннее, сложила пополам и принялась аккуратно перевязывать травы в пучок, после каждого узла накидывая веревку накрест.

Закончив, она убрала пучок в белый шелковый кисет.

Потом взяла сверток с сушеной чемерицей и принялась проделывать все то же самое с ней: руки больше не дрожали, и так она трудилась, пока утро не прошло и кисет не заполнился.

4

Эди перепроверила адрес с листовки.

Вообще-то она не собиралась идти на выступление Лоры де Форс, но закончила с травами всего только в половину первого, и до вечернего представления оставалось еще много часов.

Сперва она попыталась подготовиться к выступлению и села разбирать газетные вырезки, которые вложила в свой дневник. Каждая история, будь то пересказ судебного процесса, где муж в который раз получал несправедливую власть над жизнью жены, или эссе против равного права девушек на образование, вызывала в ее душе праведный гнев. Но когда Эди пыталась вылепить из своей злости и негодования убедительную лекцию, она заходила в тупик. Ей все не давала покоя размолвка с Вайолет. Она все переживала, как они выступят перед Мэри Саттон.

Тогда она решила прогуляться, проветрить голову. Быть может, полюбоваться видами Сакраменто: она еще не бывала здесь, хоть и выросла всего в одном дне езды отсюда.

Перед уходом она постучала в дверь Руби, но подруга не отозвалась. Потом вспомнила: Руби, как и Вайолет, собиралась провести день с едва знакомым мужчиной.

До здания законодательного собрания было пятнадцать минут ходу. Там она прилежно осмотрела белое здание с куполом, посидела на скамейке под одной из величественных тенистых секвой в парке, который недавно разбили вокруг. Если верить изданиям радикального толка, законодательное собрание Калифорнии было по большей части куплено и содержалось на средства баснословно богатых фабрикантов.

Тут Эди перестала себе врать, встала и двинулась по Джи-стрит.

Голос она услышала раньше, чем увидела толпу. Женский голос громко и звонко разносился вокруг. Эди завернула за угол, на Шестую улицу – человек пятьдесят стояли на широком щебеночном подъезде какого-то большого дома за черными коваными железными воротами.

Большую часть толпы составляли элегантные ученые дамы в модных шляпках и изящно подогнанных костюмах. Но немало было и продавщиц, и трудящихся женщин, к чьим ногам жались дети. Многие носили сверкающие золотые булавки на обшлагах или золотистые нагрудные ленты с крупными буквами: «Голоса женщинам». В отдалении Эди еле различила силуэт женщины в серо-голубом костюме, стоявшей на импровизированном помосте.

Когда Эди подошла поближе, женщина на возвышении что-то сказала, и публика разразилась аплодисментами. Толпа устремилась вперед, Эди, плотно зажатую телами, повлекло туда же – и вот она наконец рассмотрела выступающую как следует.

Лора де Форс выглядела в точности так, как Эди ее себе и представляла: статно и элегантно. Платье, пусть и подчеркивало фигуру, было простым; единственным украшением служила приколотая на груди желтая роза: желтый был цветом суфражисток. Светло-русые волосы были стянуты на затылке в удобный узел, но лицо обрамляли несколько выбившихся прядей, будто демонстрируя: все в этой женщине рвется на свободу.

Лора де Форс подняла руки в перчатках, и аплодисменты стихли.

– Слишком долго, – выкрикнула она звонко и уверенно, – женщин систематически подавляли и угнетали. Слишком часто девочку, что осмелилась высказаться вразрез с мнением, скажем, брата, ждет отвратительное и оскорбительное напоминание о ее низшем положении, звучащее как «Ты же девочка. Что ты в этом понимаешь!».

Толпа загудела зло и согласно. И хотя Эди шумела вместе со всеми, краем сознания она невольно вспомнила совсем иного мужчину – отца, какого знала в раннем детстве. Мужчину, который, учуяв ее интерес, разрешал ей по утрам читать с ним газету. Вспомнила, как плясала гордость в его ярко-синих глазах, когда Эди приводила аргументы из прочитанного в споре. Как отец брал ее с собой в пустую церковь, когда репетировал проповеди, и терпеливо наставлял ее в ораторском искусстве.

Вспомнила, каким он был, пока все не изменилось.

«Эдит, ты уже не ребенок. Я и так достаточно потакал твоему противному природе увлечению».

– Закон людской и божий, – продолжала Лора де Форс, – объединились против женщин и объявили их место в жизни богомерзким и подчиненным. В глазах закона женщина всегда под чьей-то опекой. Сперва отцовской, а потом и вовеки – супружеской. Но я стою здесь сейчас перед вами, и я говорю вам, что женщины больше не желают оставаться вещами!

Толпа снова согласно взревела. В этот раз Эди кричала с остальными, пока не охрипла.

