Читать книгу: «Диалоги китайских мудрецов. Чань-буддийские истории об истине, безумии и радости», страница 2

Методом воспитания и одновременно проверки являются эти короткие диалоги— гунъани, эти причудливые истории— юйлу, в которых и твоя мудрость, и твое замутнение сознания проявляются сразу и самым очевидным образом. Здесь невозможно сокрыть собственную глупость или пустую имитацию. Если понимание текста сутры можно сымитировать, процитировав, например, чей-нибудь комментарий, то в коротких диалогах все происходит на личностном уровне. Здесь имитировать нечего и невозможно, каждый случай уникален и отражает состояние сознания конкретного человека. И одновременно это не частное мнение некоего наставника, это абсолютная метафора истинного понимания о мире, просто выраженная в такой форме, чтобы это было понятно ученикам.

Созерцая свое сердце, стать буддой

Одним из первых произведений раннего жанра юйлу стала «Сутра помоста Шестого патриарха», рассказывающая о Шестом патриархе Чань Хуэйнэне (VII в.). Вэтом тексте сочетаются сразу несколько традиций, поскольку юйлу как жанр в тот момент только-только зарождался. Прежде всего, в «Сутру помоста» включено несколько не связанных между собой и разных по стилистике частей— догматические и весьма сложные проповеди, автобиографическое изложение жизни самого Хуэйнэна, его беседы с учениками. Если догматическая часть во многом тяготеет к классическим буддийским сутрам, где методично излагается буддийское учение с использованием того понятийного аппарата, который может быть понятен только посвященным, то беседы с учениками и гостями— это уже прообраз классических юйлу – ярких, образных и афористичных.

Постепенно догматические рассуждения уходили из записей бесед чаньских последователей о жизни их учителя: значительно больший интерес вызывало то, как такие наставники действовали и говорили, а не то, как пересказывали буддийскую традицию. Так зарождается уникальный духовно-философский жанр, которого до этого ни буддийская, ни какая иная восточноазиатская традиция не знали: изложение внутренней сути учения не через поэтапное описывание его постулатов (а именно таковым было собрание индийских буддийских текстов «Трипитака»), а исключительно через личный опыт мастера-наставника. Все учение, по сути, излагалось в коротких диалогах!

Возникновение жанра юйлу именно в рамках чаньской традиции легко объяснимо. Именно с VI–VII вв. чаньские учителя объявляют несколько постулатов, вокруг которых строятся все их дальнейшие проповеди. Основная идея заключалась в том, что в сердце или душе человека уже изначально присутствует буддийская природа (фо син), то есть любой человек аналогичен Будде по всем своим свойствам. Поэтому задача заключается в том, чтобы, «взирая на свое сердце, пробудить в себе будду», а основные принципы гласили: «Непосредственно взирать на природу своего сердца» (чжэнь цзянь синь син), «стать буддой через внезапное откровение» (дунь у чэн фо), «передавать учение от сердца к сердцу» (и синь чуань синь). Апоэтому, как учил Хуэйнэн в «Сутре помоста», «если просветление требует лишь пробуждения сердца, то к чему искать сокровенное где-то вовне? Лишь услышав об учении, занимайся духовной практикой, и тогда Запад (т. е.буддийский рай. – А.М.) окажется прямо перед тобой». По сути, это означало, что весь огромный массив буддийских ранних текстов, прежде всего сутры и комментарии к ним (шастры), утрачивал первостепенное значение. Трактат терял свою сокровенную сущность, оказываясь лишь разводами туши на бумаге, а его место занимали деяния и слепок сознания реального чаньского наставника, которые служили своеобразной матрицей поведения и настроя сознания у учеников.

