Читать книгу: «Одержимые землёй», страница 4

Лили видела, как корявые ветви нарисованных деревьев медленно, но заметно шевелятся, изгибаясь и цепляясь друг за друга, как пальцы артритного старика. Видела, как пустые темные окна нарисованных домов на мгновение вспыхивают тусклым, недобрым внутренним светом, словно кто-то зажег внутри грязную сальную свечу. Видела, как безликие фигуры людей на рисунках едва заметно меняют позы, медленно поворачивают свои темные пятна-головы, смотрят на неё невидимыми, но ощутимыми глазами. Ей казалось, что стены дышат вместе с ней, что её собственные творения, порождения её страхов и тревог, ожили в этом душном подземном лабиринте и молча, пристально наблюдают за каждым её шагом.

Она ускоряла шаг, почти бежала, пытаясь убежать от своих оживших рисунков, но коридор все не кончался, а образы на стенах становились все более жуткими и откровенно угрожающими. Появлялись новые – тот самый знак креста, перечеркнутого линией, повторяющийся снова и снова, как навязчивый узор; огромный черный ворон с блестящими, как бусины, глазами; её пропавшая кошка Тень, но с хищным, злобным оскалом на морде; лицо матери, искаженное гримасой невыносимого ужаса.

И сквозь тихий шелест и шорох оживших рисунков она снова слышала голос. Тихий голос отца. Не тот громкий, что был днем, а тот тихий, искаженный, вкрадчивый шёпот, который она слышала из-за двери кабинета. Он звучал не из какого-то конкретного места, а отовсюду сразу, он был словно вплетен в саму влажную, тяжелую ткань этого кошмарного подземелья.

– Ты здесь, Лили, – вкрадчиво шептал голос. – Ты все-таки нашла дорогу. Молодец.

Она зажимала уши руками, но шёпот проникал прямо в мозг, игнорируя все преграды.

– Не бойся. Это твой новый дом теперь. Наш настоящий дом. Дом для избранных.

Она бежала без сил, спотыкаясь и падая в вязкой полутьме, её сердце бешено колотилось, грозя вырваться из груди.

– Ты ведь тоже это чувствуешь, правда, Лили? – продолжал голос, становясь настойчивее, почти приказывая. – Зов земли. Необходимость очищения. Глубоко внутри себя.

Она плакала, давилась слезами, беззвучно молила, чтобы это наконец прекратилось.

– Ты тоже часть плана, Лили, – настойчиво шептал голос отца, и в этом шепоте не было ни тепла, ни сочувствия, ни капли сомнения, только ледяная, чугунная, непреклонная убежденность. – Ты здесь совершенно не случайно. Ты – ключ. Помни об этом. Ключ ко всему.

Она просыпалась рывком, в холодном поту, с криком, застрявшим в пересохшем горле. Коридор. Рисунки. Голос отца. Сон был таким пугающе реальным, таким физически осязаемым, что ей требовалось несколько долгих минут, чтобы прийти в себя, убедиться, что она в своей знакомой комнате, в своей мягкой кровати, а не в том жутком, холодном подземном лабиринте. Но ощущение липкого, парализующего страха оставалось с ней надолго, иногда на весь день. Сон был не просто кошмаром. Он был недвусмысленным предупреждением. Или приглашением. Мрачным приглашением в тот искаженный мир, который методично строил её отец под их идеальным газоном. Мир, где её собственные страхи оживали на стенах, а голос отцовского безумия называл её «ключом» и важной «частью плана». Плана, от одного предчувствия которого кровь стыла в жилах.

Часть 7

В череде больших, пугающих перемен, сотрясавших основы их жизни, были и мелкие, почти незаметные на первый взгляд странности, которые, тем не менее, вносили свою весомую лепту в общую, безрадостную картину медленного распада привычного мира Майкла Грейвса, а вместе с ним – и мира всей семьи. Одной из таких почти комичных, если бы не общий контекст, странностей стал кофе.

Майкл всегда пил кофе. Самый обычный, недорогой кофе из ближайшего супермаркета, тот, что Эмили по привычке покупала каждую неделю вместе с молоком и хлопьями. Две полные ложки растворимого или стандартная чашка из старенькой капельной кофеварки утром, чтобы окончательно проснуться, еще одна – вечером, по приходу с работы, чтобы снять усталость. Никаких особых предпочтений, никаких сложных ритуалов. Просто функциональный, привычный напиток, неотъемлемая часть ежедневной рутины.

