Читать книгу: «Лилечка и золотые груши», страница 4

Он стал много философствовать, пытаясь растолковать верному Сереге, что только Бога и любовь нельзя объяснить, как ни старайся, а, значит, любовь и есть Бог и наоборот. Серега его умопостроений не разделял, ибо его волновали проблемы более земные: он готовился стать счастливым отцом четвертой дочери и верным мужем третьей жене, о чем вторая жена узнала буквально на днях. Слушая вполуха Гешину болтовню, преданный друг мучительно пытался выбрать верный момент, чтобы напроситься к Геше на временное проживание, ведь вторая жена изгнала его из их совместно нажитой ипотечной недвижимости, а другого жилья у Сереги не было. Геша, конечно, не отказал, но гость надолго не задержался: атмосфера в Гешином доме была невыносима и напоминала состояние холодной войны, готовой перейти в горячую стадию от малейшей искры.

Впрочем, никакой искры не понадобилось. Маргарита просто поставила перед Гешей ультимативный вопрос – или она, или Лилечка. На раздумье она отвела Геше ровно пять минут – пока варился ее любимый кофе. Облокотившись о кухонный шкаф, сложив руки на своей тяжелой груди, от чего кожа в ложбинке собралась складками и напомнила Геше индюшачью шею, жена грозно смотрела на мужа, готовая, в случае возможного мужниного вранья, его остановить. Пока закипал кофе, Геша молчал, катая по столу зеленое, начавшее увядать яблоко, и мысль у него была только одна – съесть или нет, откусить – не откусить. Когда кофейная пенка, шипя, начала вырываться из расписной турки, купленной на татарском базарчике в Крыму, Рита ловко сняла сосуд с остро пахнущим черным взваром и налила себе в малюсенькую, с наперсток, чашечку, по привычке взглядом предложив Геше разделить с ней кофепитие: кофе всегда варился на двоих.

Геша отрицательно помотал головой и Рита, пожав плечами, села напротив него за стол в ожидании ответа.

– Лилечка, – выдохнул в лицо жене Геша и откусил от яблока.

Жена, одним глотком проглотив кофе, швырнула чашку в раковину и тонкий фарфор разлетелся на мелкие острые частицы, некоторые не больше песчинки. Хозяйственная Ритина натура не позволила ей бросить чашку об пол, хотя это более соответствовало моменту, ведь осколки, валяющиеся по всей кухне, причинили бы помешанной на чистоте Марго боль ничуть не меньшую, чем Гешино решение, а, возможно, даже большую.

Несколько секунд Маргарита вглядывалась в Гешино лицо, пытаясь увидеть хотя бы признаки покраснения на гладковыбритых щеках или потирание ладоней о брюки. Не усмотрев ничего подобного – ведь в этот раз Геша был искренен – она чеканным, почти солдатским шагом, подошла к раковине, смыла осколки, тщательно, досуха протерла мокрые поверхности, и только потом вышла из кухни.

Геша понимал, что происходит перелом, что наступил момент, когда его жизнь разделится на «до» и «после» – «до Маргариты» и «после Маргариты», что жена уходит, что он ее теряет, а, вернее, уже потерял, хотя – видит Бог! – он ни за что не хотел этого, но продолжал сидеть и грызть яблоко. Геша испытывал одновременно ужас и облегчение, понимая теперь своих пациентов, которые, узнав страшный диагноз, тем не менее успокаиваются, потому что у них появляется ясность, появляется маршрут их дальнейшего движения – операция, лечение, реабилитация, а вместе с этим появляется самое важное – надежда.

Тщательно обглодав яблоко так, что остался лишь маленький, похожий на игрушечную скользкую юлу, огрызок, Геша выбросил его в ведро и, вздохнув, пошел за Ритулей.

Жену он нашел в спальне, где царил хаос. По всей комнате были разбросаны Ритины вещи, обувь, керамические кошки, которых она коллекционировала, покупая их всюду, где они с Гешей бывали, а также шкатулка с вывалившимися из нее блескучим содержимым. В центре беспорядка, разинув голодные пустые брюха, стояли чемоданы, в которые жена, словно снаряды, метала все, что попадало ей под руки, включая Гешины часы и таблетки от давления, которые не так давно выписал ему доктор для постоянного приема.

Каждую брошенную в чемодан вещь капитулировавшая Маргарита сопровождала злыми от собственного поражения словами:

– Чтоб она сдохла, эта Лилечка, чтоб она сдохла! Она испортила мне всю жизнь, чтоб ты понимал! Понимаешь? И за какие только грехи она появилась? Я ничем такого не заслужила! За что, спрашивается? – жена беспомощно, как-то по-птичьи вертя головой, огляделась вокруг, словно на обоях или в окне надеялась увидеть ответ на свой вопрос.

