Читать книгу: «Змий. Часть II», страница 3

– А то! Я не дворянка. Мне ломаться не стоит, не поверят.

Пока мы с Дуней кружились в танце, многие перешептывались и обсуждали нас, как будто бы в моем появлении и самой фрейлине заключалась вся цель общественного существования, точно на паркете мы решали судьбы народов и строили Наполеоновские планы. Кончив танцы, Евдокия вновь повторила мне приглашение, написала адрес и сунула в руку. После меня с бывшей смолянкой изволила танцевать почти вся зала, видно, надеясь заполучить от нее какие-то интересные подробности обо мне, но Правдина отказала всем и, показательно раскрыв веер, удалилась из видимости. Вскоре я услышал шепотки, которые твердили, что покровитель Дуни объявился инкогнито и увез ее в Зимний.

Без внимания я был недолго, через считанные мгновения ко мне подошли П*. Только г-же П* стоило завести диалог, как Александрия все внимание перевела на себя, принялась за шутки и хохотать. Примечательно, смех birdie звучал, как голосок какой-нибудь птички, которая визжит оттого, что ее мнут в кулаке. Хохоток балерины рассмешил меня не на шутку, и я тоже развеселился. Сначала супруга моя терпела флирт на стороне, всячески отвлекая себя. То она беседовала с Аришей Растопшиной, то висла на Мише, от которого, казалось, окружавшая его толпа ожидала неких заключений, но вскоре взбесилась и стремительно метнулась ко мне.

– Отвезите меня домой, я устала! – приказала мадам де Вьен.

Прознав свою неуместность, П* поспешили раскланяться и оставить меня с мадам де Вьен наедине.

– Разумеется, только позвольте мне попрощаться с родителями Керр, – подставляя локоть Мари, произнес я, следуя вместе с нею из зала.

– Да прощайтесь вы с кем хотите! Хоть со всеми тут перепрощайтесь! – язвительно прошипела émeraude, отталкивая мою руку. – Только не заставляйте меня долго ждать, пока вы наоблобызаетесь здесь. Я беременна, устала от вас и хочу домой!

Стоило мне направиться к Керр, как я врезался в Вильгельмину, которую вел с танцев Феликс. Обмерив меня ненавистью с ног до головы, княгиня вспыхнула и поглядела на супруга, мол: «поставь его на место, он посмел задеть меня!» Подхватив настроение жены, Феликс выдал:

– Что вы обижаетесь, Виль? Видите, человек настолько несчастлив, что стал ужасно рассеян.

– Извините, случайно… – нелепо вставил я, совсем позабыв, куда и зачем направлялся.

Тогда заспешил к хозяевам вечера, Девоянам, пребывавшим в кругу Карамазиных и Бекетовых. Подойдя к компании, заметил, что все меня ненавидят и едва терпят появление, так что задерживаться в конечных разговорах не стал. Распрощавшись со всеми, я поспешил на выход, но в последний момент задержался в дверях. Взгляд мой зацепился за Керр. Принцесса Раус-Шляйз выглядела весьма тревожной, на грани помешательства, все время потерянно оглядывалась по сторонам, а Анатолий Дмитриевич наблюдал за мною. Поклонившись князю, я желал застать в его лице хоть какую-то положительную реакцию, но тот, словно не приметив меня, холодно отвернулся, развернув и жену.

Приказав лакею вести лошадей медленнее, я уселся в экипаже напротив Марии, которая так и не перестала дергаться. Некоторое время мы выдерживали молчание, но скоро я не удержался.

– Дорогая, полно вам, что стряслось? Прошу вас, объяснитесь, – начал я, взяв ручку супруги в свою ладонь.

– Это мне-то должно теперь распинаться?! – вскрикнула она, пихнув меня в плечи. – Сначала ты даже не заступился за меня перед Бариновым, когда он сравнил меня с твоими пресловутыми усами, затем бросил меня, чтобы все они, все эти желчные, гадкие завистники смеялись надо мной! Скажу тебе, что твой план удался, и, как видишь, даже родной отец постыдился ко мне подобраться, пока я, как дешевенький, второпях кинутый браслетик, ждала тебя на этих проклятых диванах! Ты должен был остаться со мной, а не шататься с этой ба-ле-ри-ной по дворцу, заигрывая с ней! Соврал мне, что в карты играл и сигары курил, а от самого даже и дымком не поводило! Потом ты еще не со мной танцевал, а с какой-то отчебушкой, смолянкой! Затем снова прилип к танцовщице! На глазах у всех меня унизил, когда с нею заговорил! Ты всюду должен был быть со мной! Ненавижу тебя! Какой ты змий, Адольф! Как же я тебя ненавижу!