Но в последнее время все радикально изменилось. Он вдруг перестал пить тот кофе, что был дома. Сначала он просто отказывался, ссылаясь на то, что ему не хочется или вредно для сердца. Потом неожиданно начал приносить свой собственный – заливал его утром в большой стальной термос и брал с собой на работу, а дома демонстративно заваривал его в старом френч-прессе, который он торжественно извлек с пыльных антресолей.

Это был какой-то совершенно особенный кофе. Определенно не тот, что продавался в местных бакалейных лавках или даже в специализированных кофейных магазинах. Зерна были очень темными, почти черными, крупными, маслянистыми на вид, с непривычно сильным, густым, тяжелым ароматом, в котором причудливо смешивались ноты горького черного шоколада, едкого торфяного дыма и чего-то еще, незнакомого, терпкого, почти лекарственного. Упаковка, в которой он хранил зерна, была предельно невзрачной, из грубой коричневой бумаги, без ярких рекламных этикеток, только название, написанное странными, угловатыми, почти руническими буквами, и едва различимая пометка «Импорт из…» – дальше было неразборчиво, словно название экзотической страны-производителя было намеренно стерто или размыто водой.

Он заказывал его где-то в интернете, и посылки с этим кофе приходили не на домашний адрес, а на анонимный абонентский ящик в почтовом отделении на другом конце города, который он, как выяснилось, завел совсем недавно. Он никогда и никому не предлагал попробовать этот таинственный кофе, ревниво оберегая свои драгоценные запасы, словно это было нечто большее, чем просто напиток. Процесс заваривания превратился для него в некий строго соблюдаемый ритуал: он тщательно отмерял зерна на аптекарских весах, методично молол их вручную в старой чугунной мельнице, заливал горячей водой строго определенной температуры, засекал время по часам и ждал ровно четыре минуты, ни секундой больше, ни секундой меньше, прежде чем медленно, с видимым наслаждением опустить поршень френч-пресса.

Однажды Эмили, пытаясь наладить хоть какой-то диалог, нарушить эту стену отчуждения, спросила его с деланным любопытством, почему он так внезапно и страстно полюбил именно этот странный кофе.

Он как раз сделал медленный глоток из своей любимой чашки, на мгновение прикрыв глаза, словно прислушиваясь к своим внутренним ощущениям или ожидая какого-то особого эффекта.

– Только этот вкус… настоящий, – сказал он тихо, почти благоговейно, не открывая глаз. – Все остальное… просто суррогат. Дешевая подделка. Отрава.

– Подделка? – искренне удивилась Эмили. – Но это же просто кофе, Майкл. Зерна как зерна.

Он открыл глаза и посмотрел на нее своим новым, странным, отстраненным взглядом, в котором сквозило снисходительное сожаление к её наивности.

– Ты не понимаешь, Эмили. Дело не только в кофе. Весь этот ваш мир вокруг – подделка. Сплошная иллюзия. Фальшивка. Пластиковые улыбки, силиконовые тела, фальшивые новости по телевизору, пустые обещания политиков… Люди пьют поддельный кофе из бумажных стаканчиков, смотрят поддельные фальшивые фильмы, проживают поддельную, бессмысленную жизнь. Они настолько привыкли к этому, что даже не замечают подмены. Они разучились отличать настоящее от суррогата. – Он снова сделал медленный, осмысленный глоток. – А этот кофе… он настоящий. Он пробуждает. Он помогает видеть вещи… такими, какие они есть на самом деле. Без прикрас. Без иллюзий.