Взгляд ее наткнулся на Гешу, заворожённо смотрящего на нее, и Марго с незнакомыми доселе очень высокими для ее низкого голоса, визглявыми интонациями, указывая на него пальцем в ярком остром маникюре продолжала:

– А ведь я знала про нее сразу! Мне ведь сразу сказали! И ты знал! – палец ядовитой стрелой целился прямо в Гешино сердце. – Знал! Ее нужно было бросить, как только она появилась, бросить прям там, как нам говорили, предлагали, понимаешь ты это? Почему ты не сделал так? Да потому что ты слабак, слабак! Вы оба уничтожаете меня, уничтожаете мою жизнь! Я-то здесь при чем? При чем? Это тебе все было надо, блажь какая-то! Уже и забыл бы ее давно! Мало что ли такого происходит? Одной больше, одной меньше! А ты как будто чокнулся совсем – Лилечка, Лилечка.

С этими словами Рита застегнула чемодан и уже привычно грубым голосом, спокойно, как будто и не было минуту назад никакой истерики, утвердительно произнесла:

– Будьте вы оба прокляты.

Геша слушал жену и ему было жаль ее, и стыдно за то, что ему нечего ей сказать. Он понимал, что должен спросить, куда она сейчас поедет, где будет жить. Он не боялся, если Рита вдруг скажет, что у нее есть мужчина, который ждет ее, наоборот, он трусил, если вдруг окажется, что никакого мужчины у Маргариты нет.

Когда вещи были, наконец, упакованы, а кое-какие остались валяться на полу, словно раненые бойцы на поле битвы, он неловко предложил ей вызвать такси, но она отказалась и, набрав какое-то сообщение в своем телефоне, схватила чемоданы и пошла к выходу. Колесико одного чемодана зацепилось за изогнутый вопросительным знаком хвост упавшей и забытой кошки из белой керамики, Марго с силой дернула, и колесико отвалилось, укатившись под кровать. Геша суетливо кинулся его доставать, но оно закатилось слишком далеко, и из его попыток дотянуться рукой ничего не вышло. «Надо швабру принести» виновато сказал он жене, но Рита лишь махнула рукой, подняла чудом уцелевшую в происшествии кошку, поставила ее на комод и покинула квартиру, где прожила в счастливом браке десять лет.

Так Геша остался вдвоем с Лилечкой. Хозяйством Лилечка, конечно, не занималась: никак не могла запомнить, какие кнопки за что отвечают, часто забывала выключать плиту, вечно все роняла и разбивала. Но Гешу это совершенно не беспокоило: после безупречной домохозяйки Маргариты, которая полностью освобождала его от домашних забот по большей части потому, что считала, что лучше нее никто не справится, он удивительно быстро приспособился вести дом самостоятельно, ухаживая не только за собой, но и за Лилечкой. Лилечка же с удовольствием наблюдала за хлопочущим по хозяйству Гешей, сидя на любимом месте за кухонным столом и рассеянно катая маленькое, тонкого фарфора блюдце – бывшую пару когда-то разбитой Маргаритой кофейной чашки, и, что удивительно, ни разу этот хрупкий диск не выскользнул из Лилечкиных неловких пальцев, словно заколдованный или заговоренный.

Зато Лилечка очень любила домашние растения, которые, казалось, начинали расти сами по себе, едва их касалась ее наивная рука. Рита тоже разводила цветы – скрюченные, как в агонии, орхидеи с червястыми воздушными корнями. Орхидеи полыхали круглыми выпученными цветами и почему-то напоминали Геше покойников, но жена пестовала их и холила. Когда Марго ушла, в цветах немедленно завелись какие-то белые противные жучки, «как личинки на трупе» брезгливо поморщился Геша и с облегчением выбросил их прямо в дорогущих специальных горшках. Вместо орхидей Геша купил несколько привычных шефлер, спатифиллумов и антуриумов, чем вызвал настоящий Лилечкин восторг. Вскоре все подоконники в их доме радовали глаз сочной веселой зеленью немудрящих комнатных цветов.

Но особой страстью Лилечки были груши. Их она не просто любила, обожала! Правда, не всякие. В Лилечкиной фруктовой корзине никогда бы не оказались упругие, с красноватым бочком «Лесные красавицы», или бурые, с шершавой коричневой шкуркой «Конференции» (по форме и цвету всегда напоминавшие Геше нос алкоголика, изображаемого в советском сатирическом журнале «Крокодил»), или зеленый аккуратный «Пакхам», или жесткие безвкусные, как картошка, но при этом сочные и хрусткие китайские груши. Придирчиво и внимательно она отбирала для себя только «Форель» – сладчайший сорт с белой, исходящей соком мякотью, и обязательно желтые. Те экземпляры, на которых розовел нежный стыдливый румянец, нещадно отбраковывались.

Непременным условием являлось наличие на грушах листочков, тонких, часто подсохших и скрученных как древний пергамент, на которых, словно на старинной карте, проступали контурные линии рек – прожилок.