– Вот оно что, из-за этой балерины ты так, – вздохнул я, начиная оправдываться. – Мари, ты все не так поняла…

– А! Все подлецы только и повторяют друг за дружкой эту поганую фразу! – еще больше возопила мадам де Вьен, начиная махать руками, постоянно толкая меня в плечи. – Я все правильно поняла, умник! Мне надоели твои концерты! Мне надоели эти унижения!

– Мария, прошу, угомонись и послушай! – повышая голос, просил я, пытаясь схватить княжну за руки.

– Не собираюсь тебя слушать! Тебе просто нравится издеваться надо мной! Тебе нравится меня унижать! – не поддаваясь мне, верещала княжна, почти колотя меня. – Как же тебя ненавижу! Это было моей ужаснейшей ошибкой – выходить за тебя замуж! Лучше бы ты умер от яда, я была бы вдвое счастливее! Ты всю жизнь мне испортил! Ненавижу тебя, змий!

Тут мной овладела злость, и я хлестко ударил Марию по лицу. Супруга упала на коричневые подушки и заплакала, прижимая дрожащую ладошку к полыхающей щеке. В ужасе я подпрыгнул на месте, ударившись головой об верх экипажа. Лакей счел случившийся звук сигнализацией к остановке. Воспользовавшись моментом, я выскочил из кареты и, подвернув ногу о некстати лежащий камень, приземлился всем весом наземь. Встревоженный лакей сразу подскочил ко мне и помог встать на ноги.

– Отвезите мадам де Вьен домой, – растерянно проговорил я. – Ежели пожелает к родителям – не противьтесь. Сделайте, как она скажет.

– Князь, но как же вы? Не смею оставить вас! – всполошился лакей.

– Поезжай! – махнув рукой, наказал я и взошел на мост, тревожно ловя каждый удар сердца в груди.

Кинув взгляд на воду, я заметил, что канал пребывает в глубинно умиротворенном состоянии, и ни малейшее дуновение не может встревожить этой черной, безжизненной воды, отражающей зеркалом мрачные тучи кромешной ночи и мой одинокий силуэт. «Что же я натворил!.. Я ударил женщину! – носились мысли в голове. – Ударил ее по лицу… ударил по лицу Мари! Ударил по лицу беременную женщину! О Боже, кара мне! Что же я наделал! Я – чудовище… негодяй! Тряпка! Господи, что я такое после этого!»

– Монетки не найдется, милостивый государь? – прерывая думы, появился грязный мужик в ошметках.

– Нет, сударь, не найдется. Есть табак, насыпать?

– И что с ним сделаю? Ты лучше монет дай, папаша, – настаивал мужик, подбираясь ближе.

– Какой я вам папаша? Нет у меня и гроша! – злобно проворчал я, замечая, что в груди начал зарождаться страх. – Проваливайте своей дорогой!

– Иначе что, изобьешь, как барышню свою? После того как ты женщину ударил, ты – змея!

Оглядев хилого мужика так, словно мне только что открылась вселенская истина, я сам собою кивнул, развернулся и зашагал в направлении Английской. «Змея! – повторял я, с каждым разом ускоряя шаг. – А ведь прав он! Как прав… одно насилие порождает другое, это не последнее, но разве первое?.. Змея!» Некстати начавшийся ледяной дождь, прежде только накрапывающий, превратился в самый настоящий вихрь осколков. Добежав до первого попавшегося дома, я спрятался под козырек. Так бы я и простоял, ежели бы не знакомая фигура, вывалившаяся из дверей.

– Герман Германович, вы? – спросил я, поправляя цилиндр.

– Это не я! Уво-… Уво-!.. Твою!.. Уво-ль-те! – осипшим пьяным голосом еле выговорил князь. – До-св… Дсвдн… До свидания, ваше сиятельство. Это не я! За-… твою! За-за-запомните, что это не я!