Конечно, сутры не отрицались вовсе, например такие мастера, как Цаоси Хуэйнэн (638–713), Ма-цзу Даоъи (709–788) и Наньюэ Хуайжан (677–744) высоко ценили «Алмазную сутру», «Сутру высшей мудрости» («Праджня-парамита-сутра»), но основное обучение проходило не через них, а через реальные поступки и диалоги, через очищение сознания посредством медитации. Догматическое знание, связанное, в частности, с буддийской логикой и вероучением, становилось вторичным относительно самостоятельной практики созерцания. В некоторых школах такое отрицание классических текстов доходит до логического абсурда, например наставник Линьцзы Исюань (IX в.) призывал к уничтожению сутр вовсе (хотя сам не уничтожил ни одной и такой призыв был для него скорее «фигурой речи»), а одно из традиционных изображений патриарха Хуэйнэна показывает его рвущим в клочья сутры. На смену суховатым догматическим рассуждениям, отдаленным рассказам о неких индийских учителях, которые были не очень близки обычному китайскому последователю, приходят «свои» герои – чаньские мастера.

Постепенно изменяется и сам характер гунъаней – это уже не только характерные случаи из жизни чаньского сознания и тем более не просто забавные истории. Они превращаются в особого рода «темы для медитации», которые не требуют никакого решения или ответа, – это просто отправная точка для погружения в трансцендентальные области сознания. И, как следствие, гунъани превращаются в часть особого рода медитационной техники, в частности именно таковыми они становятся в школах, берущих начало от традиции мастера Ма-цзу Даоъи. Еще больше «медитационно-технический» аспект гунъаней усиливается в Японии, где они становятся едва ли не самым популярным способом воспитания учеников. Этим, в частности, прославился знаменитый японский мастер Догэн Кигэн (XIII в.), основатель крупнейшей секты дзэн-буддизма Сото. Догэн подхватывает эту технику у китайских наставников Чань в провинции Чжэцзян, где он обучался долгое время. Догэн даже был поражен, увидев, что буддийские сутры больше не играют в местных школах столь же важной роли в обучении монахов, как гунъани. По преданию, удивление и несогласие Догэна с этой практикой было столь велико, что он даже отказался перенимать учение от своего наставника и ушел через некоторое время в горы Тяньдуншань («Небесного ребенка»), неподалеку от города Нинбо в провинции Чжэцзян, к другому наставнику – Тринадцатому патриарху школы Цаодун Жуцзину.

Вюйлу настоящее действие разворачивается как бы за пределами самого текста – этот принцип и лежит в основе всякого гунъаня. Поскольку Чань провозгласил, что «учение передается вне слов и письменных знаков», то может показаться, что эта практика сама загнала себя в тупик из-за не только невозможности хоть как-то поведать о содержании этого учения, но и зафиксировать его в истории: ведь в этом случае составление текстов – опять «использование слов»! – оказывается просто невозможным.

Но слова и письменные знаки (вэнь) – не изложение догматики, не строгие каноны. Это лишь «пробуждающие звуки», такие же как удары посохом или оплеухи, которые в большом количестве раздавали чаньские наставники, чтобы «пробудить» учеников.

Изначальное учение Чань делает упор на превалирующий характер «сердца», или «души» (синь), как средоточия всей изначальной, незамутненной природы человека. Ранний принцип созерцательных школ буддизма гласил: «Будда – в твоем сердце». Но этого, кажется, мало: учителя проповедуют абсолютную неразличимость между состоянием Будды и сердцем, или душой, любого человека. Будда не просто «в сердце», но «твое сердце и есть Будда», – утверждают наставники VII–VIII вв., такие как Хуэйнэн, Ма-цзу, Наньцюань, Шитоу и многие другие, которые с помощью своих диалогов с учениками стараются избавить их от всех пут, что порождаются наличием тела, а также привязанностью к чувствам и ощущениям, связанным с ним.

Но наставники X–XII вв. пошли еще дальше. Надо не только «отбросить тело» и обнаружить в себе «чистое сердце», которое и есть «природа Будды», но дойти до логического предела самоопустошения. Так, школа Цаодун провозглашает необходимость «избавиться и от тела, и от сердца», или, дословно, «сбросить с себя и тело, и сердце» (шэнь синь толо).

