Читать книгу: «Змий. Часть II», страница 4

– Обхохотались, – закатив глаза, заметила Дуня и тут же любопытно добавила: – А что у вас там, в коробках? Что-то к чаю? Да, слушайте, поглядите-ка быстренько на наши рисунки и пойдемте кушать, а то я устала. Вы-то припозднились на целых два часа, мы без вас всякое написать успели. За чаем заодно и с вами побеседуем. Мой Додо подарил мне какой-то таежный сбор – унюхаетесь ароматом!

– Пойду, прикажу чаю ставить! – весело проявилась одна из фрейлин и, отобрав коробки, спешно удалилась из зала.

– Дуня, ну что за слово «унюхаетесь»? – расхохоталась Соня. – Еще и Додо назвала…

– А что, виновата, что ли, что он на этого динозавра похож?

– Погляжу, у вас действительно весело. А мне, к слову, сказали, что вы всегда грустны, София, – мягко начал я, но две другие фрейлины меня оборвали выплеском:

– Это она у нас только сегодня так веселится, а обычное у ней лицо недовольное. Соня у нас «tri-pri» (triste princesse – грустная принцесса). Она и не смеется, и приказывает частенько, начиная со слов «не сметь», вот и сошлось!

– Совсем так не начинаю, – опровергла Леманн. – Адольф де Вьен, поглядите на работы, и пойдемте чаю кушать.

Просмотрев выполненное, мы перешли в гостиную, убранство которой во многом напомнило мне Екатерининский. Золото стен сияло ослепительно до головокружения и резало глаза. Дуня же, напротив, как человек дорвавшийся и жадный, слишком радовалась роскоши и даже как бы хвасталась передо мною тем, что живет в этих интерьерах. Около часа мы беседовали о прошлом, Евдокия расспрашивала меня о ситуации на даче г-жи Елизаровой. Что примечательно, фрейлина часто выдавала неожиданные подробности, о которых никак не могла знать. Потом Правдина призналась, что обо всем ей доложил известный уже Додо, лично участвовавший в расследовании. Другие фрейлины, в свою очередь, только хихикали, пока мы говорили с Дуней. В особенности они посмеивались над Софи. Одна все приговаривала: «скажи князю сейчас, или мы сами скажем!» Леманн игнорировала фрейлин и молчала, кушала зефир, который я принес к чаю.

– Ты чего обиделась-то? – взъелась Евдокия на Софи. – Адольф, вы представляете, она обижается на то, что девчонки называют ее императорской дочкой! Всем бы такое название, и, собственно, чего правды-то стыдиться? Когда мы узнаем, а мы непременно узнаем, двумя чертами подтвердится же, в самом деле!

С этим же София встала с места и поспешила на выход.

– Зозо! Зузенька, куда же побежала? Вот опять! – бросила другая фрейлина.

– Вы сказали Зозо?.. Помнится мне, я уже слышал это название, – замешался я, припоминая речь Себастьяна. – Извините, дамы, я сейчас.

Выйдя следом за девушкой, я оказался в живописной комнатке с атласными пуфами, на одном из которых, теребя подушку, расположилась Соня. Осторожно присев подле Леманн, я вгляделся в ее изящный стан, востренький лисий профиль и простое белое платье с интимно загибающимися кружавчиками вокруг декольте. Обращенное ко мне ушко Софи, розовое и аккуратное, бережно сдерживало каплю жемчуга, увенчанную маленьким бриллиантом. Как только девушка принимала больше усилий к подушке, эта сережка вздрагивала и ударялась о прозрачные ланиты с голубыми венами. Глаза Софи, кажется, готовы были расплакаться и наливались слезами, но она изо всех сил сдерживала подступающие чувства.

