Читать книгу: «Змий. Часть II», страница 5

– С дороги! – вскрикнул голос из неоткуда, но я не придал ему большого значения. – Прочь!

Оборотившись, я увидал морду лошади рядом со своим лицом. Вдруг кто-то набросился на меня и повалил на землю. Из кареты, чуть меня не задавившей, показалась квадратная голова г-жи Правдиной и вытянутый Додо, в коем я узнал хорошо знакомую физиономию, но имени его назвать даже в дневнике не посмею. Затащив меня в карету, Додо и Дуня принялись настойчиво что-то у меня выяснять, но я не понимал решительно ничего, что те говорили, голова моя не соображала. Почувствовав теплоту у носа, я обтер его и, увидав кровь, потерял сознание, очнувшись затем в Зимнем.

Открыв глаза, заметил вокруг себя великих князей, Альберта Анатольевича и еще человек пятьдесят, все суетились да бегали. Из этих пятидесяти только один был врач, остальные являлись статс-дамами, фрейлинами и прислугой.

– Адольф, друг мой, все хорошо? – подлетая к дивану, произнес Керр, начиная меня обнимать и трепать. – Знал, что сегодня что-то случится, чувствовал!

– Что ж вы, ваше высокопревосходительство, за другом своим не следите? – подобравшись к нам, как бы с насмешкой вопросил великий князь Николай. – Чуть под карету не попал ваш милый князь, всю улицу распугал, дам да детей. Увезите-ка вы его по-хорошему в Крым, например.

– Андрей Павлович, возьмите, – заботливо произнесла Евдокия, протягивая мне стакан с водою. – Лучше вам?

«Змея! Змея! Андрюшка – змея!» – протяжно завопил красный ара.

– Это что еще такое? – обернулся на звук великий князь Константин и нахмурился своим маленьким, собранным в точку лицом. – Лично возьмусь за поиск человека, научившего попугая грубостям!

Взяв у Евдокии воды, отпив, я кивнул в знак благодарности и больше ничего отвечать не стал. Затем меня едва подняли и повели на выход. На ногах держался благодаря Керр и великому князю Михаилу. Во втором помощнике, который был почти ровесником моим, неожиданно обнаружилась вся та же отеческая любовь, с которой ко мне относится Альберт. Великий князь так же ободрял меня, так же уважал за что-то и принимал усердное участие в помощи, так же трепетно усадил меня в карету и горячо обнял.

Разумеется, по пути Альберт пытал меня вопросами, но я не хотел говорить, только молчал, глядя куда-то вперед себя, не смея думать ни о чем, кроме того, что случайно увидал и услышал на Моховой. «Вот и обнаружился папаша ребенка, которого носит Мария», – в омерзении искривился я, вновь оживляя в сознании их пару, живот мадам де Вьен, снова вспоминая Твардовского и эту холодную, животную решимость сбежать с места преступления, сквозившую в лице Баринова. Еще ясно припомнил тот вечер, когда ударил Мари по лицу – это возбудило во мне нечеловеческий гнев. Тогда я был убежден, что, ударив ее, поступил правильно, кроме того, я был готов на то, чтобы прямо отправиться к своей неверной жене и сейчас придушить ее подушкой, но дома меня опоили снотворным, и я проспал до двух часов ночи.