Наблюдая, я проследил за ковыляющим г-ном Хмельницким до тех пор, пока тот не скрылся за поворотом на Фонтанку. Встряхнувшись, я вслушался: за стенами особняка раздавался смех и игра на пианино. Опознав дом г-на В*, на котором так и продолжала серебриться прибитая Мишелем табличка: «общество с ограниченной ответственностью», я юркнул внутрь. Как прежде, на втором дымило и шуршал банкомет, внизу пили, а наверху развратничали. Только вошел в запыленный зал, игроки замолчали. Господа, находившиеся в шаге от пьянства, глядели на меня нагло и прямо, выжидая момента, чтоб наброситься или со словами, ежели еще соображали, или с кулаками. Стоило мне сесть за штосс, как картежники принялись подыматься со своих мест и переходить к другим столам, пока я не остался совсем один. Банкомет же, пожав плечами, выпучил глаза и тоже поднялся, удалившись следом за остальными.

– Господа, в чем дело? – воскликнул я, обратив внимание залы.

Решительно никто мне не ответил. Тишина висела такая, что только и слышалось неистовство верхнего этажа. Недолго на меня проглядев, зала продолжила начатые игры. Вылетев на лестницу, я встретил г-на В*.

– Ах вы! Ну-ну! – произнес тот, лицо его бородавчатое побагровело.

– Что не так?

– Ничего-ничего! – отделавшись, г-н В* буквально побежал наверх.

Поглядев ему вслед, я замедлил шаг и задумался: «сумбур начался еще с г-жи Девоян, да так и не прекратился. С какого перепугу меня вдруг возненавидели? Из-за Татьяны, что ли? Ну так это выходит нелогично».

Спустившись вниз, я вошел в кабак, осмотрелся, тотчас зацепившись взглядом за хорошо знакомые эполеты. Там, где смрадило дешевым табаком, рвотой, непотребной закуской, в особенности протухшей рыбой, подгнившими фруктами и разлитым пивом, сидел Керр, склонившись над стаканом. Меня бы он не смог заметить, потому что был в самом дальнем углу, спиною к двери, еще и ужасно пьяный, это было видно по тому, как он наливал себе спиртного мимо стакана.

– Garçon! – остановил я официанта, который был совсем не гарсон, а мужчина лет пятидесяти пяти с уставшими веками и опустившимися щеками. – Скажите, как имя того господина?

– Не могу знать, – пряча уставшие глазенки, насупился официант, но только я сжал сильнее его руку, тот выдал: – Их сиятельство князь Альберт Анатольевич Керр. По крайней мере, мне так передал хозяин и наказал как следует обслуживать.

– Давно он у вас время в пьянках проводит?

– С сентября, ваше сиятельство… с сентября двадцатого числа… Каждый день в одно и то же время является, а уходит в пять утра. Заказывает разное, сначала было пиво, затем вино, потом наливка на смородине, теперь только шнапс… с третьего октября шнапс. Бывает и самогон, но редко.

– Merci beaucoup.

– Вам принести чего-нибудь, ваше сиятельство?

– Нет, ступайте… прикажите подать экипаж, мы скоро уезжаем.

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

Почти настигнув фигуру Альберта, я остановился: «хочет ли он, в пьяном угаре, видеть меня теперь?» Все-таки решившись, я продолжил путь. Чем ближе подходил к Керр, тем больше винил себя в том, что потревожу его, что застану столь сильного человека в унизительном для него положении, в состоянии вопиющем. Сев напротив Альберта, я устрашился, что тот прогонит меня. Но, налив шнапса, Альберт отодвинул стакан мне, а сам, схватившись за бутылку, отпил из горла.

– Кто-то умер? – неказисто прорезался мой побледневший голос.

– Жизнь моя! – занюхивая шнапс кулаком, провыл Керр.

Говорил князь хоть и тихо, но стоило ему начать, как пьяный кабак испуганно умолк, озираясь на нас. Бас князя прозвучал тяжело, как стон умирающего льва.