– София, давайте поговорим? – начал я и ненадолго задумался, с чего начать диалог. – Дуня рассказывала мне, что граф Терехов принимает серьезные попытки покорить ваше сердце и позиционирует себя как будущий жених. Понимаю, что являюсь последним человеком, с которым вы бы стали обсуждать сердечные дела, вы видите меня второй раз в жизни, но все же будет лучше, ежели вы выскажетесь хотя бы мне. Я сохраню ваши слова в тайне и клянусь никому ничего не рассказывать. Евдокия описала Алексея Петровича основательным, крепким человеком. Так почему же вы не решаетесь связать судьбу со стабильностью? Больших доходов от него ожидать не стоит, зато он состоялся в жизни, ни вы, ни ваши дети не умрут с голоду. Ежели вы думаете, что, выйдя замуж за богатейшего дворянина из высшего общества, вдруг станете счастливой, то спешу вас разочаровать: все бальные персонажи по уши в долгах, и, кроме того, большинство из них абсолютно пусто и живет изо дня в день самой обычной, приземленной жизнью.

– И у вас мир ограничен деньгами! Я была о вас лучшего мнения! – произнесла Соня, оскорбленно взглядывая на меня ярко-зелеными глазами. – Да, бесспорно, состояние важно, с этим я не спорю, но все-таки жизнь должна строиться на любви. Не могу жить жизнью большинства: рожать детей от нелюбимого, зато богатого человека. Хочу любить и быть любимой, хочу выйти замуж за любимого человека, родить в большой любви детей, просыпаться каждый день только со счастливыми мыслями, и каждый вечер, сидя перед камином, глядеть на своего человека и осознавать, что он большая удача, что он меня так же любит и уважает, как и я его, – быстро смахнув прыснувшие слезы, высказалась девушка. – Пусть буду одна хоть всю жизнь, пусть умру в бедности и глубоко несчастной, но я не собираюсь подбирать хоть «что-нибудь» для «лишь бы было», чтобы потом подружкам и родственникам хвастаться, что у меня есть какой-то там человечек для ублажения прихотей, что у меня есть хоть какой-то замуж! Я не Дуня, чтобы всюду вынюхивать выгоду и коллекционировать богатых ухажеров. Желаю по-настоящему, желаю, чтоб меня уважали, чтоб любили, и ежели мне не дано, то пусть умру.

– Что такое для вас любовь? – спокойно спросил я.

– Любовь для меня – камин с вечно разгорающимися деревами. В камин, как и в любовь, нужно подбрасывать дрова. Ежели бросить огонь, перестать за ним глядеть, то старые доски потухнут; любовь так же, ежели не подбавлять жара в любви и отвлекаться на постороннее, то всякая любовь обзовется страстию и рано или поздно угаснет насовсем. Вы так подскочили, г-н де Вьен, как будто бы я наговорила вам абсурда. Пусть и так, я весьма наивна и верю во что-то большее, чем в сухой расчет, но я – это я. Ежели мои слова вам неприятны, вы можете со мною не общаться, ибо не обязаны уверовать в то, во что верю я, но лишь об одном прошу: избавьте меня от излишней полемики. Мне надоело переубеждать, не хочу. Мне и без того больно, и без того я страдаю.

– Ваши слова глубоко тронули меня. И я с вами полностью согласен, – выразил я и принялся ходить по комнате. – Удивительно, как вы в свои восемнадцать до этого додумались.

– С чего вы решили, что мне восемнадцать? Из-за того, что я смолянка? Схема поступления в институт достаточно сложна, я вам не собираюсь ее объяснять. По большому счету я и не хотела учиться, потому как умна и без института, но родственники настояли. Мне двадцать четыре, я уже давно старая дева.

– Вы не так меня поняли, совсем не про старую деву хотел сказать. Такую мудрую, как вы, наблюдаю в первый раз, поэтому и спросил, неужели вам всего восемнадцать, – выдал я. – Прошу, простите меня, ежели проявил невежество к вам.

– Не извиняйтесь, г-н де Вьен. Это я слишком груба. Не знаю, право, что на меня нашло. Набрасываюсь на человека, видите? – вздохнула Соня и, застеснявшись пристального взгляда, перевела внимание на подушку.