Но принцип «внесловесной передачи» отнюдь не явился изобретением Чань, он был изначально заложен в самом классическом буддизме, еще в его «индийской версии». Вчаньских сборниках юйлу, например «В записях о передаче светильника» (XI в.), часто приводится притча о передаче Буддой Шакьямуни учения своим ближайшим последователям. Будда перед уходом в окончательную нирвану попросил ближайших учеников выразить суть его учения, но ни одним ответом он не был удовлетворен. Расстроенный Будда выронил из руки цветок, и его ученик Махакашьяпа вместо долгих рассуждений о сути учения просто поднял этот цветок и с улыбкой протянул Будде. Именно Махакашьяпа, уловивший, что суть буддизма не в объяснениях, а в состоянии сознания, которое можно передать вне слов, и стал Первым патриархом буддизма. Классическое чаньское сочинение «Изначальное собрание Пяти светильников» («У дэн хуэй юань»), приписываемое монаху Пузи (1179–1253), так передает последнее завещание Будды: «Я обладаю хранилищем ока истинного закона, сутью сокровенной нирваны, проявлением вне проявлений, вратами Дхармы к тончайше-сокровенному. Не опирайтесь на письмена и не передавайте учение вовне – это я и поручаю Махакашьяпе».

Естественно, другие направления буддизма, например Хинаяна («Учение древних») или Тхеравада («Малая колесница»), по-другому описывали последние наставления Будды, хотя многие упоминают акт «передачи цветка» как символ передачи патриаршества. Но для Чань важным стал именно момент внесловесной передачи учения, а также завещания «не опираться на письмена» и «не передавать учение вовне» – это два важнейших принципа из четырех базовых чаньских постулатов, которые затем приписывались и полулегендарному патриарху Чань Бодхидхарме.

Чань обнаружил удивительный парадокс на пути к просветлению: нет никакой разницы, чем ты занимаешься, являешься ли монахом или мирянином, какое конкретно учение исповедуешь. Важно лишь одно – чистота твоего сердца-сознания, незатронутость его «путами мира», что и является критерием истинности твоего поведения.

На фоне этих рассуждений любой священный текст лишь создает иллюзию собственного знания, и в этом смысле он оказывается вреднее, чем любое ложное учение. И в этом смысле, как ярко говорится в предисловии к собранию сочинений чаньских авторов «Изначальное собрание Пяти светильников» («У дэн хуэй юань»), «ценность всего великого буддийского собрания „Трипитаки“ не больше, чем у клочка испачканной бумаги». Реальную ценность имеет лишь личный опыт, личное откровение, переживания и даже личная ошибка. Все это проявляется в поступке, а поэтому Чань выступает как учение о практической деятельности, а не о религиозной традиции. Каждое действие есть лишь еще испытание состояния своего сознания, каждое твое высказывание – проявление чистого сознания.

Юйлу нередко называют «диалогами-загадками», что в данном контексте не совсем верно. Точнее – совсем не верно. Такой диалог может представляться «загадочным» или «парадоксальным» только для внешнего наблюдателя, который не вовлечен в сам чаньский дискурс, не способен уловить того, что стоит за стремительным обменом словами, жестами, поступками, а по сути – энергиями. В сущности, здесь нет ничего загадочного, несмотря на кажущееся отсутствие логики. Ведь основная задача не в том, чтобы дать по-школьному четкий ответ на вопросы, например, «Что такое Будда?» или «В чем сущность прихода Первого патриарха Бодхидхармы с Запада?», а в том, чтобы проверить естественную спонтанность своего сознания или натолкнуть ученика на размышления.

И в этом смысле в Чань абсолютно отсутствует догматика. Если еще у чаньских наставников VI–VII вв. мы видим рассуждения о «скандхах», «формах познания действительности», то уже к эпохе Сун, к IX–X вв., все это остается лишь как форма «внутреннего обучения» в буддийских школах, в то время как чаньский фольклор, постепенно превращающийся во вполне традиционный жанр народных исторических анекдотов «о людях необычайных», становится неким «общедоступным Чань».