Снов никаких не видал, но, когда проснулся, чувствовал, будто нечто обдумал и на что-то решился. Та ярость, которую постарались усыпить, вдруг ожила во мне, принимаясь диктовать свои условия игры. Наскоро одевшись, собрав все нужное для розжига, я прокрался вниз, заседлал лошадь и выехал на Моховую. Особняк мадам де Вьен дремал, как и лакеи внизу. Так что никто и не заметил, как я пробрался внутрь. Стоило кончить и выйти на улицу, как показался дымок из окна первого этажа. Спрятавшись в арке дома напротив, я принялся наблюдать. Подожженный дворец горел знатно, как гигантская новогодняя елка, а тушили его, что называется, всем петербургским селом. Вскоре на улицу выскочила Мария, видно, только поднявшаяся с кровати, следом за ней выбежал и Баринов. Пока мадам де Вьен стояла в одном неглиже, то и дело разевая рот, Мишель носился вместе со слугами вокруг особняка, сначала тщась потушить пожар, затем призывая соседей на помощь. Скоро маленькая фигурка моей супруги осталась совсем одна, прямо перед нею у дворца обвалилась крыша и посыпались стены. Тут Мария разразилась плачем, закивала головой и задрожала. Усевшись на лошадь, я сделал несколько шагов из тени арки. Услышав шорохи за спиною, Мари обернулась, и наши взгляды пересеклись. Она желала что-то высказать, нечто умоляющее, жалобное отражалось в ее глазах, и все-таки заговорить она не осмелилась. Отдав ей поклон головою, я направился вдоль по улице. Мимо меня то и дело проносились слуги с ведрами, объятые ужасом соседские барыни в накидках, господа с тазами воды, проскочил и Баринов с ведром. Кинув сначала поверхностный взгляд, но потом изумленный, Мишель узнал меня и остановился посреди дороги, ведро из рук его выпало. Я тоже остановился. Так мы и проглядели друг на друга, пока вдалеке не послышался визг – это была моя супруга, упавшая на землю и заколотившая по ней.

Только я показался дома, ко мне вышел отец и Керр. В английском кабинете я, конечно же, получил множество вопросов, в особенности нравоучений от Альберта, обеспокоенного моим здоровьем и поведением. Старый князь, разумеется, отметил, что от меня несет гарью, но я решительно ничего не хотел объяснять. «Как же я устал», – отвечал мой голос в заключении, – «не сплю вот уже четыре месяца, может, даже больше… разрешите, пойду спать?» Противиться моей просьбе не стали, отвели в комнаты, на всякий случай дав валерианы.

Сегодня проснулся в три часа дня, умылся и наскоро оделся. В особняке были все те же лица, Эдмонд де Вьен да Керр. Спрашивать о существенном испугались, но было видно, что о пожаре им уже все известно – на столе лежала свеженькая утренняя газета. На лету схватывая пару булочек, едва прожевывая их, поспешно запивая их чьим-то остывшим чаем, я торопился скорее выехать к фрейлинам.

– Вы присядьте, Адольф, позавтракайте как следует, – нерешительно прорезался старый князь.

– Нет, – замотав головою, едва ответил я, заглатывая последний кусок. – У меня много дел. Сегодня среда, работаю.

В Зимнем стояло не меньшее напряжение, воздух буквально жег электричеством. Опасливо поздоровавшись со мною, фрейлины проводили меня в прежнюю комнату с фонтаном. Когда мы там рисовали, они часто переглядывались, не решаясь завести разговор.

За холстом мы простояли пять часов в абсолютной тишине. Поначалу работа моя не шла, но спокойный, какой-то особенно родной профиль Софи умиротворил меня. Иногда Леманн выглядывала, наблюдала за мною и улыбалась, от чего на ее тонкой щечке проявлялась неглубокая, нежная ямочка. «Ничего не понимаю», – часто хмурился я, – «почему она не пользуется теми дарами, которыми ее наградил Бог? С такой-то внешностью и цепким взглядом она могла уже сто раз выйти замуж и не тревожиться о будущем. Кстати, с удовольствием написал бы ее портрет в домашней обстановке и непременно распустил бы ей волосы, они у ней волшебные». Картины мы писали беспрерывно, никто из присутствующих, как нарочно, даже не предложил мне чаю. Иногда я спокойно ходил по комнате, всего-навсего разминая затекшие ноги, а порою нарочно топал и злился: «они решили заморить меня голодом!» Но как бы я не намекал своим недовольным видом, что даже чаю не предложить неприлично, фрейлины ничего не понимали, пока у одной из них не сдали нервы.

– Все, не могу больше! – воскликнула Евдокия, подпрыгнув на месте. – Вы – свора жадных ежей! Даже чаю не предложили! Пойду сама распоряжусь, а то до вас не доходит! Вот скажу Додо, что вы глупые и гостей не угощаете, вылетите отсюда мигом!

«Быстро-таки Евдокия стала всем заправлять. Далеко пойдет», – закивал я, подбираясь к Соне. В своей работе Леманн изобразила меня. «Как точно она написала! И что самое удивительное, похож не только я наружный, но и внутренний. Софи словно урвала часть моей души и заточила ее в холст… даже страшно глядеть на самого себя, ведь будто живой и вот-вот заговорю», – увидал я.