Тоненькие пальчики с просвечивающими венами теребили рюши атласной узорчатой вещицы с такой любовью, что я невольно залюбовался и затаил дыхание. Солнце с окна вновь, как и тогда, когда впервые видал Софи, окрасило ее русые волосы в яркую медь. «Гляжу на нее и не могу понять. С одной стороны, Соня невообразимо очаровательна и нежна, кажется такой невинной и воздушной, с другой же она – мощь и сила. Только, например, с Альбертом вяжется мощь и сила, а с этой хрупкой девушкой совсем нет», – изучал я. Еще странно вот что: мне показалось, что Соня будто заранее приготовила свой монолог и говорила его из большой на кого-то обиды. Таковые выводы я сделал потому, что она в разговоре глядела порою куда-то вверх, как глядят, когда на ходу сочиняют или силятся вспомнить давно выдуманную ложь. Изумившись воцарившейся тишине, девушка подняла удивленные большие очи. Ее взгляд буквально впился в мое тело, заставляя сердце больно сжаться. Тогда я чего-то вздрогнул и скованно отошел к двери, ощущая свои движения нелепыми.

– Нас, на-наверное, ж-ждут, – стараясь скрыть волнение, произнес я, зачем-то глупо указав на дверь и обратно, точно отгоняя от себя тучу мух. – Пойдемте?

Мигом поднявшись, Соня проследовала за мною. Она заметно забавлялась моею взволнованностью, стараясь подавить улыбку. Остальное время наша маленькая компания провела за рисованием, фрейлины больше не дразнили Леманн, попугай не обзывался, а Дуня перестала держать хвастливую мину. В конце вечера девушки пригласили меня навестить их и в среду, на что я, конечно, согласился, но только ради Софи. Эта девушка таила в себе ребус, который мне хотелось скорее разгадать, она была лабиринтом, по которому желалось пройти до конца. Кроме того, я чувствовал, что был в шаге от какого-то важного открытия.

Возвращаясь домой, я глядел из окна на четкие линии домов и изящную лепнину, постепенно оживляя в воспоминаниях профиль Сони. «Удивительная внешность», – думал я, переметнув внимание на занимательный случай, – «какой ужас, она заметила, что я заволновался, видела, как глупо махнул рукой. И зачем, спрашивается, столь распереживался? Как будто девушек в своей жизни не видел, ну». И все-таки, несмотря на то, что я себя одернул, до дома беспрерывно вспоминал наш с Леманн разговор, мое глупое поведение, ее глаза и загадочный флер.

Долго мучился с бессонницей, думал о всяком, вспоминал Мари, как ударил ее, затем припомнил сеновал, где пугал Лале. На секунду в голове пронеслась мысль, что дозволь я себе большего, забудь о морали, то непременно воспользовался бы ее беспомощностью и сорвал бы цветы ее невинности грубо, жестоко и со всем сладострастием… Мысли ужасали меня, сводили с ума, но я не мог остановиться представлять развратное действо и упиваться им. Еще немного, и, кажется, готов был пустить себе пулю в лоб, но слуга вовремя вернул меня в реальность, внеся записку с приглашением к Баринову. Фамилию свою Миша подчеркнул аж пятью жирными чертами. «Да, мое существо достойно только таких друзей», – просверлило в мозгу, – «я действительно змий, конченый, падший человек, возомнивший из себя ангела Господне, которым никогда не был и не буду».

8 Décembre 1824

Пребывая во Франции, у меня было достаточно времени подумать о причастных. Не столько важно, кто меня отравил, сколько то, кто имел к этому отношение. В записке своей Таня раскрыла Швецовых, Девоян и Бариновых. Ежели две первые фамилии были для меня новостью, то о последней сам догадывался. Мы с Мишелем никогда не дружили, меж нами всегда существовало условное соревнование, но исходящее не с моей стороны, а только со стороны его. Я наверняка знал, что он ненавидит меня, а уж убить неугодного человека ему ничего не стоило. Мысли о возможной смерти пугали, но ни о чем другом, собираясь в кукушку, думать я не мог и постоянно представлял, как меня травят ядом, как замертво падаю, как тело привозят к старому князю, как он сокрушается над могилою моею.

Дворецкого напрягал мой бледный вид, он всячески порывался остановить меня идти на собрание, даже хватал за рукав. Перед выходом я сердечно обнял Ивана с полным убеждением, что делаю это в последний раз. Старый слуга чуть не умер от волнения прямо на моих руках, но делать было нечего, и я ушел.

