Учебники Судьбы. Остров Отчаяния

Пробуждение

Юрка Кактус

Белый с блестящей голубизной потолок, с глубокими стволами-трещинами и мелкими, расходящимися в стороны, тонкими зигзагообразными веточками – вот с чего начинался каждый божий Юркин день.

Если Юрка просыпался рано, то не спешил подавать виду, что встал. Он лежал, глядя вверх, на этот потолок, который мог бы служить отличным экраном для просмотра диафильмов. Чем Юрка и занимался, только понарошку, представляя, будто прокручивает плёнку, а перед глазами – сцены любимых историй: детской сказки «Муфта, Полботинка и Моховая борода», страшной повести «Пёстрая лента», весёлой истории про Малыша и Карлсона. В них всё, как и в любимых книгах, но только с картинками.

Долго спать Юрке не нравилось: он хотел пожить в своё удовольствие хотя бы по утрам, вот так лёжа и мечтая, пожить, а не проспать жизнь. Долго спать было и боязно: Старшие запросто могли прийти и подло сделать гадость какую-нибудь: усы из зубной пасты нарисовать или червяка положить под ухо. Полгода долго спать он и не мог: мешало солнце, слепящее глаза с весны до осени.

– Подъём! – крик воспитательницы, который он ждал, как неизбежную часть жизни, обязательно приходящую в одно и то же время. Неужели где-то там, за забором детского дома мальчишка одиннадцати лет может позволить себе понежиться в кровати в будний день после шести тридцати? Может, этот счастливый Миша или Дима ласково попросит маму не будить его сегодня так рано, а подождать ещё полчаса, пока он досмотрит любимый диафильм на своём потолке? И мама не откажет, а начнёт готовить завтрак – яичницу с колбасой и луком, посыпанную свежим укропом. Аромат долетит до кровати, и это Миша…

– Подъём!!!

Воспитательница лупила полотенцем с крепким узлом на конце по тем увальням, которые и не думали шевелиться. Вой и проклятия смешались в воздухе с руганью и шлепками.

Начиналось утро…

День был будничный, а значит, после умывания, завтрака и общего строя в длинном коридоре ждала школа и работа. Чтобы поменьше работать, Юрка записался на множество кружков, но Старшие разрешили ходить только на два из них.

– Юрок, сегодня стрелка с Качковскими после уроков возле разрушенной Молочки, – поделился новостью Попугай, пока они шли с туалета в столовку. Он подскочил, словно выпорхнул из клетки, где его держали Старшие.

– А не пойду я, – неожиданно для себя буркнул Юрка. Он терпел все глупые негласные правила и традиции детского дома, но на этот раз не выдержал – отказался. Участвовать в чужой драке, которую он мало того, что не затевал, так и даже причины её не знает, – это перебор, край, граница! Даже у терпения есть предел, точка кипения, за пределами которой оно превращается в иную субстанцию.

– Ты чё? Ошалел, что ль? Тебе ж Децл башку открутит! – возмутился Попугай. Он не зря прозвище от Старших получил. Не за длинный с горбом нос и не за торчащие ёжиком, как у Scooterа, волосы – а за то, в чём преуспел за свою короткую, но вполне счастливую жизнь: разносить сплетни, прицениваясь, кому их лучше сказать.

– Какая разница, кто это сделает. Он хотя бы за дело, а Качковские наваляют ни за что. Я ведь с корешами Децла у них со двора металл не тырил. Я не при делах – вот и не пойду на их стрелку, – заявил Юрка и твёрдым шагом пошёл к раздаче утренней каши.

Попугай не спешил за ним. Он остановился, будто в раздумье. И вроде бы мысль Кактуса казалась ему разумной, но что-то внутри мешало принять её, что-то, заставляющее соблюдать неписаные правила…

А за твёрдостью, на самом деле, Юрки крылось нервное возбуждение: жребий брошен, и Рубикон перейдён. Не подчиниться требованиям Децла было куда страшнее, чем требованиям… даже директорши.