Лора подняла руки, призывая к молчанию, дождалась, пока все затихнут, и продолжила.

– Миссис Дороти Драер, – торжественно произнесла она, – жена, мать двух детей, лишь последняя из множества женщин, павших жертвами несправедливых законов этой страны. Законов, разработанных мужчинами. Истолкованных мужчинами. И мужчинами примененных. Государство, живущее на налоги, которые платят и женщины тоже, вынуждает женщин соблюдать законы, которых они не принимали! А потом по этим самым законам их заключают под стражу и сажают в тюрьмы – без права на суд присяжных-женщин!

Толпа снова взревела, на сей раз не только с восторгом. Теперь к нему примешивалась ярость.

– Я подготовила список, – выкрикнула Лора, показывая стопку листов, покрытых официального вида печатным текстом, – причин, по которым мужчина имеет право поместить в лечебницу для душевнобольных свою жену, дочь или другую подопечную. И уж поверьте мне, бремя доказательства лежит не на нем! Как вы, несомненно, знаете, – продолжила она, – в этот список входит прием лекарств для предотвращения зачатия, даже в случаях, когда это обычно счастливое событие крайне опасно для здоровья матери. Но еще тут есть привычка читать романы! А вот еще преступление – быть плохой собеседницей. А какова дерзость – проявлять интерес к политике!

Толпа снова недовольно загудела, как рой разозленных пчел.

– Покажите мне хоть одного мужчину, – воскликнула Лора, – которого поместили бы в подобное заведение, – она показала рукой на черные кованые ворота за ее спиной, – за проявление интереса к политике! Ведь, если это действительно преступное помрачение рассудка, поверьте мне, у меня найдется длинный список мужчин, чей рассудок безмерно слаб.

Толпа вокруг Эди разразилась довольным смехом, и напряжение спало. Но Эди не смеялась. Даже не улыбнулась. Ее взгляд устремился на ворота позади Лоры де Форс – она впервые рассмотрела их по-настоящему, и ее глаза широко распахнулись при виде огромного готического чудища за ними, с темными каменными стенами и множеством башен и башенок.

А наверху – наверху красовалась табличка: «Приют для умалишенных города Сакраменто».

Эди вся застыла.

Не стоило сюда идти.

Но не успела она развернуться и сбежать, как у края толпы возникла свалка. Вперед прорывалась группка мужчин. Взгляд Эди упал на зловещее белое пятно вокруг шеи предводителя группы. Из-под черного облачения выглядывала колоратка священника.

Эди попятилась было, но толпа сомкнулась слишком плотно, и ее бегство не обошлось бы без ненужного внимания и сумятицы. Сердце колотилось в груди. Из памяти воспрянул голос: «Богопротивные девчонки!»

Она содрогнулась всем телом, как в тот день год назад, когда отец хлопнул дверью их с Вайолет спальни и провернул в замке ключ.

«Вы у меня спасетесь!»

Мужчина в колоратке заговорил:

– Отверните свои взгляды от этой грешной дочери Евы!

Но нет, голос совсем другой. Высокий и гнусавый, тогда как голос отца был низким, с еле заметными отзвуками былой шепелявости.

Священник крикнул снова:

– Возвращайтесь по домам! – Не он. – Возвращайтесь к вашим женским обязанностям. Не забывайте слова апостола Павла – первое послание к коринфянам, глава четырнадцатая, тридцать четвертый стих: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить».

Эди уже слышала этот стих от священника. Но от другого.

Лора де Форс развернулась к проповедующему священнику и смерила его уверенным, твердым взглядом. Но Эди не хватало ее уверенности. Она видела лишь идущих к толпе полицейских.

Завороженная словами Лоры де Форс, Эди заметила их только сейчас. Слишком потрясла ее женщина, способная разговаривать столь властно. Зачарованная, Эди даже не осознала, как сама пришла к воротам той самой лечебницы, которая могла стать их с Вайолет будущим, если бы год назад они не сбежали.

С ее губ чуть не сорвался истерический смешок. С тем же успехом можно было натянуть смирительную рубашку и сдаться в лечебницу самой.

Нужно было бежать прочь от черных ворот. И немедленно.

Эди развернулась и принялась пробираться сквозь толпу. Позади нее Лора де Форс заговорила снова:

– Слишком долго, – ее слова отскакивали от спины Эди, – церковь зиждилась на невежестве и упадке женщин!

Другие тоже начали замечать приближение полицейских. Эди поймала несколько встревоженных взглядов. И ускорилась.

В передних рядах снова подал голос священник. Но Эди различала хорошо если половину его слов, и особенно часто звучало «богохульство».

А когда она уже почти вышла на тротуар, посреди толпы разразилась какая-то заварушка. Через несколько секунд прозвучал свисток. Полицейские только того и ждали и решительно двинулись на женщин.