Дом Мишеля встретил меня довольно тепло: сам Баринов вышел мне навстречу, спустившись из верхних комнат. Обняв меня, Мишель принялся рассказывать, что все наши здесь, что после него мы поедем к Басицкому и продолжим кутить уже там, расспрашивал меня о делах и самочувствии. «Что-то он больно любезен со мною», – заметил я, тогда как Баринов привел меня в общий зал, где все было как и прежде: все веселились, звенели бокалами, смеялись, танцевали и беседовали. Жизнь шла прежним чередом.

Усадив меня на диван, Мишель вознамерится уйти, но я решил всюду слоняться за ним, куда бы он ни пошел, тем самым думал, во-первых, надавить на него добротою своею, под напором которой он должен был, в моих представлениях, раскаяться за содеянное, во-вторых, желал проследить, чтоб он не подсыпал мне яду куда-нибудь. Итак, порвавшись с места, я заспешил следом за Мишелем, он вышел на балкон курить. Баринов весьма удивился моему появлению и любезно предложил мне самокруток, но я отказался и продолжил пребывать рядом, бросая безучастный взгляд на внутренний двор особняка.

– Вы сбрили усы. Надоели? – вдруг заговорил я, на что Мишель встрепенулся, но после холодно ответил мне:

– Да.

Диалог не продолжился. Так мы и простояли в тишине, пока Баринова не увел за собою Морилье; я ушел следом. Выдав Виктору увеселительного порошка, Мишель направился в карточный зал – проверять ход игры и узнать, все ли гости довольны вечером. Беспрестанно дивясь на меня и косясь, Миша вновь вернулся в зал, где встал у рояля на пение. Шведов хотел было занять место за клавишами, но я оказался проворнее и первее запрыгнул за рояль, начиная наигрывать мелодии. Теперь не только Мишель удивлялся моему поведению, но также и те, кто стал невольным свидетелем этой новой настырной привязанности.

Собственно, так я и проволочился за Мишелем до трех ночи. К тому времени я нестерпимо хотел есть, голод и жажда мучили меня. Когда Баринов, наконец, уселся на диван, перестав оббегать комнаты и заботиться о нуждах каждого, Твардовский подсел к нему и хотел говорить, но я живо дернул Даниила и уместился подле Миши. Изумившееся лицо Мишеля, отвлекаясь с меня на клубнику, потянулось рукою к столу. Взяв ягоду, Баринов хотел было укусить ее, но я выхватил эту клубнику и запихал в себя. «Это точно не отравлено! – думал я, пока недоумевающий Миша тянулся за новой ягодой». Вновь выхватив из рук Мишеля клубнику, я все так же запихал ее в себя и, указывая зачем-то на свои уста, принялся говорить с набитым ртом:

– Какая сладкая ягода, вкуснотища!

– Ты в себе? – пробубнил Баринов, когда гости вокруг еще больше поражались и ждали вызова на поединок.

Тут Миша потянулся за новой ягодой и, порывистым движением затолкав ее в рот, взглянул на меня округлившимися глазами. Кушанье встало ему поперек горла, он не мог как следует ни пережевать, ни проглотить. Отобрав у Баринова алкогольный коктейль, которым тот запил свою клубнику, я осушил бокал до дна и отклонился на спинку, поглаживая живот.

– Как же голоден! – растягиваясь в улыбке, довольно выдал я.

– Не понял, ты нарываешься, что ли? – вопросил Мишель, начиная злиться, но тогда в малахитовый зал вошли лакеи Басицкого, замяв затевающуюся ссору.

У Басицкого я продолжил слоняться за Бариновым, ни на шаг от него не отставая, из-за чего влетел в карточный долг в двести рублей. Вскоре в зале показались женщины. Тут же приметив камелий, Мишель мотнул головою Девояну и вознамерился идти.

– Я с вами! – прорезался мой голос.

– Хорошо-хорошо, мать твою! – проскрежетал Баринов, вцепляясь в мою руку; выйдя со мною в пустующую комнату, он угрожающе схватился за мой фрак и прошипел: – Ты чего волочишься за мной?! Тебе чего надо?!

– Хочу подружиться с вами.

– Врешь! – яростно бросил тот и, резко изменившись в лице, сделавшись насмешливым, продолжил: – Ладно, пойдем подружимся, подружка моя чертова!