Нинка разве в приступе ярости каблуком могла по уху дать, а вот Децл…

Вожак у Старших может мстить долго и при каждом удобном случае. До сей поры он на Юрку особо внимания не обращал: не зря ж его Кактусом прозвали. Выживал здесь Юрий Павлович с малых лет, когда усердно работал, приносил каждодневные двести рублей в общак. В учёбе старанием не выделялся, но втихаря любил книги читать – откуда-то эта страсть в нём жила, словно с кровью перетекла от родителей. Мало кто знал о ней, да и стыдно говорить было вслух, но частенько в свободные часы вырывался Юрка в библиотеку, а скопленные деньги тратил на книги. Потому что иные вещи тут же подростки себе забирали для Старших. Книги не брали – найдут под подушкой, да и бросят на пол, как хлам. А чтобы они не копились возле кровати, Юрка их к сторожу в каморку относил. Дядя Ваня по хозяйству в детдоме работал и ночью сторожил, чтоб беспорядков не было и воры не забирались. Дядька добрый был, особенно к тем, кто не хулиганил. Юрку так вообще полюбил – его и все учителя любили, хотя он домашку никогда не делал, а на уроках, особенно на математике, просто сидел и улыбался.

Каша липкой массой затекла в миску. А где-то там, счастливый Миша или Дима, наверное, ест с утра яичницу с беконом и недовольно морщит нос, потому что не любит жареное. Эх, дать бы в нос этому Диме!.. А потом Мише. И кашей в глаз залепить из ложки!

Но в нос, видимо, придётся получать сегодня ночью самому. Будет ведь драка с Качковскими. Там же и кастеты принесут, и свинчатки наденут на кулаки. Вот не дай Бог, убьют детдомовца, так кто потом правды доищется? Да и кому нужна эта правда? Одному только убитому и нужна. А ни врачи, ни милиция не станут ничего искать. Наверное, потому он и Кактус, что выжить хочет, а не за славу детдома биться. В чём слава-то, если сам наворовал и мажешься?

С тех пор, как прежние Старшие ушли, а их место заняли бывшие подростки, положение Юрки и его окружения заметно поменялось. Им больше не нужно было столько работать по детдомовским поручениям: большую часть привычно выполняли мальцы. Вечерами стали отпускать до девяти часов: явишься позже – получишь наказание от воспитателей и от Старших – куда больнее – ночью. Никуда не деться от зависти к погулявшему всласть. Но Юрка, конечно, никогда дольше положенного не задерживался. Время проводил в читальном зале, пока тот не закрывался, а потом гулял по садам, кладбищу и оврагам, избегая опасных мест, где обитала городская шпана.

– На построение! – В столовку зашла воспитательница Горынычиха, как её прозвали из-за неприятного запаха изо рта, когда она говорила, а особенно, когда кричала. – Все в коридор! Живо!

Ещё она, конечно, внешне немного жену известного змея напоминала: передвигалась, будто не на двух ногах, а на двух тяжёлых лапах, которые еле удерживал паркет и прогибался со скрипом от каждого её шага. В причёске её – огненно-рыжем снопе волос – угадывалась скрытая вторая голова. А руки её всё бесхозное и ничейное себе забирали на вечное сохранение.

Поняв, что засиделся со своей кашей, Юрка закидал ложкой остатки в рот и, дожёвывая на ходу, побрёл обратно в комнату собираться в школу.

Утро как утро. Переживёт и день, и вечер, и ночь.

А как ещё? Если не помнишь родителей, если все вокруг воруют, лгут и предают, если лучшая жизнь и лучшие друзья только в книгах, если самому порой приходится делать вещи, за которые потом становится стыдно…

Как ещё?