Эди оглянулась через плечо: один из них, с маленькими глазками и торчащими из-под круглого шлема сальными волосами, шел к ней.

Паника сдавила грудь, и секунду она не могла вдохнуть. Арестуют ее вряд ли, но полицейский мог задержать ее как свидетеля. Выяснить ее имя. Настоящее.

Подобрав юбки, она бегом бросилась к тротуару, но на ее пути встало что-то высокое и плотное. Эди влетела в него с такой силой, что потеряла равновесие и рухнула бы наземь, если бы чья-то рука не вцепилась ей в локоть и не вздернула на ноги. Она заметила, как на землю, трепеща, упало что-то белое.

– Мисс, у вас все в порядке?

Эди подняла взгляд и увидела обеспокоенное лицо молодого человека. Причем довольно симпатичного, невольно отметила она, невзирая на нависшую над ней угрозу. Он был едва ли старше нее самой – она дала бы ему лет семнадцать-восемнадцать – и одет в весьма приличный, пусть и немного поношенный пиджачный костюм из холстины. У него была бледная кожа и копна неряшливых черных кудрей, торчащих из-под шляпы. А еще он с беспокойством смотрел на нее карими глазами. Добрыми карими глазами.

Одной рукой он продолжал поддерживать ее под локоть. Другой, наклонившись, подхватил белое, упавшее на землю, и убрал в нагрудный карман костюма.

Кто-то из полицейских снова дунул в свисток. И у Эди вдруг появилась идея.

Вцепившись в ладонь молодого человека, она поспешно продела свою руку ему под локоть. Встала на цыпочки и тихо, напряженно велела:

– Скривитесь и скажите какую-нибудь гадость!

Молодой человек нахмурился.

– Прошу прощения?

– Плохо стараетесь! – Эди покрепче вцепилась ему в локоть. – Попробуйте взглянуть на меня сверху вниз и как бы покачать головой. Будто очень разочарованы – вот так, отлично.

Вышло, конечно, далеко не отлично. Молодой человек действительно покачал головой, но выглядел скорее растерянным, чем злым. Но придется довольствоваться этим.

Эди дернула его за руку, увлекая к тротуару.

– А теперь притворитесь, что волочете меня прочь отсюда.

– Мисс! – перебил молодой человек. Он еле заметно растягивал слова, как южанин. – Я в самом деле не…

Но он не договорил: Эди вдруг замерла. Развернулась к нему, заглянула в глаза. И на секунду позволила своей браваде развеяться.

Миг – и она снова собралась, но того, что молодой человек успел за этот краткий миг разглядеть в ее лице, видимо, хватило, чтобы убедить его подыграть. Его рука вдруг легла Эди на поясницу и настойчиво, пусть и мягко, подтолкнула ее прочь от толпы.

Эди изобразила сопротивление. И, притворяясь, что извивается во все стороны, глянула через плечо. Направлявшийся в их сторону полицейский решил заняться другой одинокой молодой женщиной.

Эди развернулась и позволила кареглазому молодому человеку увести себя по улице. Они шли так близко, что она чуяла еле заметный древесный запах его кожи. Он мешался с чем-то резким – Эди не могла точно определить, что это, но сосредоточилась на этом запахе, чтобы успокоить перепуганный ум.

Только когда они завернули за угол, Эди наконец облегченно выдохнула. Поспешно высвободилась из рук молодого человека и, чувствуя, что сознание все еще цепенеет от страха, направилась на другую сторону улицы.

Он отпустил ее сразу же, но, когда она стала переходить дорогу, окликнул:

– Стойте!

Эди напряглась.

– И это… – он помедлил, будто не зная, что сказать. – И это все?

Обернувшись, она подняла брови.

– Я не собираюсь благодарить вас, что сыграли роль моего опекуна, – произнесла она одновременно сдержанно и высокомерно. – Если вы этого ждали…

– Нет, – он оборвал ее, помотав головой. – Я только хотел сказать… просто… У вас все в порядке?

На одно предательское мгновение Эди задумалась.

Все ли у нее в порядке?

Сердце по-прежнему колотилось – слишком близко оказались ворота лечебницы. Если отец разыщет их, в этом заведении ей томиться до конца жизни. А еще в паре метров от нее только что прошел полицейский. Очень возможно, что он прочитал в списке беглых несовершеннолетних их с Вайолет имена – настоящие.

Эди с вызовом взглянула в лицо молодому человеку.

– Ну конечно, все в порядке, – она распрямила плечи. – А могло быть иначе?

С этими словами она развернулась и пошла прочь по улице. Дрожь пробирала до костей, лоб от испуга блестел потом, но внутри кипело и нечто иное. Четкое понимание цели.

Наконец-то пришло вдохновение, и пора было писать лекцию.