– Вам всего-то тридцать с копейками, и в эти тридцать с копейками вы генерал от артиллерии! Немыслимое достижение, Альберт Анатольевич! Некоторые в ваши годы никто, а вы – все! Как вы можете говорить, что жизнь умерла? Вы прошли Наполеоновские войны, прошли Кавказ, вы одарены стратегическим мышлением, вообще умом, одарены голосом. Вы красивы, богаты, у вас фабрики сладостей по всей стране! У кого ни спросишь – все вам завидуют, но не черной завистью, напротив, вас любят за ваши достижения и желают вам больше! А государь-то, а Михаил Павлович, а Константин, а Николай, как они-то о вас приятно отзываются, а императрица?.. – она очень любит ваши визиты! Вспомните, вы один из немногих, с которым царская семья поддерживает близкие отношения, и сколько подарков они вам дарят, куда вас только не зовут с собою! Многие хотят такой жизни, как у вас, Альберт Анатольевич. Жизнь ваша жива и пышет! Ежели вы спросите, чего, мол, Адольф, тогда со мною не водишься, только за Бариновым слоняешься, сколько тебя от него не отводил?.. Да потому что! Вы честный, вы безгранично добрый, справедливый, великодушный и глубоко моральный человек, а я… а я сегодня ударил женщину… беременную женщину! Вы многого обо мне не знаете. Не знаете низостей, что я творил. Вы идеализируете меня, равняете с собою, но вы совсем другой… вы не то, что я. Боюсь вас разочаровать, а разочарую вас скоро, как только меж нами начнется настоящая дружба. К тому же у вас есть Розенбах… Я всегда был как напросившийся между вами, это меня тяготило. Когда мы с вами поехали ко мне на дачу, помните, я-то думал тогда, да и сейчас так же думаю, что не достоин вашего участия в моей жизни, не достоин снисхождения вас ко мне, Альберт Анатольевич. Вы всяко возились со мною, как с ребенком. Вы возились! Вы, герой войны, возились с человеком, который за двадцать пять лет не сделал ничего, кроме лежания на диване! В мои двадцать пять вы уже дослужились в карьере, а я – совершенное ничто. Это моя жизнь умерла, и я пить должен! – заканчивая речь, выпив шнапса, я начал морщиться и задыхаться. – Я просто недостоин вас, поэтому не могу вам даже «ты» говорить, хоть мы и перешли! Не ваше это общество, этот вонючий кабак, над которым во втором этаже проигрывают деньги, а на третьем по-черному развратничают. Такой человек, как вы, не имеет права здесь находиться уже только от высшего благородства души и не имеет права говорить, что его жизнь умерла…

Поглядев на меня прежним добрым взором, Альберт ничего не сказал, но улыбнулся уже знакомой мне благостной улыбкой, образовавшей возле его глаз с белыми ресницами маленькие морщинки. Но тотчас князь как бы устыдился своей доброты и потупил взор на стакан.

– Не верю, что ваша жизнь кончена, Альберт Анатольевич.

– Мне одиноко, Адольф, – завыл мощный голос.

Глаза князя заблестели, уста покосились вниз вместе с усами. Только Керр потянулся к бутылке, я отобрал ее и вылил все на пол. Какой-то выпивоха даже завизжал от увиденного.

– От шнапса вашей душе веселее не станет, – как бы разозлившись, высказал я. – Равнение налево, шагом марш! Нас ждет экипаж!

Мой взволнованный командный голос заметно позабавил Керр, он даже усмехнулся. Едва подняв друга, почти всем весом облокотившегося на меня, я направился с ним к выходу из кабака. Дорогой рассказал Альберту о Татьяниной записке и обещался показать ее по приезде ко мне домой. Но Керр, кажется, вовсе меня не слушал, он был как в забытьи: то улыбался на меня, то туманным взглядом выглядывал в окно, то хмурился.

Когда мы прибыли на Английскую, Мари не было дома. Иван передал, что мадам де Вьен собрала вещи и переехала на Моховую. До письма Тани дело не дошло, Альберт сразу уснул, как только добрался до дивана. Десять слуг пришли будить эту махину и, не добудившись, уволокли в гостевую комнату.