Конечно, были и те, кто убегал из детдома, но рано или поздно они возвращались. Их или не принимали Миши и Димы с их мамашами, или ловили мусора, или они сильно скучали по месту, где обязательно накормят, хоть и бьют. Если разобраться, то бьют-то везде…

Сашку Рябого приютили, но он сам обратно сбежал в детдом. А ведь приличная семья взяла. Говорит, жёстко с ним обращались: били мордой об стол, если двойку в школе получал; одежду разрешали носить только ту, что позволено у них, свинины так Санёк вообще не видел год и молился по три раза в день. Да кто от такой жизни не сбежит?

Вернулся Рябой, сам прибежал и на коленях просил Нинку взять его назад, но та милицию вызвала. Так и живёт, наверное, до сих пор Санёк где-то там у себя, нелюбимый, непринятый.

Вот Юрка и приучался жить здесь и сейчас. Потому что где-то там может быть даже хуже.

Он же не Миша и не Дима.

Он Юрка. Своих родителей он даже и не знал. В том мире ему места нет. Расти надо здесь.

Вот и стал он Кактусом. Ведь кактусы приспосабливаются к климату и выживают, потому что хотят жить.

Ненужная Машка

– И в этот прекрасный праздничный день так приятно видеть ваши улыбки, – говорила Тамара Трофимовна, заместительница директора, которой на самом деле приятно было видеть в жизни только одно: как подчиняются её правилам. И, конечно, она сама не знала, откуда их взяла и почему эти правила нужны.

А насчёт улыбок…

Если она видела во время перемены, как дети улыбаются, тут же хмурилась: школьники явно над ней смеются или недавно сделали какую-нибудь подлость, а она её ещё не заметила последствий!

Сейчас же Тамара Трофимовна лгала для красоты момента.

Как делают все люди в мире, по мнению Машки.

Про родителей и говорить нечего. Стоит только обернуться и оценить их внешний вид сегодня – просто шикарная идеальная пара. Красавица мама стоит под ручку с мускулистым высоким папой, оба одетые, как на праздник, глядят и не наглядятся на дочь, затерявшуюся где-то в массе средней школы, болтливой и беспечной.

– Наша школа открывает свой тридцать восьмой, скажем так, сезон, и бу-бу-бу, но бу-бу-бу, а если бу-бу-бу, то бу-бу-бушечки, – говорил директор, как всегда невнятно, но очень патриотично. Машка привычно пропускала его слова мимо ушей.

Конечно, все лгут.

Начать хотя бы с того, что Первое сентября не праздник. Ни для кого. Учителя прекрасно отдыхали в отпуске, продолжительности которого завидуют все; родителям не надо было помогать с уроками, будить детей с утра, мастерить с ними поделки и сдавать деньги на ремонт; ну а уж про самих школьников и говорить нечего – стоит только на лица посмотреть: все будто на похороны пришли.

Нет, ну есть некоторые одарённые.

Гришаня впереди очень довольный стоит. Он-то все книги мира за лето прочитал, и теперь ждёт момента поделиться. Только никто не хочет слушать занудные пересказы.

Или Софка, которая сегодня точно радостная – в предвкушении праздника. У неё ведь каждый праздник с большой буквы! Перетерпит линейку и классный час, а дома уже стол накрыт, друзья собрались (Софка звала к себе, но Машка гордо отказалась), «киндеры» в подарок, и по видаку комедию американскую смотреть будут.

– Вспоминаю меня в моём детстве. Тогда я не понимал важность моей образованности как человека, но потом… – заливал директор единственного в городе завода, низенький коренастый мужчина в малиновом пиджаке. Машка сморщилась – он тоже врал. Судя по виду, типичный троечник. Школа ну никак ему не помогла стать директором, а то, что он хочет сказать про «потом», – это ложь.

– Машк, ты точно ко мне не можешь, что ль, сегодня? – раздался возле уха голос Софки.

– Нет. Предки не пускают, – солгала Машка.

А что? Всем можно, а ей нет?

По асфальту покружил будущий выпускник, нёсший на плечах девчонку-первоклассницу. Зрелище, видимо, должно было вызвать море слёз умиления, но Машка видела его уже в седьмой раз. А этого одиннадцатиклассника заприметила разок курящим возле заброшенной стройки, когда возвращалась домой любимым обходным путём. Тогда пацан не выглядел милым. Он походил на волка в стае: скалил зубы, усмехаясь вслед одинокой девчонке.