– София, как точно! Вы – гений! Был бы рад увидеть еще работы, – воскликнул я, продолжая шепотом: – К вам я, конечно, не могу напроситься в гости, но к себе бы вас с удовольствием пригласил. Каждый раз завороженно гляжу на вас, София, мне бы хотелось видеть вас чаще и вновь написать ваш профиль, но наедине. Вот адрес… – быстро написав на листочке улицу и дом, пригласил я. – Ежели захотите видеться со мною, ежели вы соблаговолите осчастливить мою мастерскую и меня вашим лицом, то приходите завтра по этому адресу в любом часу. Буду на месте с часу до десяти. Ежели вы не захотите явиться – ваше право, вас не связываю.

– Да… – смяв бумажку розовенькими пальчиками, успела обронить девушка, как вдруг в комнату ворвалась фрейлина.

– Ну! Пошлите на чай! – пренебрежительно бросила Евдокия.

– Не пошлите, а пойдемте, Дуня, – усмехнулся я.

– Знаете что, князь Шувилов, сама знаю, как мне говорить. Вы не знаете настоящего русского языка, а я знаю, потому что я – это народ, – огрызнулась фрейлина, чем развеселила нас с Соней.

– Ежели народ говорит вместо «пойдемте» слово «пошлите», это не значит, что слово становится правильным, – заметил я.

«Змея! Змея! Андрюшка – змея!» – прорезался уже знакомый попугай, развеселивший Дуню и утихомиривший. Благодаря красному ара Евдокия не стала перепираться со мной, она как бы согласилась с птицею, еще поглядела по сторонам с таким уверенным и спесивым видом, что вот, мол, даже попугай считает меня, Адольфа, змием, а со змием и пикироваться нечего.

За чаем разговоры были о незначительном, в основном же мы обсуждали общих знакомых, приближенных ко двору. Собирали мы совсем не сплетни, напротив, даже сердечно волновались. Евдокия не раз упомянула в речи Альберта с тем, чтобы выказать озабоченность им. «Додо переживает, что у г-на Керр рано или поздно нервы совсем расстроятся, уж больно подавленный он вернулся с Кавказа. Поговорили бы вы с ним, милый князь», – говорила она с придыханием, будто жеманясь перед кем-то. Этим кем-то был, как я понял позже, портрет Петра Великого, взирающего со стены. Дуня все время косилась на него так, будто тот был среди нас покорным ее слушателем.

Когда пришла пора прощаться, я предложил Леманн свой экипаж. Девушка заметно волновалась ехать со мной в одной карете, стеснялась части города, в которой живет, была зажата до последнего и старалась отвлечь меня темами, которые сама без особого интереса заводила, но притом говорила весьма оживленно, почти кричала, лишь бы я глядел прямо на нее, а не в окно. Но у доходного дома своего она все-таки осмелела и сконфуженно предложила мне зайти к ней в гости. Естественно, я отказался и тотчас заметил, как Соня облегченно выдохнула.

Домой отправился далеко не сразу, сперва навестил собор, где теперь поставил только одну свечу. Не знал, за кого прошу, за себя или других, кто дорог был мне, но ставил Николаю Чудотворцу. Сперва молитва являлась сумбурщиной, скопищем бессвязных между собою обрывков фраз, слов, междометий. Мозги каменели, я не мог порядочно сообразить. Но скоро мне вспомнилась Мария. Вина за то, что я мечтал ее придушить, что поджог ей дом, мешалась с желанием снова поджечь дом и придушить ее, чувства делили меня на части. Первая часть, которая вину ощущала, со страхом сознавала, что она ничтожна, мала по сравнению с той частью, которая жаждала прикончить. То я молился за то, чтоб бесы расправы оставили меня, то молился за справедливость, полагая себя невиновным, а мадам де Вьен заслуживающей наказания, то корил себя за мысли эти, а Николай Чудотворец все глядел на меня да глядел, не понимая, что за ужас происходит в моей голове.

На Английской не было решительно никого, даже Иван куда-то пропал, поэтому готовить меня ко сну пришлось другим слугам. Перед отходом в царство Морфея прочитал газету, которая оставалась с самого утра на прежнем своем месте. Дело о разрыве отношений подалось огласке с невероятною быстротой и скандальностью, каждая страница была исписана поджогом, даже мастерская часов написала: «продаем огнестойкие часы противу ревнивых любовников».