6 Décembre 1824

Так как лег я, по обыкновению, поздно, почти под утро, измучившись бессонницей, то, проснувшись в два часа дня, уже не застал Альберта. Иван Ефстафьевич любезно передал, что «г-н немец» ушел час назад и просил выразить свои глубочайшие извинения за вчерашнее, пообещал, что больше такого не повторится.

С утра соображал туго. Признаться, после отравления ядом на даче у Елизаровой голова моя в принципе стала хуже работать: плохо запоминает короткую последовательность цифр, адреса домов или новые имена. Пятого же никак не мог собраться, вспомнить, когда меня позвала Евдокия в Зимний, не верил, что ударил Мари, смеялся, что мне придется извиняться: «надо же выдумать, что я руку приложил! Не было этого», – уверял я себя, но кстати подвернувшийся Иван, наоборот, подтвердил, что мадам де Вьен явилась заплаканная, с опухшей щекой, просила льда и командовала собирать вещи.

Через два часа, закупившись цветами на Гороховой, я помчался на Моховую. Букет для супруги вышел превосходный, оранжевые лилии ярко запашились, а особенный держатель для цветов в виде трех граций облагораживал букет своими золотыми отливами. Пока ехал к Мари, так разнервничался, продумывая речь, что случайно оторвал листочек от стебля, так что мне пришлось проталкивать покалеченный цветок глубже в букет. С этим отломанным цветком и букетом в целом разум мой невольно провел параллель – в нашем с Мари ансамбле тоже что-то сломалось, было нечто, что мы старались упорно не замечать, но нельзя было сказать, что именно. То ли нас тяготила сломавшаяся любовь, то ли ее абсолютное отсутствие меж нами двумя.

Когда я вошел в особняк, Мария находилась в спальне. Робко минуя дверной проем, осторожно призакрывая за собою дверь, я напряженно вытянулся, впившись глазами в силуэт мадам де Вьен. Она стояла у окна, заложив руки на груди. Некоторое время супруга никак не реагировала на меня, хотя я видел по ее взволнованному дыханию, что мое присутствие не осталось незамеченным.

– Ежели вы думаете, что просто предо мною извинитесь, подарите свои жалкие цветочки и поцелуете ручку, я вас прощу, то стремлюсь вас огорчить. Прощать за то, что вы меня ударили, не собираюсь. Забирайте с собою свои цветы и уходите, – высказала Мари.

Любующимся, но в то же время разочарованным взглядом окинув прекрасный букет, я все же положил цветы на кровать и занял прежнее положение. Наблюдая за супругой, выжидая ее дальнейших действий, мною овладело странное чувство, которое, к слову, часто стало захватывать меня. Все сущее показалось отделенным от меня, нереально существующим, пустым воображением. На мгновение я даже перестал чувствовать вину за случившееся, полагая, что действовал исключительно в нереальности, что все было вымыслом, да и сам я будто вовсе не существовал – дунь, и нет меня, призрак рассеется.

– Вы еще здесь?! – прошипела мадам де Вьен, возвращая меня в реальность. – Посмотрите, что вы сделали с моим лицом! Как вы вообще посмели прийти после этого?! – стремительно приблизившись ко мне, продолжала она же, указывая пальцем на синяк у глаза. – Вы низкий человек, гадюка, ничтожество! Для того чтобы избить женщину, большого ума не надо!

– Ежели желаете, вы можете меня ударить в ответ, я это вполне заслужил. Даже хотел бы, чтобы вы меня тоже ударили.

– Нет уж, я не собираюсь падать до уровня рукоприкладства! – вскрикнула мадам де Вьен, от чего я вздрогнул. – Мне вот интересно, вы всех избиваете или только я удосужилась столь высокой чести быть вами отмеченной?! Любовниц своих вы тоже били?!

– Что вы такое говорите… – растерянно начал я, протягивая руки к лицу жены, но от меня она грубо отмахнулась. – Мария, я вовсе не специально, клянусь вам! Возможно, из-за накопившихся переживаний так вышло, что я выплеснул чувства на вас. Слишком виноват перед вам, простите меня… Понимаю, что плохо поступил, и… простите.