Его слова звучали претенциозно, высокомерно, почти бредово. Но в его голосе была такая неподдельная, почти фанатичная убежденность, что Эмили стало по-настоящему не по себе. Его необъяснимая одержимость этим экзотическим, горьким кофе была не просто невинным гастрономическим капризом. Это была еще одна уродливая грань его новой философии, его тотального отчуждения от всего привычного мира. Весь мир – подделка, иллюзия, матрица, из которой нужно срочно бежать, от которой нужно прятаться глубоко под землей. И только он, Майкл Грейвс, пьющий «настоящий» черный кофе, способен видеть истину и знает путь к спасению. Это была еще одна, на первый взгляд незначительная, но очень показательная деталь его личного, персонального апокалипсиса. Он отвергал не только общество, не только свою семью, он отвергал даже такие простые, базовые вещи, как обычный кофе из супермаркета, видя в них часть глобального заговора, вселенского обмана, от которого он так усердно строил свое мрачное подземное убежище. Его глубокий экзистенциальный кризис нашел неожиданный выход в чашке обжигающе горького, смолянисто-черного, «настоящего» кофе, тайно привезенного издалека, из того самого «фальшивого» мира, который он так сильно презирал и боялся одновременно.

Часть 8

К большим страхам, мрачным открытиям и необъяснимым странностям в поведении Майкла добавились и мелкие, но крайне назойливые и тревожные пропажи. Вещи начали необъяснимо исчезать из дома. Не крупные или особенно ценные в денежном эквиваленте, а скорее те, что имели сентиментальную ценность, те, что были немыми носителями воспоминаний, драгоценными осколками их прежней, теперь уже такой далекой, нормальной жизни.

Сначала пропала старая картонная коробка из-под обуви, битком набитая старыми семейными фотографиями, которая всегда стояла на верхней полке книжного шкафа в гостиной. Там были бесценные снимки их свадьбы, первых лет совместной жизни, Лили – совсем крошечной, пухлой, делающей первые неуверенные шаги, заливисто смеющейся на качелях в городском парке. Эмили обнаружила пропажу совершенно случайно, когда искала наверху что-то другое. Коробки просто не было на её привычном месте. Она спросила Майкла, стараясь не выдать своего беспокойства. Он, как обычно, пожал плечами.

– Понятия не имею, Эм. Может, ты сама её куда-то переставила пару месяцев назад и забыла? Память у тебя… сама знаешь. – Последние слова он произнес с едва заметной, но от этого не менее ранящей усмешкой. Но она точно знала, что не переставляла коробку. Никогда.

Потом так же таинственно исчез старый альбом Лили с её самыми первыми детскими рисунками – не тот блокнот, в котором она рисовала сейчас свои тревожные готические пейзажи, а тот, самый первый, где были запечатлены неуклюжие разноцветные солнышки, кривые дымящие домики, смешные большеголовые человечки с ручками-палочками – бесценные свидетельства её беззаботного, светлого детства. Лили перерыла всю свою комнату сверху донизу, заглянула во все ящики и коробки, но альбома нигде не было. Она была абсолютно уверена, что он лежал на полке с её любимыми книгами. Когда она со слезами на глазах спросила отца, он снова ответил с тем же ледяным, убийственным равнодушием:

– Наверное, затерялся где-то при перестановке. Или ты его кому-то дала посмотреть? Не плачь, найдется. Это же просто бумажки.

Пропал запасной комплект ключей от дома, который всегда висел на специальном крючке в прихожей. Эмили заметила это, когда Сара во время своего визита предложила сделать ей дубликат ключей «на всякий непредвиденный случай». Крючок был сиротливо пуст. Майкл пробормотал, что, возможно, сам их куда-то переложил во время уборки и не помнит куда.

Исчезла любимая старинная фарфоровая кукла Эмили с треснувшим лицом, стоявшая на комоде в их спальне – бесценный подарок её покойной бабушки. Пропал верный армейский компас Майкла в потертом кожаном чехле, тот самый, который он когда-то брал в свои студенческие походы по горам, еще задолго до их знакомства. Исчезла даже старая, зачитанная до дыр книга сказок Андерсена с красивыми картинками, которую Эмили каждый вечер читала маленькой Лили перед сном.

Каждая пропажа сама по себе была досадной мелочью. Но все вместе они создавали крайне гнетущее, зловещее ощущение. Словно кто-то невидимый методично, шаг за шагом, стирал материальные следы их прошлого, удалял физические свидетельства их общей истории, их незримых связей друг с другом и с этим домом. Словно кто-то сознательно готовил дом к… чему? К забвению? К переформатированию? К полному уничтожению?