И это называется у них праздником.

Праздник лжи!

Машка давно перестала чувствовать себя одной из них. Она подчинялась их правилам, когда надо было, брала то, что можно было взять, но не хотела вливаться в эту амёбу, какой представляла школу с её целями, лидерами и прочей клеточной массой.

А вот погода, казалось, поддерживала истину в мире. Сегодня был явно не летний денёк: на градуснике дома за окном стрелка показывала плюс десять, а ветер окончательно добивал тех, кто решил прийти на линейку без куртки.

Они стояли во дворе, возле запасного выхода из школы. За забором любопытные зеваки, видимо, пытались вспомнить минуты ушедшего детства.

Наверное, они тоже лгали себе, думая, будто в детстве всё в цветочках и с радугой. Ведь так говорила мама. И ещё подтвердил папа.

А родители-то, между прочим, всё время лгут! Даже себе…

– Пойдёмте на классный час в наш кабинет, – проверещала класснуха, будто обращалась к тем же пятиклашкам, которых взяла когда-то. Она и в одиннадцатом так же их позовёт. Для учителей время, наверное, застывает, особенно когда они выпускают третий или тем более четвёртый класс в большую жизнь, а сами остаются там же, как замороженные.

Кабинет тоже не менялся. И никогда не поменяется. Те же плакаты с формулами и серьёзные лица математиков с бородой на портретах по стенам. Однажды Машка шутя спросила у Гришани, почему он так сильно старается учиться: не для того ли, чтобы быть навечно мумифицированным в школьных классах. Гришаня ответил типичным недоумением: для него было слишком революционно то, что говорила Машка.

В классе только Надюха сидела без настроения – у неё сегодня тамагочи сдох. Видимо, тоже не перенёс начала учебного года. Остальные веселились вовсю: болтали о летних приключениях, создавали шедевры оригами и отправляли их летать под потолком, плевались снарядами из сплёванных клочков бумаги сквозь ствол гелевой ручки. И только Машка, Гришаня и пара девчонок с плохим зрением на первых партах слушали класснуху.

– Машк, у тебя наклеек нет новых на обмен? – Сосед по парте, Гоша Гусенков, пристал с извечным вопросом. Он фанател от собирания всего, что можно было собрать. Машка как-то упомянула, что ей нравятся наклейки в жвачках, а не вкладыши, так Гоша с тех пор завёлся и требовал то поменяться, то просто подарить ему новые наклейки, потому что меняться и не на что – у Гоши было всё! – Блин, за лето ж много, наверно, накопилось. У меня есть крутые трансформеры: Бархан, Гальватрон и сам Оптимус, из бойцов – Дольф Лундгрен и Брюс Ли, ну и «Утиные истории» штук пять.

– Гош, извини, но я все, что были, на ящички стола своего налепила, – снова соврала. И ведь Гоша не обиделся, продолжил считать её такой же безумной фанаткой. И всё хорошо.

Класснуха говорила долго и нудно, как и всегда. Пустоголовые пацаны пытались коверкать её слова для смеха, кто-то на последних партах издавал квакающие и крякающие звуки, Гоша положил голову на руки и спал, пока не получил от Машки толчок – класснуха просила разбудить.

Вторая смена имела свои плюсы. Один из них – ты идёшь домой вечером.

Да, сегодня всё закончилось быстро, но Машка отправилась в единственное стоящее приключение дня обходным путём: проводила Гришаню, чтобы побесить его снова революционными взглядами на жизнь. Смешной он, этот Гришка. Неужели он чего-то добьётся в будущем с его-то честностью и трудолюбием? Впрочем, лошади тоже живут как-то…

Они шли вдоль магазинов, манящих выставленными в окнах куклами, коробками железной дороги, тортами с белоснежными лебедями из масла, книжками в суперобложках, мимо вычурного здания музея, главной приманки туристов в городе, потом свернули к набережной, шли вдоль опустевшего осенью пляжа.