Шагая по тусклому коридору, освещенному редкими настенными подсвечниками, с которых покапывал похотливый алый воск на бархатный ковер, я слышал, как с разных сторон то и дело распутными переливами раздавались почти зверские и абсолютно нечеловеческие сладострастные звуки, животный рык. Баринов и Девоян чувствовали себя более чем спокойно, ведя перед собой женщин, а я, напротив, совсем потерялся. Некоторое время Павел Шведов шел позади нас, пока бесстыдные руки не затащили его в случайную комнату. Войдя в самую дальнюю дверь, пред нашей компанией открылась тесная спальня, занавешенная плотными коричневыми шторами. У трех кресел находился единственный источник света – интимно горящий канделябр, еще никогда не видевший, как и я, того жестокого разврата, в который предстояло окунуться. Возле огонька стояли бокалы для шампанского и тарелка с Бариновской клубникой, разрезанной пополам и сочащейся. Пока Артур придумывал самые извращенные фразы, выделывая их в предложения, я разлил шампанское по бокалам и зажег еще пару свечей, чтобы нам не было темно. В тот же момент к нам вошел Твардовский, принеся с собою опиум. Даня боялся делать то, чему должно было свершиться этой ночью, но изо всех сил крепился, взъерошивался и пытался выделать из себя самый бравый вид, подготовленный к любому удару судьбы. Пока армян и Баринов были отвлечены грибным порошком, с чем-то его мешая, я то трубку вырывал изо рта мальчишки, то выставлял его за двери. Твардовский, разумеется, упирался и кричал на меня своим женственным голоском, настаивая на присутствии. Верхняя губка его, тоже девичья, с невинным пушком вместо усов, сужалась и остервенело дрожала, пытаясь визгом донести до меня мотивы свои и убеждения. Но я не слушал Твардовского, в последний раз старался его спасти, хотя уже тогда чувствовал, что выйдет непоправимое и нельзя помочь человеку, на лице которого уже стоит печать смерти. Когда Артур, насыпав чего-то вспенивающегося в покойное шампанское, подал его Дане, я бросил всякие попытки и отстал. Дальше отказываюсь описывать, но, оживляя в воспоминаниях увиденное и содеянное, меня начинает колотить в ужасе.

Седьмого утром, пока одевались и причесывались, я поглядел на Даню, он спал на кресле. Ротик его женственный был приоткрыт, на щеках что-то прилипло и шелушилось, как едва высохшая пена от пива. Он не выглядел умершим, но уже тогда им был. Девоян, не предполагая, что Твардовский умер, подошел к нему и зажал посиневшие губы пальцами. Что-то пропищав, как бы пародируя мальчишку, армян развеселил Мишу, но мне было отнюдь не весело, я вздрогнул, по спине моей пробежал холодок, в сердце кольнуло.

– Господа, он умер, – бледнея, произнес я, хватаясь за голову.

– Брешешь, – вытянулся Баринов и, подойдя к мальчишке, пощупал ему пульс на шее и руках.

Поглядев на Артура, затем обернувшись и на меня, князь осунулся. Догадка моя оказалась верна. Долго мы так стояли, переглядывались и дрожали.

– Собирайтесь, уходим. Он спит. Живо! – холодно отчеканил Миша, судорожно напяливая фрак.

– Что делать!.. – завизжал Артур, отскочив от Дани.

– Что делать? … – вскипел Баринов и в рифму выругался следом же. – Собрались и вон отсюда, сказал!

Скоро мы вышли. Леденея от ужаса, я тщался проглотить удушливый ком, вставший в горле. Девоян, лихорадочно сотрясая руками и вертясь, предложил Мише свой экипаж, но тот отмахнулся и шатнулся в сторону.

– Как ты жить-то будешь после этого, черт армянский? Ты же дал ему того! Говорил я тебе, не надо! – фыркнул Баринов другу своему и, со всей силы толкнув меня, схватил за руку и стремительно поволок на выход.

Уже в карете, пока я или расстегивал одежды, или застегивал, или открывал окно, чтобы подышать, Мишель долго наблюдал за мною.

– Молчи об этом. Он спал. Ты меня понял? – шаркнул он.

– Да.

– Что тебе да, змиеныш?! – вспыхнул Баринов. – Спросил тебя ясно, отвечай мне так же ясно!

