Читать книгу: «Одержимые землёй», страница 3

Галлюцинация? Игра света и тени на сетчатке усталых глаз? Или?.. Она осторожно посмотрела на Майкла. Он спал – или делал вид, что спит, – его дыхание было ровным и глубоким. Но Эмили больше не была уверена ни в чем. Были ли таинственные «наблюдатели» плодом его больного, переутомленного воображения? Или за ними действительно кто-то следил? И если да, то кто? И почему? Неужели его странные ночные работы в лесу привлекли чье-то нежелательное внимание? Паранойя её мужа начинала медленно, но верно заражать её саму, стирая и без того хрупкую грань между реальностью и бредом, между обоснованным страхом и безумием.

Часть 10

Мир семьи Грейвс стремительно сужался, замыкался в границах дома номер двенадцать по Кленовой улице, а значения самых простых и важных слов в нем искажались до неузнаваемости, выворачивались наизнанку. Слово «защита», которое так часто и настойчиво повторял Майкл, говоря о своих «инвестициях», о глине на ботинках и подготовке к «будущему», теперь звучало для Эмили и Лили совершенно иначе, зловеще. Это была не защита от внешнего мира, его опасностей и хаоса. Это была защита от него. Полная изоляция. Добровольное или принудительное заточение. Его «безопасность» означала толстые бетонные стены, герметичные стальные двери, замки, фильтры для воздуха, подземное укрытие – полный отрыв от жизни, от света, от неба, от других людей.

Лес за домом перестал быть просто лесом. Из места для прогулок, из части окружающей природы он превратился в Зону Отчуждения, в опасную границу, отделяющую их хрупкий, трещащий по всем швам «внутренний» мир (обреченный дом) от мира «внешнего» – мира строящегося бункера, мира прогрессирующего безумия Майкла, мира темного, подземного будущего, который он упорно строил под корнями деревьев. Эта граница становилась все более реальной, почти физической. Дом – это то, что Майкл собирался покинуть или уничтожить как нечто ненадежное, временное. Бункер – это то, куда он стремился, его конечная цель, куда он, по-видимому, собирался утянуть за собой и их, вольно или невольно.

Слово «семья» тоже деконструировалось, распадалось на составные части, как сломанный механизм. Осталась лишь форма, привычная оболочка, почти полностью лишенная прежнего содержания – любви, доверия, тепла, близости. Они были тремя людьми, запертыми по воле случая или судьбы в одном доме, все еще связанными кровью, общими воспоминаниями и растущим страхом, но уже разделенными глубокой пропастью непонимания и неотвратимой угрозы.

Майкл копал. Копал не только сырую глину в лесу. С каждым днем, с каждым снятым со счета долларом, с каждым своим молчаливым уходом в ночь, он копал ров между собой и ими, между своей апокалиптической реальностью и их отчаянными попытками удержаться за остатки нормальности. И Эмили с холодным ужасом осознавала, что этот ров становится все шире и глубже, и скоро его будет уже не перепрыгнуть, не засыпать. Они останутся на одном берегу, в разрушающемся доме, а он – на другом, в своем собственном подземном мире, построенном из страха, бетона, консервов и одинокого, тоскливого плача саксофона.

Глава 3: Знак на дереве и карта на салфетке

Часть 1

Прошло несколько дней тягучего, напряженного молчания после того вечера, когда Майкл вдруг заговорил о солнечном шторме и конце света. Он больше не поднимал эту тему, но его слова, как и въевшаяся грязь под его ногтями, никуда не делись – они повисли в воздухе дома, как невидимая, удушливая пыль, оседая на всем, делая и без того гнетущую атмосферу еще более невыносимой. Эмили старалась избегать его взгляда, занимаясь своими делами с преувеличенной сосредоточенностью. Лили почти не выходила из своей комнаты, погруженная в свои рисунки, которые становились все мрачнее. Майкл же продолжал свои загадочные отлучки в лес, возвращаясь все более грязным, усталым и отстраненным.

А потом он решил «поговорить».

Это случилось неожиданно, в один из будних вечеров. Лили была у себя наверху, Майкл только что вернулся с работы – на этот раз без привычного заезда в лес, что само по себе показалось странным. Он даже не переоделся из своего безупречного офисного костюма. Он вошел в гостиную, где Эмили сидела у окна в своем кресле, глядя на медленно угасающий, окрашенный в багрянец день. Он не сел. Остался стоять посреди комнаты, слегка раскачиваясь с пятки на носок, руки нервно сцеплены за спиной. В этой позе было что-то неестественное, заученное, словно он долго репетировал этот момент перед зеркалом.