– Ваше сиятельство, вы! А я уж испугалася! – появилась на мой смех Варвара. – Папенька, то есть Иван Ефстафьевич, ушел с его сиятельством Эдмондом де Вьеном еще утром, когда вы уехали. К нам приходили князья Аранчевские и Растопшины. Александра Виссарионовна долго плакала, что-то просила… уж не знаю, что случилося. Но как явилися князья Растопшины, так сразу его сиятельство Эдмонд де Вьен и мой батюшка вышли.

– Спасибо, Варвара Ивановна, что рассказали. Больше никто не приходил, не искал меня?

– Приходил, ваше сиятельство. Князь Михаил Львович просил передать, что ждет вас у себя к завтрему на… как его, Хосподя, этот!.. На ланч! Говорил, чтоб я непременно упросила вас явиться, – запинаясь и волнуясь, выдала слуга.

– Ясно. Завтра станет требовать меня к себе, скажите, мол, барин отказался и ответил, что и без таких дураков, как он, дел по горло. Слово в слово передайте, Варвара Ивановна. Ну все, ступайте.

9 Décembre 1824

Долгожданный четверг начался со спешного завтрака. Из-за того, что поздно лег спать, проспал обычное время подъема. Пока живо намазывал малиновое повидло на хлеб и спешно заливал в себя кофе, официанты беспрестанно дивились на меня и часто хлопали глазами. Едва пережевав завтрак, я подскочил с места и, небрежно скомкав салфетку, которой обтер руки, полетел на Миллионную, оказавшись на месте без пяти час. Иван так и не вернулся домой на Английскую, так что с собою пришлось брать других слуг.

Не успел отдать распоряжение, что по приезде гостьи должно поставить чай, на пороге появилась Соня, содрогаясь предо мною, как осиновый лист. Мне сразу стало очевидным усердие княжны, с которым она готовилась к приему: волосы ее были бережно уложены в парадную прическу, платье сверкало бальным видом, а дорогие перчатки, шитые не по Сониной ручке, были куплены специально для сегодняшнего дня. Несмотря на то, что Леманн видом своим хотела пустить мне пыли в глаза, она сама этого наряда стыдилась, но стыдилась не потому, что он был плох, а потому что знала – я сведу о месте, где она живет, а места этого она стеснялась, оно не было не то что плохим, оно считалось в кругах моих дальней окраиной, и она это отлично понимала. Следовательно, София также сознавала, я догадался о том, что платье ее единственное нарядное или купленное на последние деньги – одно нарядное и купленное на последние деньги, что не соответствует оно тому месту, где она проживает. «Остатки наскребла, лишь бы сюда приехать, лишь бы понравиться! Скажите мне, что вы не заметили вчера того, где я живу, скажите, что вы не заметили бедности, в которую я опускаюсь», – говорило ее лицо, иногда схватываемое конвульсивной дрожью.

Чтобы понизить уровень волнения княжны и смягчить обстановку, я предложил перейти в портретный кабинет, где угощал девушку муссом из шампанского и чаем. Около получаса я болтал без умолку, слова мои спутывались и переставлялись местами, фразы были ни на что не похожи, так что София перебила меня и все время ясно говорила вперед. Соображал я туго, только слушал да удивлялся. Было мгновение, когда я усомнился в том, что Леманн действительно нравится все то, о чем она говорит, ибо все, о чем она бы ни заговаривала, напрямую касалось моих интересов и с ними совпадало даже в мелочах. Девушка читала меня, как какую-нибудь книгу, притом давно заученную наизусть.

Кончив с чаем, мы с Соней перешли в галерею, где прежнее напряжение, казалось, чудом покинуло наше общение, но в рабочем кабинете Леманн приняла прежний скованный вид и, обняв себя руками, наблюдала за тем, как я доставал кисти и выдавливал краски к написанию портрета.

– Софи, позвольте мне подготовить вас к рисунку, – тихо произнес я, приближаясь к девушке. – Для этого мне нужно будет провести с вами небольшие манипуляции. Разрешите ли мне притронуться к вам?

– Да… – осипла Леманн, напрягаясь телом, как скрипичная струна.