– Вы не можете быть прощены! – сквозь сжатые зубы проскрипела мадам де Вьен. – Накопились у него переживания! Ну надо же! Какие у вас могут быть переживания?! Живете себе в золотой клетке, картинки рисуете, спите крепко, кушаете сладко, по приемам расхаживаете с красивой дурой, ночуете где попало и у кого попало, купаетесь в лучах обожания! Даже теперь у вас виноват случай, а не вы! У вас все виноваты в том, что вы делаете! Ненавижу вас до отвращения! От одной только мысли о вас меня начинает тошнить!

– Вы все сказали? – вставил я, собираясь уходить.

– Начихать мне на вас и ваши извинения! – выкинула Аранчевская и, наивно полагая, что я стану упрашивать ее простить меня, кидаться в ноги и молить о помиловании, прошагала к прежнему месту, где пребывала в начале нашего разговора. – Проваливайте! Вонючий букет тоже можете забрать. Эти жалкие цветы в виде подачки мне так же не нужны, как и вы. А новые письма, буквально утрешние, от вашего цербера вам вышлю по почте! Прочтите ради интереса, чего мне ваш дружок понаписал! Его ненавижу до ужаса, вас ненавижу еще больше! О, почему вы не отравились?! Господи!

– Хорошо, – заключительно высказал я и поспешил удалиться из комнат мадам де Вьен, расталкивая перед собою двери.

Когда очутился в передней, заслышал, как каблучки Мари быстро сбегали вниз по лестнице, вероятно, чтобы настигнуть меня и задержать. Не позволив лакею довершить одевание, я дернул одежды и устремился наружу. Признаться честно, когда вышел от супруги, руки мои буквально чесались, я жаждал придушить ее и часто воображал это действо в своей голове, да так слился с ним, что был уверен, что задушил ее, что она теперь мертвая лежит на полу. Долго дергался, не знал, что делать с трупом, что сделают со мной за убийство, пока в меня не врезался газетчик.

– Свежие новости: убийство на Фонтанке, воровство на Апраксином, вырезанное семейство!..

– Вот, возьмите. Мне газету, – расплатившись, произнес я и, раскрыв страницу сыскных дел, прочитал: «в ночь с четвертого на пятое был убит князь Хмельницкий Герман Германович двадцатью ножевыми ранениями в грудь».

«Не может быть! Как убит?! – ошпарила мысль». Несколько раз я перечитал новость. «А ежели это я, боже?! Вдруг это я, но ничего не помню?! – пронзил меня испуг». Мгновение погодя кто-то меня толкнул, и газета выпала в лужу.

– Господи! – хватаясь за голову, вскрикнул я, как будто в размокшей газетенке заключались все мои мучения.

Не помня себя, я кинулся к В*, где хоть и с трудом, но опросил вчера всех, кто видел меня. В итоге пришел к тому выводу, что убил Германа Германовича не я. «Да нет же, точно не я, ведь тогда ударил Мари, потом выпал из экипажа, и меня оскорблял мужик какой-то… или как? Черт! Да когда же я видел мужика, до или после? – гудела голова, лихорадочно перебирая воспоминания, которые как попало перемешались». Встретившийся В* рассказал, что вчера я был обыкновенно красив и опрятен. «Значит, не я убил, раз красив и опрятен! Убил бы, был бы в крови! Стоп! А кто убил, кого убил? – соображал я, и чем больше думал, тем сильнее запутывался и, очевидно, сходил с ума».

Желая скорее пойти в церковь, я соскочил с лестницы и врезался в дверь, из которой на меня повалили господа веселою гурьбой. Шатнувшись в сторону, я навалился на стену, но та стена оказалась кабаком и живо отворилась. Итак, ни до какой церкви я не дошел. Посиделки у В* начал с алкоголя, продолжил картами, проиграв две тысячи, и кончил развратом на третьем этаже, высвободившись из бесовских бдений лишь глубоко за полночь.

– Где же ты, Бог! Накажи меня, покарай! Давай же! Ты еще не до конца размазал меня! Давай! – истерически завопил я в небо, выйдя от В*.