Слушая Гришаню, Машка порой хотела быть, как он. Да что ей стоило сделать домашку, если на уроках она схватывала всё на лету?

Ничего.

Но дело-то в принципе, а не в умениях. Принцип же был таким: стараться только для того, что действительно важно. Домашку требовали учителя. В жизни Машки они не играли большой роли. Двойки тоже. А что было действительно важно, сейчас Машка понять не могла, как ни старалась.

Забросив Гришаню где-то возле Парка Победы, она отправилась на любимое место – вышку.

Вышка располагалась в поле за последним жилым кварталом. Нет, к ней вела приличная дорога, асфальтированная, со скамейками и фонарями, но по ней наворачивали круги только колясочники, то есть мамаши с детьми.

На вышке было обалденно встречать закат. Конечно, больше всего на свете Машке хотелось разделить его с кем-то, но никто не понимал радости от вида уходящего в тень города, когда ты стоишь на обдуваемой ветром вершине.

Гришаня готовил уроки, Гоша играл в Сегу, девчонки зависали у кого-нибудь на квартире. Только она одна могла насладиться этим мигом.

Машка достала купленную утром жвачку «Элен и ребята», развернула обёртку и достала наклейку с Этьеном и Кати. Улыбнувшись им, как старым друзьям, прилепила её к остальным на ржавом покрытии ограждения. Именно здесь и находилась её коллекция – не в альбоме и не под стеклом. Гоша б убился, увидев такое кощунство.

Наклейки нужны, чтоб их клеить.

А жизнь нужна, чтоб жить.

Машка подставила лицо ещё тёплому осеннему ветру. Он проникал будто под кожу, продувая насквозь и стирая плохие воспоминания. Она снова здесь, видит весь город, который, как на ладони. В нём копошатся муравьи: делают домашку, зарабатывают деньги, готовят ужин, ездят на машинах.

А она здесь. С ней «Элен и ребята». Сериал уже давно перестали показывать, но Машка навсегда запомнила их, французских парней и девчонок. Вот с ними было бы классно проводить время. Они бы всё-всё поняли и не смеялись, не унижали, а главное, не лгали.

В многоэтажках загорались цветные окна одно за другим, а тьма всё сгущалась. Как будто дома были огромными разноцветными фонарями во мраке бескрайней пещеры. Когда игра со светом прекратилась, Машка решила отправиться домой – здесь больше делать нечего.

Подпрыгивая на бегу, она миновала скамейку, на которой сидела полнотелая дама с раскрытой книжкой в руках и закрытым зонтиком возле правой ноги.

– Девочка, подожди! – крикнула она ей вслед. – Подожди! У тебя выпало что-то из кармана!

Машка остановила радостный бег.

Выпало? Что там могло выпасть? Жвачка сжёвана, наклейка наклеена…

– Вот… – Женщина протянула серую бумажонку, сложенную вдвое.

– Угу, спасибо, – небрежно бросила Машка и так же небрежно схватила записку.

Наверное, кто-то сунул ей в карман обзывательства, как было однажды в начальной школе. Тогда учительница подняла бучу и защитила Машку, и никто больше не смел писать всякие гадости про неё и её семью. А теперь…

«Если хочешь попробовать начать новую жизнь, приходи сюда завтра».

Машка дважды перечитала записку.

– Это не моё. Откуда?.. – спросила она, поднимая глаза, но вопрос лишь растворился в воздухе, так как в округе не было ни души.

Одинокая вышка, загородные поля и разноцветные огни городских домов.

Юрка Кактус

Промозгло было вокруг. Это ощущение сырости проникало не только под серую ветровку со сломанной молнией, но и во все здания: мрачные кирпичи построек девятнадцатого века впитывали дыхание осени как бы с ностальгией; из-под крыш высоток темнели струи подтёков; брус Яхты, символа района речников, медленно догнивал.