– Он спал. Понял, что он спал. Буду молчать! – как бы рывками прояснял я, вновь застегивая расстегнутые одежды и затягивая платок.

– Поклянись, что будешь молчать.

– Клянусь, что никому не скажу. А вы?

– Да куда уж мне, я-то не змея и не крыса, я-то точно не скажу. Клянусь, понял? Подавись.

Проехав до Английской в тишине, мы даже не переглядывались. Тогда как я не дышал, Баринов кипел внутри, нос его кривой раздулся и напористо пыхтел, расширяя ноздри. Уж никак не думал, что Мишель увяжется за мною, но не тут-то было. Когда вышел из экипажа, князь выбрался следом и, войдя первее меня в мой же дом, уничижительно обратился к Ивану:

– Неси водки, черт старый!

Дворецкий ужасно оскорбился и почернел от ярости.

– Иван Ефстафьевич, пожалуйста, соблаговолите принести нам водки. Мы будем наверху, – скоро добавил я, пока Мишель подымался по лестнице и скидывал с себя верхнюю одежду.

– Черти …! Ух, проклятые черти …! – вопил он, в конце каждой такой фразы настолько смачно бранясь, что уши мои вяли.

Уже в кабинете мы уселись за стол и, вперив друг в друга глаза, так и просидели, пока слуга не внес водки.

– Закуска где, пархатый?! – взбесился князь, схватив моего слугу за шею и швырнув к двери. – Быстро принес, иначе на чучело пущу!

Испуганно выбежав, Иван мигом принес всяческую закуску: мясную нарезку, рыбу, зелени, лука, черного хлеба. Выпив водки, закусив селедкой и занюхав дело хлебом, Миша макнул лук в соль и с хрустом зажевал.

– Ты хоть смекаешь, что мы теперь друзья на крови, дурачок? – начал он, снова выпив, занюхав и закусив.

– Смекаю… – заливая в себя рюмку водки, осип я.

Совсем скоро мы были пьяные, но я, кажется, больше. Никогда прежде не напивался настолько, что глаза сбирались в кучу, и тело мягчело до невозможности двинуться.

– За что вы меня ненавидите? – спьяну рыдая в руки, завел я.

– Я-то ненавижу? Очумел, зоопарк?

– Вы. Ведь это вы дали заговорщице яда, чтоб она отравила меня! Все знаю про заговор.

– Видишь, как змиев много, целая яма, а ты в ней олень.

– Прекратите меня оскорблять.

– Да разве оскорбил? Язык фактов. А травить тебя не задумывал. Больше скажу, вместо яда отдал ей глюкоина, добавил в него рвотного, чтоб тебя поштырило тудам-сюдам и вырвало. Ты бы не помер, Андрюха. От глюкоина еще никто не помер, кроме обезьяны. К тому же на тебе уже испытывал этот, как ты его называешь, яд. Вот буквально на вторнике у твоего кощея. Помнишь, мы тогда подошли с Алексом поболтать, а Елизарова ласкала тебя? А тебе хоть бы хны, даже глазом не повел, будто всю жизнь был грибником! Так что глюкоин безвреден даже для оленей. Правда, побочка у него плохая – бессонница. У меня бессонница длится вот уже второй год. Что примечательно, днем сон хорош, а к вечеру вообще ни к черту. Напортачил с формулой, теперь не знаю, что делать с этой ерундой. И вообще, чтоб ты знал, глюкоин нужен для охоты, когда идешь на лося или медведя. Глюкоин обостряет обоняние, слух, делает проворнее, сильнее, терпимее к боли. В переизбытке, правда, вызывает галлюцинацию, но в умеренном количестве совершенно безвреден. Отец всегда принимает глюкоин перед охотой. А я, к слову говоря, глюкоин не принимаю на охоту. У меня замечательная меткость. С прошлой псовой принес двух оленей, правда, таких же вялых и костлявых, как ты. Олени-лягушатники!

«Ежели он в меня не попал на дуэли, когда я стоял и не шелохнулся, то о каких оленях может идти речь? Смешной, право слово, наивно полагает, что я ему поверю», – усмехнулся я.

– Чего щуришься, змея? – с подозрением пробубнил Миша.