Но яростно свистящий ветер, вьюжа пространство снегопадом, глушил все мои выкрики. Какое-то время боролся с неистовством воздуха, накатывающего волнами, но вскоре меня сбило с ног, я поскользнулся на брусчатке и упал на спину, ударившись головой. Небо надо мною было черным, напирающим, давящим. Казалось, еще немного, и меня раздавит небесная темнота. Снег надо мною кружился в безумном вихре, царапая лицо. Тогда попытался встать, но головокружение не дало мне этого сделать, и я вновь упал назад, все так же ударившись головою. Как назло, никого вокруг не оказалось, нужно было спасаться самостоятельно. После третьей безуспешной попытки подняться я пополз, затем встал и, сильно качаясь из стороны в сторону, тут же спотыкаясь, падая, снова ползя и подымаясь, снова падая, раздирая себе ладони, набрел на ту самую церковь, в которой давеча присутствовал на богослужении. Поддавшись к тяжелым дубовым дверям, я попытался их открыть, но силы покинули меня.

– Боже, помилуй! – прокричал я, замерзшими и покорябанными руками дергая на себя дверь. – Господи, все сделаю, что прикажешь! Знаю, что виноват! Перед всеми виноват, но не хочу умирать, Господи, я искуплюсь, изменюсь! Пожалуйста, спаси меня, Бог мой!

Вдруг растворившиеся вовнутрь двери явили передо мною худого невысокого господина, которому я обессилено повалился на руки.

Шестого проснулся на затхлом диване. Сперва не открывал глаза, мне не хотелось, я делал вид, что все так же нахожусь в бессознании. До последнего надеялся, что со мной просто сделался нервный приступ, а происшествия на улице причудились во время тревожного сна.

– Учнулся барчук ваш, Вячеслав Николаевич? – прорезался любопытный шепот старухи. – Доктора бы, Вячеслав Николаевич. У вашего барчука убморожение и голова разбита. Помрет эфтот, а утвечать будете вы, Вячеслав Николаевич, уж никто не спросит: пьяный был ваш барчук али нет.

– Зинаида Петровна, перестаньте. А на доктора нет денег, сами знаете… – пробубнил высокий мужской голос.

– Так барчук протрезвеет да уплотит, – находчиво заметила старуха. – Наряды-то у него-то золотом ушиты, пуговицы с камушком. Давайте уборву, а эфому скажем, что на улице убворовали?

– Зинаида Петровна, в самом деле! – возмутился Вячеслав Николаевич. – Никого не надо обворовывать, что вы такое говорите!

Раскрыв глаза, я сел на диване, но тут же откинулся назад из-за головокружения. Комната, в которой находился, являла собою на редкость бедную обстановку: стены были обклеены старыми пожелтевшими газетами, по углам комнаты пребывали полупустые этажерки, а на скрипучем полу располагался лишь зеленый диван и кресло, где сидел сутулый господин, который, между прочим, показался мне знакомым, правда, как бы я ни пытался, вспомнить его не смог.

– Голова кружится, да? – неуверенно возник Вячеслав Николаевич, пряча от меня глаза. – Вам бы покою, поспать немного… Простите, что не предоставил вам более удобных расположений, ваше сиятельство.

– Вы кто? – едва выговорил я.

– Я… да я… да никто, собственно. Имя мое простое – Вячеслав, отчество Николаевич, а фамилия Оболонский… граф, – еще более сутулясь, представился господин, потирая костлявые руки с цыпками. – Ежели вы голодны, ваше сиятельство, могу предложить хлеба и маринованных огурцов.

– Ну уж! У нас нету! – возмутилась старуха, уставив руки в боки.

– Мне не нужно, благодарю, – ответил я, трогая больную голову. – Позвольте мне вас угостить, г-н Оболонский, как моего спасителя. Я теперь обязан вам. Только прошу, ни в коем случае не отказывайтесь.

– Вячеслав Николаевич сугласен! – вставила Зинаида Петровна, на что сам худощавый мужчина даже не воспротивился, лишь весь покраснел и выделал на своем лице что-то похожее на страдание, но страдание то было подленькое, ненастоящее.

«Вот хорошо, что я спас этого князя, есть чем поживиться взамен», – говорила физиономия Оболонского, хитро прищуривая глазки. Не подумай, дневник, я совсем не жадный, но выражение лица этого бедного графа мне совсем не понравилось и произвело на меня впечатление неизгладимое, точно босою ногой я наступил на склизкого гада.

