Читать книгу: «Лилечка и золотые груши», страница 2

Убедившись, что Геша не наврал о своем синайском знакомстве, ребята стали слушать историю про привезенный песок более внимательно. И тут уж Геша врал вдохновенно.

– Это песок из Египта, – размахивая вспотевшими ладонями говорил он. – Его к нам в страну огромным самолетом доставили. «Руслан» что ли самолет называется? Я слышал, как дядя Миша бате рассказывал, что его с египетских пирамид взяли. А с наших строек песок велели убрать и знаете почему? – Геша осматривал притихшую толпу с видом посвященного в государственные тайны знатока.

Естественно, никто не знал.

– Да потому, что раз он с пирамид, то всякий, кто к нему прикоснётся, через несколько дней превратится в мумию. Как из такого дома строить? Так что вы как хотите, а я пошел, не очень-то хочется мумией стать, – и Геша сделал вид, что уходит.

– А ну-ка стой! – остановил его грозный Лехин окрик. – Это в какую еще такую мумию?

– Ты что, не знаешь, что такое мумия? – Геше только и надо было, чтобы его остановили. – Мумия – это бальзамированный мертвяк, – выпалил он и сделал страшные глаза.

Девчонки взвизгнули, а некоторые мальчишки невольно отшатнулись. Перспектива стать мертвяком никого из них не прельщала.

Гешины руки от пота немилосердно щипало, и он осторожным движением вытер их о задние карманы джинсовых шорт. И это движение уловил Славка со второго подъезда.

– Пацаны, да вы что? – озаренный догадкой воскликнул он, – это ж Гешка! Он же брешет! Заливает!

– Ну ты, Геша, вообще! – девчонки крутили у виска, но улыбались, ведь ужасная египетская будущность оказалась всего лишь враньем.

– Дурак ты, Гешка, – снова сплюнул раздосадованный Леха, – ну вас! Играйте сами в своем песочнике, как малышня, – и он ушел, на ходу распинав ведерки и лопатки ничего не понимающих в мумиях карапузов, которые при виде вероломно раскиданных игрушек начали реветь в три ручья.

И, тем не менее, Гешино вранье пригодилось, натолкнуло ребят на мысль о том, что именно построить из песочной кучи. Пирамиду!

Это была знатная пирамида, над ее возведением трудились всем двором, вместе с родителями. Дядя Миша, живший в соседней с Гешей квартире на первом этаже, протянул из окна шланг, и песок поливали – для крепости конструкции. Благодаря этому пирамида простояла очень долго, даже дожди не слишком портили строение, и все лето она была центром притяжения ребятни. Почти у всех остались фотки, где на фоне огромного песочного многогранника, улыбаются друзья-приятели, и Геша вместе с ними. Такой черно-белый снимок до сих пор хранится у матери в старом фотоальбоме с плюшевой красной обложкой.

В августе перед девятым классом выяснилось, что на третью смену в пионерский лагерь, куда каждый год отправляли Гешу, его не возьмут – туда брали ребят до восьмого класса, так что в последний месяц лета он остался дома. Отец работал целыми сутками, был традиционный период отпусков, приходилось пахать за двоих, а то и за троих, производство не терпело простоя. Бабушка с дедом проводили все дни на даче, пестуя и охраняя урожай, к ним Геша ехать решительно отказался, проводить остаток каникул на четырех сотках представлялось еще более скучным, чем сидеть дома в четырех стенах. А мать собиралась в давно запланированную поездку к подруге в деревню. Для собственного спокойствия она предложила сыну поехать вместе с ней, приготовившись к долгим уговорам, но, к ее удивлению, упрашивать сына не пришлось.

Так сложилось, что все немногочисленные Гешины родственники жили в городе, поэтому деревня для него оставалась местом загадочным и, как все загадочное, излишне романтизированным. Проезжая по дороге на бабушкину дачу мимо двух деревень, он с интересом вглядывался в низкие деревянные дома с окнами нараспашку, огромными огородами, непременным бельем, висящим на веревках, протянутых через двор: белье мешало жильцам и они, проходя мимо, наклонялись и уклонялись, но почему-то не снимали хлопающие на ветру полотна, футболки, штаны и неизвестного назначения тряпицы, словно этого было нельзя сделать из-за забытых уже, но беспрекословно исполняемых деревенских законов и традиций. По пыльным проселочным дорогам, не соблюдая никаких правил, носились на велосипедах деревенские, черные от загара и грязи, дети, и отец, пугаясь неожиданно выскочившего из-под колес пацана на старом виляющем велике, сигналил и матерился вслед, но пацан сворачивал в ближайший проулок – только его и видели. В деревне странно пахло, чем-то теплым, мягким, одновременно приятным и неприличным, «это навоз, коровье говно» без затей объяснила мать. Если ехали вечером, то непременно застревали на полдороге, пропуская отяжелевших, ленивых коров, некоторые останавливались точно посередине асфальта и смотрели на машины влажными печальными глазами, и мотали лобастыми головами, отгоняя мух, а мама все боялась, что боднут их машину, испортив дверь или капот. От речушки, криво протекавшей через всю деревню, доносился визг и плеск – там купались и рыбачили. И наблюдая за всей этой, такой другой, жизнью, Геша страстно мечтал проснуться как-нибудь утром в домишке с низким беленым потолком и открытыми ставнями, выйти во двор с неудобно натянутыми веревками, прямо на улице умыться из железного гремящего умывальника, пойти на речку или в деревенский магазин за горячим ноздрястым хлебом, словом – пожить в деревне.