Юрка тоже, казалось, умирал изнутри. Что-то даже не сосало, а ныло под ложечкой от чувства дикого и непреходящего голода. Ожидание расправы Дамокловым мечом нависало с самого утра. Когда-нибудь он будет жить один, накопит на маленькую квартирку, найдёт скучную, но не тяжёлую работу, чтобы на ней не париться, но получать хорошие деньги. Чтобы ни от кого не зависеть. А вечером приходить домой и, закрывшись на ключ, массивной железной дверью отгородиться от них – от всех! И погрузиться в неведомые миры: книги, диафильмы, а может, получится – и на видак накопит. Кино, значит, посмотрит. Надо только пережить ещё лет пять детдомовского ада. Правда, после прочтения «Божественной комедии» (в которой он осилил только первые песен шесть) можно называть нынешнее состояние Чистилищем.

Восхождение с Ада началось, когда Юрка перешёл в разряд подростков и перестал выполнять всю грязную работу.

После детдома обязан быть Рай.

Таков план жизни. Или, как говорит учитель истории, экономический план пятилетки.

Коротал время сегодня Юрка в центре: боялся в дебрях ненароком наткнуться на место, где дерутся детдомовцы с Качковскими. В центре хотя бы спокойно: тут людей много.

Юрка гулял, озираясь по сторонам: как-то странно в купеческих домах смотрелись новомодные пластиковые двери и аляповатые витрины с английскими названиями. Вот магазин, который когда-то назывался «Первый». То есть «Магазин №1». В советское время всё было одинаковое – давали только разные номера. Чем-то похоже на детдом…

Сейчас он «Universal market». Интересно, это что-то изменило внутри? Стали покупатели чаще ходить в островок далёкой Америки, в котором работает та же тётя Клава, а продают тот же хлеб, ржаной и белый?

Если да, то, может, и ему после детдома взять звучное английское имя. Не Юрка, не Кактус, а какой-нибудь Брюс или Стэн?

Хотя вот детдомовцы на названия не смотрели. Они по сарафанному радио всё узнавали и покупали сладости и хавку там, где цена не кусалась. Может, когда станет Юрка самостоятельным, тем самым рабочим с однокомнатной квартиркой за железной дверью, он будет разборчивым, и покупать себе кукурузные палочки начнёт только в фирменном магазине «Конфетюр», несмотря на их ценники и убогое название с ошибкой.

Впрочем, это всего лишь мечты о будущем. Сейчас же…

Сейчас же перед глазами Юрки предстал коренастый паренёк с торчащими ушами, наголо стриженный, в засаленном сером свитере и спортивных штанах с лампасами.

Децл!

Он стоял на тротуаре и хищным взглядом впивался в жертву.

– Привет, Дэнчик, – робко начал Юрка…

Попытки примирения оборвались резким апперкотом. Казалось, что-то хрустнуло в воздухе, но боль пришла не сразу – лишь в глазах зарябили искры. Громко вскрикнув и зажав переносицу, пытаясь удержать струйки крови, Юрка отбежал назад.

Да что же это! Да как? Среди белого дня в центре города!

– Ты, гад, будешь в ногах у меня валяться, – орал бешеный подросток. – Пока не допрёшь, что приказы Старших надо выполнять! Сказали сделать, так ты должен делать, а не мазаться. Твои дела – ничто. Твоё время – ничто. Твоя долбаная жизнь – ничто.

После этих сравнений Юрка перестал слушать, поняв основную направленность идеологии превращения человека в ничто, и попробовал незаметно удрать, прячась за угол.

– Пацаны сказали идти – ты должен идти, ясно?! – доносилось из-за угла.

Децл орал, словно ему всё равно, что на него косо смотрели прохожие. Детвора обходила стороной рядом стоящий книжный, хотя ребята, видимо, собирались его посетить перед закрытием.

Поняв, что потерял главного слушателя, Децл пошёл следом и обнаружил Кактуса, уже делающего первые шаги по ступеням, ведущим в подвал старинного особняка.