Струна эта билась током. Стоило мне накрыть девушку блестящим атласом жемчужного цвета, оформить драпировку, как показалась искорка и шарахнула меня. Правую кисть девушки, которую насилу пришлось расслаблять, я приложил к ее вздымающейся груди, где Соня должна была сдерживать атлас в кулачке. Левую руку Софи, тоже ударившую меня электричеством, я уместил на ее колене. Наэлектризовавшиеся плечи, которые по моему замыслу требовалось слегка оголить, тоже щипнули меня, да так, что на пальцы пришлось задуть. Осторожно стянув рукавчики платья, я заметил, что девушка вдвое заволновалась и, подняв голову, испытующе поглядела на меня. Глаза ее слезились, она вдруг испугалась.

– Все будет хорошо… – прошептал я, приступая разбирать на локоны прическу Софи, вынимая из ее шелковых волос железные спицы.

Расположив пряди княжны сзади и немного спереди, я наклонился к ее побледневшему челу. Легким движением развернув личико Сони в нужное мне положение, присобрав волнистую прядку медных волос за ухо с жемчужной сережкой, я удалился к мольберту. В тот момент Леманн выглядела точно ребенок, потерявший маму в толпе прохожих. Вытянув шею, она глядела на меня растерянными глазами, будто бы одновременно и тщась разглядеть во мне спасение, и страшась углядеть свою погибель.

– Софи, милая, нечего опасаться, я не наврежу, – вздохнув, успокоил я, приступая к работе.

Но, дневник, перед тобою буду честен: все вышеописанное я делал намеренно. Во-первых, мне хотелось ошеломить девушку, стянуть с нее маскарадную маску, во-вторых, мне должно было проверить Соню, понять, чего она хочет. Иногда мне казалось, что Софи как будто влюблена в меня, поэтому должен был для себя яснее понять ее намерения. К тому же подозрительно, что, зная меня всего ничего, девушка согласилась приехать ко мне домой еще и одна, без родителей, сестер, братьев или компаньонок. Пока я зарывался в мыслях, пытаясь понять и собственные чувства, и чувства Леманн, из-под моей руки сам собою вышел качественный эскиз.

– А почему этот особняк? Видела в газете, что вы его продали, – проявилась девушка, отвлекая тем самым и себя, и меня от неясных чувств.

– Нет, все сплетни. Его не продавал, – отвечал я.

– Вы не подумайте только, что следила за вами, совсем нет. Случайно увидела в газете, а сейчас, когда приехала к вам, опознала его по виду и…

– Не оправдывайтесь, Софи, это лишнее, – остановил я. – Кстати, предлагаю встречаться по субботам, воскресеньям и вторникам. Как вам, нравится? Вы свободны, сможете приходить сюда для портретов? Обычно пишу быстро, больше недели картина не займет.

– Ах, замечательно! Только не смогу в это воскресенье, – живо ответила Леманн. – Мама приготовила мне сюрприз. Она не сказала, куда мы пойдем, но заявила, что готовиться нужно, как на бал. Еще она точно заверила, что мы не в театр идем, но à la parade du panache (на парад щегольства). Так что я буду собираться уже с вечера субботы.

– Интересно, с удовольствием бы посмотрел на этот la parade du panache, – расхохотался я.

– Но вы можете прийти ко мне утром в субботу. Мама приглашает вас к нам, заодно посмотрите мои картины. Но я вас, конечно, совсем не принуждаю. Ежели вы не хотите или не можете, то скажите мне прямо, это не обидно.

– Приду обязательно. Во сколько? К слову, а Евдокия Антоновна будет с вами на la parade du panache?

– Приходите к обеду. И нет, Дуни не будет. Я звала ее с нами, но она огрызнулась и заявила, что будет занята, что в воскресенье у них какой-то важнейший выход, чуть ли не встреча с императором какого-нибудь государства. Туда и великие князья пойдут, и Додо. Все уже готовятся.

Следующее время мы с Софией обсуждали философию прошлого и настоящего, не на шутку сцепившись. Нет, мы не спорили, но много рассуждали и старались переосмыслить некоторые высказывания. Иногда Соня вставала и ходила по комнате, я тоже разминал руки и ноги, а порою мы прерывались на кофе или игру в шахматы. Леманн не умела играть, поэтому я постарался ее научить и пообещал ей экзамен в следующую нашу встречу. Таким образом, ни я, ни девушка не заметили, как время подскочило к девяти часам, пришлось вскорости расстаться.