В деревенскую жизнь, оказавшуюся для него несколько иной, чем ему представлялось, Геша окунулся в первый же день, с порога, и две недели, что он там жил, промелькнули, словно в забытьи. А причиной тому была племянница, гостившая у маминой подруги, Татьяны Романовны, в это лето. Инка, студентка третьего курса института физической культуры, высоченная крепкая деваха с громким грубым голосом, заразительным смехом и жаркими черными глазами, взяла Гешу в оборот и отпустила его, ошалевшего и изнемогшего, только в последний день его пребывания, пообещав найти в городе, из-за чего Геша, выходя из дома, еще месяца два опасливо оглядывался, проверяя, не караулит ли его за углом эта случайная пассия.

В первый же вечер Инка уверенной рукой профессиональной волейболистки увела Гешу на сеновал и со словами «пей, не бойся, она чистая» влила в его покорный рот стакан мутной забористой деревенской самогонки. Геша, ранее не пробовавший даже пива, выпучив глаза и громко дыша открытым ртом, выскочил из сарая, но тут же вернулся обратно – показываться в таком виде матери было нельзя. «Первый раз что ли?» усмехнувшись, спросила Инка и похлопала по желтой сухой траве рядом с собой, приглашая присесть. Геша плюхнулся в ароматное, выглядевшее жестким, а на деле мягкое, почти невесомое сено, не удержался и неловко завалился на Инку, оказавшись лицом прямо в ее пышной, огромной груди. И замер. Внутри Гешки происходило что-то невероятное, совсем не похожее на то, что бывало с ним в момент перелистывания глянцевых страниц известных журналов. Близость настоящей, вкусной, с затуманенным взглядом женщины опьянила не меньше бормотухи и придала ему неожиданной смелости, а ей только это и было нужно.

Все ночи Гешка и Инка проводили на сеновале, где многоопытная физкультурница, ненасытная и деликатная одновременно, в буквальном смысле открывала для Гешки прелести плотской любви.

А днем Инка учила его играть на гитаре. Гитару она привезла с собой и, перебирая незамысловатые аккорды, странным плаксивым голосом фальшивила модные в то время песенки про белые розы и дым сигарет с ментолом. Не обходилось и без вечного «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» – тут уж подхватывали все: и мать, и тетя Таня, и соседи, подпевавшие нестройным хором с близлежащих дворов. Но лучше всего у Инки получались «Мурка» и цыганочка, немудрящее исполнение которых Геша отточил почти до мастерства.

Словом, когда сын с мамой вернулись из деревни, это был уже совсем другой человек. Уезжал среднего роста плотный лохматый подросток Геша, а приехал высокий (за две недели он умудрился вымахать чуть ли на десять сантиметров, из-за чего вся спина и бедра были в длинных с синеватым отливом растяжках, словно его нещадно пороли), стройный, с копной темных, местами выгоревших волос Евгений. Отец же сразу понял, в чем дело и, толкнув сына в плечо, сказал, ни к кому не обращаясь, но со смыслом: «Развязался, я гляжу, пацанчик-то». А мать, фыркнув, махнула на мужа рукой: «Ты чего болтаешь, пошляк! Ему всего-то пятнадцать…».

Странно, но она не заметила Гешиных метаморфоз и искренне бы удивилась, узнай, чем он занимался во время ночных деревенских отлучек. И, в общем-то, мать была права: несмотря на внешние перемены и случившееся с ним судьбоносное событие, он оставался почти ребенком и первое, что продемонстрировал на старой и страшно расстроенной отцовской гитаре верному другу Сереге, было залихватское, с блатной хрипотцой, исполнение «Мурки». О полученном любовном опыте рассказал много позже и словно бы нехотя.

И все же летнее приключение, как теперь понимал Геша, задало определенный вектор его пристрастиям: он категорически не пил алкоголя и также категорически любил женщин. И хотя женщин он любил совершенно всех и всяких, особую слабость питал к тем, что постарше, немного грубоватым, с командными нотками в голосе. Его нельзя было назвать тюхой или подкаблучником, просто ему нравилась их уверенная, лишенная ненужной стыдливости, женственность и опытность, а с некоторыми Геше нравилось просто болтать о том о сем, запоминая умные мысли и, иногда, в кругу сверстников выдавая их за свои.