Только Зинаида Петровна спровадила нас, нарочно хлопнув дверью, тут же раздалась невыносимая брань, кстати, за той же самой дверью. «Какая гадость, неужели кто-то действительно так живет? – глядя на мрачные стены лестницы, в углах облитые зловонией, ужаснулся я, заслонив нос платком. – Фу! А здесь даже рвота и чья-то пряжка от ремня… Пряжка, к слову, неплохая, но, скорее всего, ворованная, может, даже снятая с… Господи! Я ведь точно такую видел у Германа Германовича!» Вздрогнув, я обернулся на Вячеслава Николаевича, но тот, казалось, был спокоен, как удав, и глазом не повел, лишь поморщился, учуяв зловонию.

На Английской я накрыл настоящий пир, стол чуть ли не хрустел от кушаний, но Вячеслав Николаевич долго стыдился и не брал, тогда как я во всю лакомился перепелками.

– А можно я вот этого возьму? – тихо произнес г-н Оболонский, кивнув головою на малиновый мармелад Керр.

– Стол в вашем распоряжении, Вячеслав Николаевич, берите все, на что падает ваш взор. Правда, я бы отметил, что начать стоило бы с перепелы, продолжить паштетами и пирогами, а закончить сладким.

– Бабушка моя перепелу любила, – кротко заметил г-н Оболонский и, как подбитый звереныш, принялся покусывать зажаренную птицу, постоянно озираясь на меня пугливым взглядом, точно вот-вот и отберут у него угощения.

В конце трапезы я предложил гостю мандаринов с собой, но тот от всего отказался и вознамерился уйти. Задержав Вячеслава Николаевича тем, что предложил игру в шахматы, я принялся выуживать подробности вчерашнего вечера. Оказалось, что г-н Оболонский от самой церкви тащил меня до своего дома, где вымыл и обработал мне раны. Сначала я не поверил словам Вячеслава Николаевича, его фигура не представляла собой решительно ничего, кроме костей, обтянутых сухой кожей. Но вскоре полностью утвердился в им сказанном, одежды г-на Оболонского проявили передо мною следы запекшейся крови. Заметив, что мне открылась его окровавленная грязная рубаха, Вячеслав Николаевич застыдился, бросил партию и наскоро покинул меня, будто бы даже сбежав. Впрочем, оно и к лучшему. После общения с Оболонским я чувствовал себя преотвратительно, словно съел тарелку червей, перемешанных с грязью и обязательно с еще чем-нибудь неприятным, скользким и мерзким. Знаешь, дневник, я бы даже употребил, что меня тошнило душой, ее буквально выворачивало наизнанку, хотелось отмыться, отшоркаться от Вячеслава, притом что он не сделал мне ничего плохого, напротив, спас.

Вспомнить, где уже видел Оболонского, не смог, зато припомнил приглашение Евдокии Антоновны и сразу, как умылся и переоделся, отправился в Зимний, предварительно заехав за гостинцами. Приехал позже назначенного времени, а на входе вовсе встретился с великим князем Николаем, которому Дуня наплела, что наняла меня учителем рисования для фрейлин. Николаю Павловичу чувство юмора не занимать, он сказал мне: «здесь вам не Смольный, сбежать не получится». Фраза его прозвучала настолько серьезно, что даже устрашила, но меня похлопали по плечу и заверили, что бояться нечего.

Для наших уроков была выделена роскошная зала: посреди журчал фонтан, у которого поместили пять новеньких мольбертов, в углах болтали большие попугаи, по периметру зала были расставлены широкие кресла, вазоны с цветами и столики с экзотическими фруктами. Стоило мне войти, один из попугаев загорланил: «Змея! Змея! Андрюшка – змея!» Дуня, стукнув клетку попугая веером, устремилась ко мне, протягивая руки, как давнему знакомому, и облобызала на французский манер. «Змея! Змея! Андрюшка – змея!» – повторил красный ара.

– Добрый день, милые дамы, – начал я, как с Софией вдруг случился приступ неудержимого смеха.

– Соф, что же ты, в самом деле? – обозлилась Евдокия, на что ара вновь начал горланить. – Стукните кто-нибудь этого попугая!

– Приятно, что вы рады меня видеть, – произнес я, морщась на ара. – А птицы ваши удивительны, должно быть, вам с ними всегда весело.