Майкл на все прямые и косвенные вопросы отвечал одинаково – пожимал плечами, изображал полное неведение, проявлял абсолютное равнодушие или высказывал совершенно нелепые предположения о том, что вещи просто «затерялись», «завалились за шкаф» или их утащила мифическая мышь. Но Эмили и Лили обе нутром чувствовали – это не так. Вещи не терялись сами по себе. Их целенаправленно забирали. Забирал он. Но зачем? Чтобы унести с собой в свой строящийся бункер, как Ной зверей на ковчег? Чтобы ритуально уничтожить, как часть «фальшивого» прошлого? Или это было частью какого-то другого, еще более странного и пугающего ритуала по «очищению» их жизненного пространства от лишнего, от всего, что несло на себе отпечаток их прежней, «неправильной» жизни?

Дом, который всегда был для них настоящей крепостью, их уютным и безопасным убежищем, наполненным знакомыми, родными, любимыми вещами, постепенно пустел и холодел. Не физически – вся мебель оставалась на своих местах, но исчезали те самые дорогие сердцу мелочи, которые и делали его их домом, которые хранили тепло их общей жизни. С каждой пропавшей фотографией, с каждым исчезнувшим детским рисунком, с каждой потерянной безделушкой дом становился все холоднее, безличнее, удаленнее , словно медленно терял свою душу. Словно кто-то невидимый методично стирал следы их многолетнего пребывания здесь, расчищая и подготавливая пространство для чего-то совершенно иного. И это едва ли не страшнее, чем его ночные походы в лес или безумные разговоры об апокалипсисе. Это было похоже на медленное, ползучее уничтожение их самих, их общей памяти, их самой сущности.

Часть 9

Страх и неотступные подозрения стали постоянными спутниками Лили, её второй тенью. Она чувствовала себя тайным шпионом в собственном доме, постоянно наблюдая за отцом из-за приоткрытой двери своей комнаты, прислушиваясь к его тяжелым шагам по коридору, к щелчку замка в его кабинете, пытаясь разгадать его истинные намерения по обрывкам случайных фраз, по ничего не выражающему выражению его холодных глаз. Она стала замечать мелкие детали, на которые раньше никогда не обратила бы внимания. Например, как он иногда что-то быстро, нервно чиркает на подвернувшихся под руку бумажках, листая финансовые отчеты или говоря по телефону, а потом тут же комкает их и решительно выбрасывает в мусорную корзину.

Однажды вечером, когда Майкл уже ушел в свою таинственную «ночную смену» в лес или гараж, а Эмили, измученная страхом и неизвестностью, забылась тяжелым, тревожным сном в своей комнате, Лили никак не могла уснуть. Она сидела за кухонным столом, тупо глядя в темное окно на задний двор, и механически пила остывший травяной чай, пытаясь унять дрожь в руках. Её взгляд случайно упал на мусорную корзину под раковиной. Майкл перед своим уходом как раз выбросил туда несколько плотно скомканных бумажек.

Повинуясь внезапному, почти неконтролируемому импульсу, Лили тихо подошла и, чувствуя себя одновременно и преступницей, и детективом, вытащила из корзины эти бумажные комки. Обычно она никогда не рылась в мусоре, считая это отвратительным, но сейчас её словно что-то подтолкнуло, какая-то внутренняя сила, интуиция. Она осторожно, с замиранием сердца, развернула один из комков. Это была обычная белая бумажная салфетка из их столового набора. Но на её мятой поверхности были сделаны быстрые, прерывистые, неровные наброски синей шариковой ручкой.

Это был какой-то план. Не точный инженерный чертеж, а именно грубый схематичный набросок, очевидно сделанный наспех, возможно, во время напряженного телефонного разговора или просто машинально, для фиксации внезапной идеи. На салфетке были изображены несколько неровных прямоугольников разного размера, соединенных между собой толстыми линиями-коридорами. Внутри трех прямоугольников, расположенных рядом, стояли крупные буквы, выведенные печатным шрифтом: «Э», «Л» и еще один прямоугольник, заметно побольше размером, с буквой «М».

Сердце Лили замерло, пропустив удар, а потом заколотилось так сильно, что отдавало в висках. Э – Эмили? Л – Лили? М – Майкл?