На Английской сразу же сел за ужин, но насладиться им так и не успел в должной мере. Откуда ни возьмись явился Баринов и, усевшись со мною за стол, вызвал к нам Варвару. Бедная служанка, выйдя на подкашивающихся от страха ногах, даже не могла стоять на месте, ей нужна была опора.

– Ну давай, повторяй речь, курица.

– Хозяин-батюшка, я слово в слово… – начала Варвара Ивановна.

– А ну! Ответила! – вскрикнул Миша, ударив по столу кулаком.

– Барин отказался на ланч. И без таких дураков, как вы, у него дел по горло – вот что я сказала…

Тотчас из меня извергся смех.

– Смешно тебе, подруга? Вижу, ты надоумил ее! – проскрежетал Баринов, после чего рявкнул на Варвару: – Прочь пошла, курица!

– Слушайте, вы мало того что… – только начал я, когда выбежала Варвара, но Мишель меня обрубил на слове и завопил:

– Мало того что?! Дурак-то ты у нас после того, что произошло! Олень! Давно говорил, что надо тебя в зоопарк сдать, чтоб ты там крысиные мутки устраивал, а не среди общества! Мне к черту баба твоя не нужна, еще и брюхатая! Или ты, чай, на меня своих карапузов повесить решил?! Так мне в твоих детях нужды нет! Ты какого черта дом-то поджог, оленина, совсем мозгов нет, что ли? Я к ма-даме твоей приходил, чтоб исповедаться, а ты ураганом влетел, ни шуток с тобой не пошутить, ни слова сказать! Поджог устроил, олень! Чуть не сгорели из-за тебя! – докричался тот, подзывая слугу: – Курица, чай липовый неси!

– Не вижу причин вам верить.

– Говорю ж, олень ты, Андрюха, – звякая ложечкой, доедая сливовое варенье, выдал князь. – К тому же, у тебя нет причин мне не верить. Ежели ты сейчас станешь опираться на письмо Бонифации, то вдвойне оленем будешь. Эта девочка – та еще змеина, давно ее изучил… Где чай мой, черт бы вас?! Эй там, курица, где чай?!

– Не смейте оскорблять Татьяну. Вы ее не знали.

– А ты узнал, что ли? Интересненькие подробности, однако. Ты говорил, что знаешь про заговор. Я поприкинул и понял, что Бонифация оставила тебе, должно быть, записулю перед кончиной-то?

– Не ваше дело.

– Оставила, значит. Дай почитать? Хоть сам узнаю чего.

– Нет.

– Ломаешься излишне, подруга, – усмехнулся Баринов, приступая к липовому чаю. – Ну хорошо, ломайся на здоровье. А я пока тебе расскажу кое-что… Курица, печенья с брусникой принеси!

– Погляжу, вы себя как дома чувствуете. Варвара Ивановна, не несите ничего, гость уже уходит!