– Вы в меня-то на дуэли не попали, а я стоял, между прочим. Об меткости и речи быть не может.

– Говорю же – глупый олень. Место тебе в зоопарке! – усмехнулся Баринов и, поднявшись, приказал: – Я спать пошел. Черту старому скажи, чтоб к часу дня водки мне принес. Опохмелиться надо будет, тебе тоже советую.

Исполнив поручение Баринова, я ушел к себе, где никак не мог уснуть, ибо постоянно думал про Даниила. Все смешалось в голове, и было ни на что не похоже: ни на воспоминания, ни на фантазии. Скажу, что сначала плакал, потом ужасался и тяготился, затем потух и лег на кушетку, пролежав на ней до второго часа дня. Тогда ко мне явился Иван и обиженно выдал, мол, «ваш полоумный балбес» проснулся и собирается к завтраку. С тем же и я начал готовиться к выходу на трапезу.

Застолье проводилось по-русски. На завтрак подавалось совсем не то, что я привык есть: пористые блины на облепиховом соке, пироги из яблок и пирожки с яйцом и луком, кулебяки мясные и овощные, кислые щи, ягодный морс, варенья. Баринов ел, как в последний раз. Казалось, рот его был огромной дырой, где пропадало абсолютно все.

– Чего не ешь ничего, подруга? Фигуру бережешь? – кусая пирожок, с набитым ртом начал Миша.

– Не голоден… – ответил я. – Вы всегда так много едите?

– Эй! Черт старый, где наливка?! – игнорируя меня, вскрикнул князь.

Скоро Иван с крайне уязвленным, но вместе с тем и испуганным видом поднес Баринову наливки и поглядел на меня, как бы выжидая, что я что-то скажу Мишелю в замечание. Но, так и не получив от меня положительно ничего, старый слуга оскорбленно вытянулся и вышел. Последующие попытки дозваться Ивана оказались тщетными, сколько бы мы ни звонили в колокольчик.

– Куда ты сегодня?

– Думал навестить скульптора, затем в церковь… – тихо ответил я.

– И правильно, поезжай грехи замаливать.

– А у вас какие планы?

– Домой поеду. А какие, по-твоему, еще могут быть планы? Ну подлой армяшке подзатыльников начешу разве что, чтоб крысиный язык свой за зубами держал. И все. А тебе что с того?

– Просто спросил. Вы же мне задали вопрос, вот и я вам.

Баринов съел абсолютно все, что было на столе, еще и кулебяку с собою прихватил, обругав на выходе Ивана: «черт старый половину моей половины отгрыз, пока нес, чтоб выпороли тебя по самые не хочу!» Слуга так топнул на меня, так крякнул, что я уж устрашился, уйдет старик к моему отцу, останусь я без него и его упорядоченного правления в доме, но этого, слава Богу, не случилось.

Скоро и я отправился по делам да по визитам. У скульптора не задержался, только проконтролировал – работа шла на удивление быстро. Затем заезжал к отцу на Невский. Папаша угостил меня горячим шоколадом, рассказал, что ожидает к себе Керр и Розенбахов на визит, что и г-жа Павлицкая к нему тоже придет. Собственно, ничего более того не узнал, только разворошил себе какую-то старую рану, мне стало жаль Эдмонда де Вьена, и от этой жалости я никак не мог отделаться все два часа пребывания у него в гостях. Старый князь еще больше постарел и похудел, стал совсем костлявый. Кашель хоть и оставил его, но болезнь не покинула, она медленно изъедала его изнутри.