– Так чё в итоге махач? Кто кого там?.. – Юрка решил сменить тему, останавливаясь и делая вид, будто его заинтересовала надпись на стене «Петров – вор».

– Да не было никакого махача, гадёныш! Я через Попугая тебя просто проверял на тухлость. Ты у нас давно висишь как якорь без корыта: то воспитатель тебя отмажет, то учитель, то сам куда-то пропадёшь. А вот как оказалось: ты просто зассал! Ага, так и есть. И думаешь, будто можешь Старших ни во что не ставить. Но запомни: ты – ничто!

Кажется, Юрка это уже где-то слышал, но он не подавал вида.

– Знай, вечером суд будет. Там тебе наказание объявим. Носик твой только присказка – сказка впереди.

Суд. Эти уроды его ещё и судить собрались. Юрка долго смотрел в наглую лысую морду, круглую, как апельсин, с зелёными глазами пещерного тролля. И вот это чудище с дружками собралось его за что-то наказывать! И вдруг словно дикая муха Юрку укусила: перед глазами появилось красное марево, будто он очутился в аду, и перед ним стоит сам дьявол и насмехается над его никчёмной жизнью.

– Ты никто! Поклонись мне!

И Юрка нагнулся, якобы кланяясь, но на самом деле вытащил из кладки старого здания магазина рыжий в трещинах кирпич и вместе с прилипшим к нему столетним цементом запустил в Децла.

Кирпич летел грубо, но прямо. Не дрожал и не переворачивался в воздухе.

Децл еле успел увернуться, но краешек плотной смеси резанул щёку. Кровь брызнула на тротуар, и Старший озверел: его лицо покраснело, глаза выпучились и налились кровью. Он, словно оборотень, больше не контролировал инстинкты. Децл отправился за упавшим кирпичом, но в это время Юрка выпрыгнул на тротуар и побежал прочь. Децл – за ним. Кактус хотел жить, а потому бежал зигзагами, то и дело оглядываясь.

– Я тя убью, слышь?! – орал Децл вслед, а потом отправил кирпич в голову беглеца. Не зря Юрка оглядывался! Чудом увернулся – тут же раздался звон разбитого стекла.

Децл поспешил скрыться с места преступления.

Из магазина выскочил пожилой, но крепкий мужчина и мёртвой хваткой вцепился в локоть Юрки.

– Ты заплатишь за окно! – заорал мужчина. – Пошли-ка со мной! Родителям позвоню! В милицию позвоню!

Магазин, как оказалось, был тем самым книжным, который располагался в подвале двухэтажки. Посетителей внутри не было. Наверное, Децл всех распугал на улице. Или просто потому что это книжный, а не гастроном.

– Заплатишь, как пить дать заплатишь, – повторял мужчина, проталкивая Юрку в дверной проём. Внутри испуганная девчонка-пэтэушница робко жалась у кассы, по-овечьи глядя на преступника-рецидивиста.

– Родителям можете не звонить – я с детдома, – гордо объявил Юрка. Некоторых такое признание приводило к беспредельному чувству жалости и всепрощения (на что мальчуган и надеялся), иных заставляло бояться неведомой разгульной силы: девочка-кассирша залезла под стол, чтобы беспризорник не запомнил её лица.

А дядька этот, видно, директор магазина или владелец. Хотя в случае книжного директор и владелец должен быть одним и тем же лицом, несчастным филантропом, разбазаривающим состояние в надежде, что люди полюбят читать.

– Да это не я, дядь, ну честно же не я.

– Дядь! – хмыкнул хозяин магазина. – Я тебе не дядь, пацан. Можешь звать Михаилом Иванычем. Игры у нас с тобой начнутся долгие, потому как знаю вашу братию: если вас к суду призвать, так вы по-новому куролесить начнёте и мне второе окно выбьете, а то и магазин подожжёте. Он, конечно, застрахован, но зачем мне лишние проблемы?