– Всегда думал, что оленя не просто так благородным называют, оказывается, просто так. Ты у нас жадный олень – новый вид, получается. Ареал обитания какой у вас, петербургские просторы? – издевался Баринов, опять завопив слуге: – Ежели не принесешь, высеку, курица! И мармелада тоже неси, слышишь там?!.. Ну так вот, давай тебе сказочку расскажу, подруга. Пока ты жил себе припеваючи во Франции, Кощей твой перешел дорогу Уткиным, Девоян и Швецовым, изъяв у них якобы свои земли в счет какого-то там долга, выдуманного на скорую руку. У вторых и третьих долг был на миллион рублей, а у первых на пятьдесят тысяч. Изъял с Забельским и Василецким путем обмана, манипуляцией через отлично составленные бумажки. Армяшка показывал мне эти документы, и, признаться, я даже не сразу понял, что же меня в них смущает. А эти бумажки, в свою очередь, были почти каторжным договором. В них Кощей твой изымал не только земли, но и души крестьян на триста лет работы. Однако же до Кощея твоего мне нет нужды, я заинтересовался совершенно другим, несостыковками в Уткинской родословной. Когда пошла проверка документов, а Уткины, Швецовы и армяшки обратились к моему папаше за помощью, я узнал любопытнейшую вещь. Анна Сергеевна выдавала себя в документах за Крушинскую. Не поверишь, подруга, ежели скажу, но Крушинские – наши пятиюродные родственники, в общем, седьмая вода на киселе, конечно, но мы все-таки когда-то общались, рязанские своих не бросают. Так я докопал до Марфы Емельяновны, а докопал допросами, стоило лишь найти бывших слуг в доме Крушинских, которых я, как ты понимаешь, нашел. Однажды как-то обмолвился с Бонифацией, назвав Анну Сергеевну Марфой Емельяновной, на что та заметно встрепенулась и, спрятав утячьи глазенки, побежала докладывать все своей мамаше. Возмездие Марфы не заставило себя долго ждать, она решилась отравить меня уже на следующий же день, точнее, даже не она сама, а как ты думаешь, кто? Правильно, Бонифация! Так испугалась за мамашку за свою, что травить меня вздумала. Смекаешь, нет, какие пироги? Я своими собственными глазами видел, как эта змея выливает в мой чай флакончик яду. Этот чай потом неосторожно выпила Мария и чуть не откинулась. К слову, тогда она только вернулась от тебя из Франции, была с пузом, так что посредством этого яда она и карапуза вашего потеряла. Короче, запутался, чего хотел сказать-то? А! Они, эти пострадавшие, женить тебя хотели на Бонифацие. Сначала я был ни сном ни духом о плане, но когда меня попросили свести тебя с уточкой, то мигом обо всем догадался. Потом еще и армяшка растрепала. Кстати, эта крысятина ляпнет о Твардовской кому-нибудь, давай сдадим ее в тюрьму, пока не поздно?

– Идите к черту, – тяжело вздохнул я, морщась. – В тюрьму надо вас посадить, а не армяна. Вы меня отравили, вы придумали этот план с уточкой, Мари с вами мне изменила, она носит плод ваших заслуг, наверняка знаю это!.. Вы во всем виноваты, вы испортили мне жизнь! Не верю вам, никогда не поверю. И вообще, уходите из моего дома…

– Ну и дурак! – даже не помышляя вставать, брякнул Миша, вознося руки к небесам: – Божечка, почему он такой тупенький? Как ему еще объяснить, ведь и так с ним как с ребенком говорю, куда еще проще-то? Оленюшка Девьенушка, у тебя с памятью плохо? Объяснял же, что ты бы не умер от глюкоина.

– Сказал же, что не верю вам.

– Зря. Ложь – это грех. Не могу врать еще с детства, – объяснил Баринов, вытаскивая из-под рубашки серебряный крест на толстой цепи. – Вот, его мне подарила нянюшка, когда я был совсем мальчишкой. Бог оберегает меня, и лгать не могу при нем.

– Прелюбодеяние и чревоугодие тоже грехи, только вас это почему-то не смущает.

– Разве я чревоугодствую? Отнюдь! Или разве прелюбодейничаю? Да никогда! Ты меня еще в убийстве обвини, подруга. Как скажешь что-нибудь, хоть петлю на голову надевай!

– Думаю, у В* и Басицкого, у жителей села, где вы развраты устроили, другое мнение насчет прелюбодеяний.

– Ни черта ты пронюхал, блин гороховый! Начнем с того, что не нужно глядеть однобоко. Та девчонка из села сама лезла, сама ко мне приперлась посреди ночи. А камелии в домах – другое, не я же их просил опускаться.

– Мастерски вывернули, браво.

– Нет, с тобой бесполезно говорить. Дай лучше письмо Тани почитать, я же не уйду отсюда, пока не увижу.

Делать было нечего, упорствовать против Миши было бесполезно. Решительный вид его, устроившийся за столом, сметающий все на своем пути, осушивший вот уже весь чайник чая и два бокала вина, только подтверждал наглое намерение слоняться за мною всюду, пока я не сдамся и не покажу записку. Скоро письмо было у Баринова в руках. Прочитывая его, князь заливался безудержным смехом. Покончив, Миша кинул записку мне на стол и, замотав головою, еще долго улыбался.