Это была схема… комнат? Каких-то подземных помещений? Тех самых, из её сна? Её взгляд лихорадочно метнулся по неровным линиям наброска. От прямоугольника с буквой «М» шла жирная, уверенная стрелка, указывающая прямо вниз, в пустое белое пространство салфетки. А рядом с этой стрелкой было написано одно единственное слово, корявым, почти неразборчивым почерком: «глубже».

Лили стояла посреди тихой кухни и смотрела на салфетку широко раскрытыми глазами, чувствуя, как по спине ползет ледяной холод. Перед её глазами снова возник пугающе четкий образ из её ночного кошмара – бесконечный подземный коридор, глиняные стены, сплошь покрытые её ожившими рисунками. Этот грубый, схематичный набросок на салфетке был как две капли воды похож на примитивную карту того кошмарного подземного лабиринта. Карту отцовского бункера. Карту их предполагаемой тюрьмы. Или, что казалось все более вероятным, их общей могилы.

Комнаты. Отдельные комнаты для каждого из них. Зачем? Чтобы изолировать их друг от друга перед… чем? Чтобы держать их под замком? И что означала эта зловещая стрелка вниз от комнаты «М»? «Глубже». Куда еще глубже? Неужели под их предполагаемыми камерами было что-то еще? Какой-то другой, секретный уровень? Тайный ход для побега? Или, наоборот, какое-то особое помещение, предназначенное только для него? Для его ритуалов?

Лили аккуратно, почти благоговейно сложила салфетку и спрятала её глубоко в карман своей фланелевой пижамы. Это была улика. Настоящая, жуткая, пугающая, но неопровержимая улика. Физическое доказательство того, что её отец не просто тихо готовился к концу света в своем воображении. Он строил совершенно конкретный, детально продуманный план, включающий в себя их – Эмили и Лили. И этот леденящий душу план не имел ничего общего с безопасностью или спасением.

Она стояла посреди пустой, тихой кухни, залитой мертвенным лунным светом, и чувствовала себя абсолютно, беспросветно одинокой. Кому она могла показать эту салфетку? Матери? Чтобы только усилить её страх и чувство полной беспомощности? Тете Саре? Рассказать все ей? Позвонить в полицию? Кто ей поверит? Шестнадцатилетней девочке с буйным воображением, которая нашла странную карту на скомканной салфетке в мусорном ведре. Звучало как завязка плохого фильма ужасов. Или как бред подростка, начитавшегося страшилок в интернете.

Но для Лили этот невзрачный клочок бумаги был чем-то неизмеримо большим. Это была карта прогрессирующего безумия её отца. Карта их очень возможной, ужасной судьбы. И она совершенно не знала, как изменить этот заранее начертанный маршрут. Она крепко держала в похолодевшем кулаке этот хрупкий, скомканный план их предполагаемого заточения, и физически чувствовала, как стены её собственного, некогда любимого дома смыкаются вокруг неё, сужаются, давят, превращаясь в сырые, холодные стены той самой подземной тюрьмы, которую он так упорно и методично строил для них там, в лесной темноте, под зловещим знаком перечеркнутого креста.

Часть 10

Скомканная салфетка с жутким планом в кармане пижамы казалась Лили куском раскаленного угля, прожигающим ткань и кожу. Она вернулась в свою комнату, но о сне не могло быть и речи. Образы тесных подземных комнат, помеченных их инициалами, как метки на скотобойне, стрелка, безжалостно указывающая «глубже» в неизвестность, смешивались в её воспаленном мозгу с воспоминаниями о холодном, пустом взгляде отца, о кассовом чеке на пистолет и двести патронов, о его искаженном голосе, равнодушно шепчущем в темноте о «милосердии» и «чистоте». Каждая мельчайшая деталь, каждое оброненное слово, каждый увиденный знак теперь складывались в единую, цельную мозаику неотвратимого, надвигающегося ужаса.

В этом доме, который когда-то был для неё нерушимым синонимом безопасности, уюта и безусловной любви, теперь царил мертвый язык тотального распада. Все слова, на которых держался их маленький семейный мир, стремительно теряли свое прежнее значение, выворачивались наизнанку, как грязная перчатка, превращались в свою чудовищную противоположность.