Они прошли сквозь ещё одну дверь – в каморку, с двух сторон огороженную высокими, до потолка, книжными шкафами. Между ними над дверью висела перегородка из гипсокартона, оклеенная обоями с рисунком в виде кирпичной кладки. В каморке не было окон, но горела лампа под махровым абажуром и ещё одна, настольная. Они светили жёлтым светом, как и везде. Но здесь, внутри запертой комнатушки, стены которой являлись книжными стеллажами, этот жёлтый свет сверху и посередине комнаты создавал невыразимо таинственную атмосферу вселенского заговора: директор магазина легко мог открыть третью стену, которая могла тоже оказаться частью шкафа – дверью в Нарнию («Лев, колдунья и платяной шкаф» – любимая сказка Юрки с тех пор, как он наткнулся на неё в библиотеке).

– Вы всё правильно говорите, Михаил Иванович. Если сейчас мы на Децла заяву напишем, вас в покое не оставят.

– На какого ещё Децла? – Директор-хозяин сел за одноместную школьную парту, на которой и стоял светильник. Ещё там лежала стопка фолиантов с тканевой обложкой и стояли деревянные фигурки.

– На того, кто стекло вам разбил.

И Юрка пересказал свою историю. Почему-то хозяин книжного вызывал доверие. Ну ещё бы! Он же посвятил жизнь книгам, а Юрка так их любил.

– Получается, ты здесь вроде как случайно? И, говоришь, себя ощущаешь, словно ты живёшь не в том месте и не в то время?

– Ну, я б так красиво не сказал никогда, но примерно так, а вы бы…

– А если б тебе предложили навсегда покинуть наш мир и оказаться в другом, ты бы согласился?

С первого взгляда Юрка ни за что бы не подумал, будто директор книжного магазина мог оказаться шизиком. Что он такое несёт? Ему надо думать, кто за стекло платить станет, а этот чудак про иные миры расписывает. Наверное, с книгами тоже надо меру знать, иначе вот так застрянешь в городе, которого нет.

– Я бы предложил тому, кто мне это предложил бы, воспользоваться услугами вытрезвителя.

Михаил Иванович усмехнулся и покачал головой. А над его головой висели часы в виде робота.

– Знаешь, Юр, всё в мире неслучайно. И ты ко мне попал тоже не просто так. Но ты этого пока не понимаешь, а потому давай попрощаемся добрыми друзьями. Хочешь – возьми себе на память любую книгу из магазина. А насчёт Децла – так я думаю на него всё же заяву накатать…

– Дело ваше, – обрадовался сначала Юрка, услышав о возможности подарка, который детдомовцы не отнимут, и о наказании обидчика.

Потом же он всё здраво взвесил и выразил протест:

– Не надо заявы на Децла. Вы ж понимаете, что тогда и вам достанется, и мне. Книжный жалко, ну а меня – меня бить будут, пока ночная воспитательница телик смотрит на первом этаже.

– Если будут – терпи. Просто ты помни, что тебя бьют не за преступление, а за то, что ты идёшь против. Это ж извечная война, друг мой, – менторским тоном вещал Михаил Иванович. – Люди – те же животные. Просто у некоторых есть склонность к глупостям. Или склонности ко злу. Таких дрессировать надо: показывать, что за зло ты в ответ получишь зло. А если за зло они в ответ будут получать власть над стадом – это приведёт к катастрофе. Зло нас так же дрессирует, но мы вытерпим. За идею…

– Я ведь так и сделал сегодня. Хоть я не хотел. Не знаю, что случилось, но перед глазами словно кровавая завеса возникла, и я…

– Потому ты и оказался здесь, – продолжал намекать на какие-то линии судьбы хозяин магазина. – Потому-то мы и снова встретимся…

Юрке в тот момент Михаил Иванович представлялся кем-то вроде старого профессора, который знает о Нарнии, но хитрит и увиливает от прямого ответа.

Только Нарния – это сказка, а Юрка уже не малыш, чтобы в них верить.