– Какая, однако, хитрая змея! – вывел тот, приступая доедать ужин. – Существует, конечно, и правда в ее рассказе, но намек на романтику между мною и твоей Аранчевской – бредятина глупой уточки. Многое ты не знаешь. Думал, Бонифация все-таки доложила тебе, кто отравитель, но нет. А Уткина действительно не при делах.

Пока на столе пустело, я сидел и не шевелился. Признание Мишеля поразило меня, и я пытался сообразить, кто же тогда отравил. Закончив с трапезой, Баринов потянулся, погладил живот, потер кулаками глаза и встал из-за стола, кряхтя и ворча, что ему не налили чего покрепче, что я жадный и так далее.

Уже внизу, когда провожал Мишу, который усердно обматывался шарфом, я получил приглашение на дачу завтра же. Баринов обещал заехать за мною в пять утра. Что любопытно, князя даже не интересовало, согласен ли я, предложение свое он высказал так, словно мы еще месяц назад решили с визитом, и он как бы снисходит до меня и напоминает.

– Мишель, ты знаешь, кто отравил, ты глюкоин ей давал. Кто она? – неуверенно прорезался я, но ответа не получил.

– О! Черт старый пришел! Где шлялся? – увидав вернувшегося Ивана, захохотал Баринов, хлопнув в ладоши. – О-о-о как напыжился! Лицо прямо говорит: «вот я тебя копытом да по лбу!» Ладно! Мрачные вы какие-то, черти. Goodbye и друзей не забывай, подруга. На дачу тоже не забывай! Чао-какао.

– Ваше сиятельство, не намерен терпеть к себе столь неуважительное отношение! – запыхтел старик, стоило Мише выйти за двери.

– Так вы бы ему и высказали, Иван Ефстафьевич. Меня, значит, не боитесь, с претензиями обращаетесь, а с Михаилом Львовичем и слова не говорите, только обиженного из себя делаете. Расскажите, где вы были? Без вас совсем пропадаю.

– Вижу, что вы пропадаете совсем. Сначала Эдмонд де Вьен упросил меня помочь княгине Александре Виссарионовне поухаживать за Марией Константиновной. После пожара, который вы устроили, ваше сиятельство, с мадам де Вьен случилась горячка. Благо, что ребеночка не потеряла. Затем я помогал князю де Вьену руководить слугами, присматривать за подготовкой к воскресенью, проверял продукты на кухне.

– Разве отец собирается что-то устраивать? А меня не пригласили.

– Пригласили, ваше сиятельство! Самолично положил конверт с золотой печатью к вам на стол еще во вторник. Другой вопрос – почему вы не замечаете происходящего вокруг?

– Не может быть, его там нет, – нахмурился я и, заторопившись в кабинет, мигом подобрался к столу.

Пригласительное действительно лежало на бумагах, я еще изумился, как мог не заметить его, ежели он был на самом видном месте?

13 Décembre 1824

Десятое провел у Баринова на даче. Погода выдалась мягкой: солнце грело, птички игриво щебетали. Думал, что меня не позовут охотиться, полагал, что просижу на террасе с кофе в руках, читая книжку, но Мишель буквально стащил меня за ногу и поволок за собою по коридорам. Не могу привыкнуть к его шуточкам, к его манерам, но противиться и тогда не стал, пришлось покориться.

Пока следовал за Бариновым до конюшни, наблюдал за его неровной, покачивающейся походкой. Шаги Мишеля казались мне настойчивыми, точно подготавливающимся к некому важному предприятию. Прочие, то есть Алекс, Паша и Артур, шли позади и злобно взглядывали на мою фигуру. Швед и Девоян были без ружей, но волокли за собою заляпанные кровью мешки и грязные веревки. Когда вывели лошадей и дюжину охотничьих собак, Баринов приказал мне сесть первым, а сам, прихватив с собою два ружья, устроился позади меня на слегка отдаленном расстоянии, откуда мог свободно наблюдать за мною, за волнением, что, дойдя до определенной точки развития, принялось нервно передергивать мое тело. Я страшился, бросаясь из холода в жар, обливаясь ручьями пота, до самых тех пор, пока князь не просил меня спешиться, тогда я вообще чуть не умер от страха. Встав строго напротив, Мишель оценил меня взглядом и, ухмыльнувшись, снял с плеча одно из ружей. Твердо обхватив его руками, припав к прикладу, Баринов нацелился на меня.