После направился в церковь, поставил две свечи: одну за здравие отца, вторую за упокой души Твардовского. Пока молился, вновь вспомнил, как накануне выгонял Даниила из комнаты, как он упирался, а потом лежал, раскрыв ротик. Видно, до смерти его тошнило, раз щеки покрылись белыми струпьями, а ежели тошнило, значит, умер он от глюкоина. Потом я вспомнил свое отравление на даче и то, что рассказывали о порошке Иван да Адем, устроившие в ту пору опыты на кошке и свиньях, затем прокорпел над разговорами с Мишей, переосмыслив их и выискав точное указание на моего отравителя: «Баринов сказал, мол, "вместо яда отдал ей глюкоина", значит, отравила меня женщина. Татьяна утверждает, что это не ее мать, значит, это может быть либо чета Аранчевских, либо Растопшиных, либо Елизавета Павловна – все они тесно знали Мишу. Елизавета Павловна не могла меня отравить, она ведь, кажется, любила меня, тогда кто из остальных, Мари? – крутилось в голове». Недалеко от себя я заметил знакомую фигуру, то был Вячеслав Николаевич. «И все-таки точно видел его прежде нашего тогдашнего знакомства у церкви, только где? – отвлекся я, наблюдая за тем, как Оболонский сидит на коленах пред иконой, плачет и качается из стороны в сторону, задевая носом своим длинным и скрюченным истоптанные половицы». Долго так и стоял, пока не вспомнил туманное утро, когда я ехал к Тане на рисовку портрета: «точно! Это он! Даже трость с ручкой в виде кроличьей лапки та же рядом с ним, и шинелька та же, правда, уже протерта, прическа у него та же – волосы, стриженные чуть выше плеч», – изумился я, наконец откопав в воспоминаниях нужный мне фрагмент, – «и как же мучается он, как страдает! На коленах стоит, доски даже целует, что же свербит его, бедность? Надо бы помочь ему! Но чем помочь, едой, что ли?» И все-таки, о каких благах бы я не думал в ту минуту, мне было все так же противно и склизко глядеть на Оболонского, я не мог пересилить себя и возлюбить его, меня тошнило, и невольно припоминались самые гадкие моменты, случавшиеся в жизни моей, тот же Твардовский встал в сознании осиновым колом и грозился свести меня с ума. Перекрестившись, я глянул на икону и вспомнил о супруге: «вот перед кем мне надо стелиться и кому помогать. Она беременная женщина, а я, как последний проходимец, ударил ее. Надо извиниться, надо вновь сойтись. Теперь ей требуется забота как никогда», – подумалось мне.

По дороге на Моховую заехал к ювелиру, купил браслет. То, что я решил примириться с женою, радовало меня, ибо решение это ощущалось благословением свыше. И я считал, что раз на меня снизошло благословление, то душа моя несказанно благородна. Но когда я восходил уже по лестнице до центрального зала и услышал смех Мари, все прежнее мое воодушевление спало. Пропало оно отнюдь не потому, что мадам де Вьен радовалась, а потому, что смех этот показался мне интимным, предназначенным для другого мужчины. «Мало ли? Может, с подружками смеется», – настырно пробубнил мой голос, силой выгоняя из головы дурные представления, которые, в конечном счете, оказались правдой в самом худшем своем варианте. Войдя в голубой зал, я увидал, что на ногах мадам де Вьен лежит голова Баринова. Мария гладила его кудрявые волосы и что-то ворковала, Мишель сладко целовал ей ручки и шептал нежности. Увидав мою фигуру, оба замолчали. Баринов даже из приличия с ее колен так и не поднял головы, продолжил лежать на диване и нагло глядеть на меня.

– О! Муж ма-дамы де Вьены пришел. Чего пришел, олень? – усмехнулся Миша, но я смолчал. – Ма-дама де Вьена, какой у тебя муж хороший, однако: молчит, слова лишнего не говорит, почти половик, хоть ноги обтирай! К слову, ма-дама де Вьена, мы с муженьком твоим теперь друзья на крови. У нас все общее: и стол, и стул, и диван, и кровать!

– Миша! – оборвала Мария, легонько шлепнув князя по губам.

Развернувшись, я устремился вниз, и тотчас позади раздался хохот Баринова. Выскочив на улицу, я бросился не пойми куда, не разбирая дороги. Так оказался на набережной Фонтанки и энергически швырнул в воду браслет, а сделав это, заметался то в одну сторону, то в другую, не зная, куда себя деть и за что приняться. «Убью его, размажу, просверлю пулею дырку в голове, растопчу!» – верещал я, бросаясь на прохожих. Грудь мою сдавливало, я задыхался настолько, что пришлось расстегнуть фрак и развязать платок. Куда дел его – не помню, кажется, бросил под ноги. Очнулся от потрясения лишь у летнего сада, где гуляли семьями или парами. Там, не найдя другого выхода, расстроенные чувства выплеснулись из меня рыданиями.