«Любовь», которую Майкл когда-то так щедро проявлял к Эмили и Лили – теплыми, крепкими объятиями по утрам, продуманными подарками на дни рождения, уютными совместными вечерами у телевизора – теперь стала лишь далеким, блеклым воспоминанием, почти стершимся призраком из другой жизни. На её месте зияла бездонная пустота его остекленевших глаз, могильный холод его случайных прикосновений, его фанатичная одержимость идеей «спасения», которая была во сто крат страшнее любой открытой ненависти. Любовь превратилась в предлог для тотального контроля, для изоляции, для принудительного заточения, для чего-то еще более ужасного и непроизносимого.

«Семья» – это простое, теплое слово звучало теперь как злая, издевательская насмешка. Они больше не были семьей в прежнем, человеческом смысле этого слова. Они были всего лишь тремя абсолютно изолированными, напуганными единицами, запертыми по воле злого рока в одном физическом пространстве, связанными не душевной близостью, а общим страхом и взаимным подозрением. Отец превратился в потенциального тюремщика и палача, мать – в беспомощную заложницу, прикованную к креслу, а она, Лили – в невольного, парализованного ужасом свидетеля, отчаянно пытающегося разгадать дьявольский план своего мучителя и найти способ спастись. Семья стала лишь обманчивым фасадом, хрупкой, потрескавшейся оболочкой, скрывающей под собой только гниение, распад и предчувствие скорой кровавой развязки.

«Забота», которую Майкл якобы проявлял к ним, так усердно готовя им подземное «спасение», оборачивалась своей самой страшной, кошмарной стороной. Это была не искренняя забота о их жизни и благополучии, а лишь холодная, расчетливая забота о неукоснительной реализации его собственного безумного, кровавого плана. Его «забота» теперь означала полное лишение свободы, вечную изоляцию от мира, слепое подчинение его искаженной воле. Его «забота» отчетливо пахла сырой могильной землей и горьким порохом.

«Дом» перестал быть домом. Он стал ловушкой, западней, местом мучительного ожидания неотвратимой катастрофы, мрачной сценой для разыгрывающейся семейной трагедии шекспировского масштаба. Стены, которые раньше надежно защищали от внешнего мира, теперь давили со всех сторон, скрывали зловещий шёпот, хранили страшные тайны и планы. Идеальный газон под окнами превратился в лицемерную ширму для тайных подземных работ. Лес за домом из места для невинных прогулок стал запретной, опасной территорией, логовом зверя в человеческом обличье.

Даже такие простые, фундаментальные слова, как «отец», теряли свой исконный смысл, превращались в пустой звук. Человек, который носил это священное имя, тот, кто по самой своей природе должен был защищать и беззаветно любить, стал главным источником смертельной угрозы. Его привычный образ двоился, распадался на глазах. Бледный след прежнего Майкла – того немного скучного, предсказуемого, но в сущности доброго и заботливого бухгалтера, который когда-то читал ей на ночь сказки и терпеливо учил кататься на двухколесном велосипеде – почти окончательно стерся. Он был словно погребен заживо под толстыми слоями глины, которую тот неутомимо копал по ночам, вытеснен новой, пугающей, безжалостной личностью – Хранителем Грейвсом, безумным фанатиком с холодными пустыми глазами, упорно строящим свой персональный Армагеддон.

Лили сидела на своей кровати в темноте, до боли сжимая в потной руке мятую салфетку с планом их конца, и остро чувствовала, как мир вокруг неё рушится не только снаружи, но и внутри неё самой. Язык, на котором она привыкла думать, чувствовать и описывать мир, больше не работал, он оказался бессилен перед лицом этого абсолютного безумия. Старые, привычные значения стерлись, а новые были слишком страшными, нечеловеческими, чтобы их можно было принять и осмыслить. Осталась лишь звенящая пустота внутри, гулкая тишина снаружи, наполненная тихим, вкрадчивым шёпотом из стен, и гнетущее ощущение полной, фатальной неотвратимости. Знак на дереве был поставлен. Карта их судьбы была начерчена на салфетке. Смертельный механизм был запущен и тикал все громче. И она совершенно не знала, как его остановить. Глава их прежней, пусть несовершенной, но понятной жизни была дописана кривыми буквами страха и подступающего безумия, а новая страница оставалась девственно пустой и пугающе темной, как зияющий вход в неведомое подземелье.