– Эмили, нам нужно поговорить, – сказал он тем же ровным, лишенным всяких эмоций голосом, который теперь стал для него нормой.

Эмили напряглась всем телом, медленно повернув к нему кресло. Сердце забилось быстрее, отдаваясь глухими ударами в ушах. Вот оно. Сейчас он все объяснит. Или… или сделает что-то еще хуже.

– Я вижу, что ты волнуешься, – продолжил он, глядя куда-то поверх её головы, на стену с выцветшими обоями. – Из-за денег. Из-за моих… отлучек. Я понимаю. Я должен был объяснить раньше.

Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями или выбирая нужные, заранее заготовленные слова из невидимого списка.

– Мир на грани, Эмили. Ты же видишь новости, читаешь газеты, хоть и делаешь вид, что это тебя не касается, что это все где-то далеко. – Он шагнул на полшага ближе, его голос стал чуть тише, но не теплее, не живее. – Экономика трещит по швам. Финансовые пирамиды готовы рухнуть. Новый вирус, еще опаснее прежнего, уже где-то зарождается, ждет своего часа. Политики играют в свои безумные игры, бряцают оружием, угрожают друг другу полным уничтожением. Война может начаться в любой момент, из-за любой мелочи. А природные катаклизмы? Солнечные вспышки, которые могут сжечь всю электронику, землетрясения, наводнения, извержения вулканов… Это все не просто страшилки из дешевых фильмов, Эмили. Это реальные, статистически подтвержденные угрозы. И они приближаются. С каждым днем.

Он говорил быстро, почти без пауз, перечисляя грядущие беды с методичностью и отстраненностью бухгалтера, сверяющего годовой баланс. В его словах не было страха – скорее, какая-то мрачная, фанатичная убежденность в своей правоте, в своем знании.

– Большинство людей слепы, – продолжал он, его взгляд наконец сфокусировался на ней, но оставался холодным, пустым, как у стеклянной куклы. – Они живут сегодняшним днем, своими мелкими заботами, своими бессмысленными развлечениями, не думая о том, что будет завтра. Они не готовы. Когда все рухнет – а это обязательно случится, Эмили, это лишь вопрос времени, может, годы, а может, недели, – они будут беспомощны, как дети. Паника. Хаос. Голод. Болезни. Они пожрут друг друга. Хаос поглотит их.

Он подошел совсем близко к её креслу, наклонился, опираясь руками о подлокотники. Эмили инстинктивно вжалась в спинку, чувствуя слабый запах его дорогого одеколона, смешанный с тем же едва уловимым, тревожным земляным душком.

– Но мы… мы можем спастись, – прошептал он, и в этом шепоте была странная, жуткая, почти похоронная интимность. – Я знаю как. Я готовлюсь. Почти все готово. Все эти деньги, все мое время, моя энергия – это не прихоть. Это наш единственный шанс. Наш с тобой и Лили. Шанс пережить бурю, когда она неизбежно начнется. Шанс на спасение. На настоящую жизнь. Потом.

Он говорил о «спасении», об «их» шансе, но в его голосе не было ни капли любви, ни искренней заботы, ни даже обычного человеческого страха за близких. Только холодная, расчетливая, пугающая одержимость идеей. Его глаза смотрели на нее, но не видели её – Эмили, его жену, женщину, которую он когда-то, кажется, любил. Они видели лишь объект, который нужно «спасти», переместить в безопасное место, как ценную, но неодушевленную вещь, которую прячут в сейф перед надвигающимся ограблением.

Это было откровение. Но совершенно не то, которого она так мучительно ждала. Он не развеял её страхи – он дал им имя, придал им форму, облек их в пугающе конкретные слова об экономическом коллапсе, грядущей пандемии и неотвратимой войне. Он пытался объяснить, оправдать свои действия, представить себя не сумасшедшим, а спасителем, провидцем, Ноем современности. Но это была лишь жалкая симуляция нормальности, отчаянная симуляция заботы. Под тонкой маской рациональных доводов скрывалось то же самое безумие, та же ледяная одержимость, которая заставляла его копать землю по ночам и смотреть на свою семью пустыми, бездонными глазами. Он говорил о спасении, но Эмили слышала лишь эхо слов из её ночного кошмара: «Скоро все будут в безопасности. Внутри». И от этого «спасения» ей хотелось бежать без оглядки, кричать, звать на помощь, но она была прикована к своему креслу, к этому дому, к этому человеку, который методично и уверенно строил для них клетку, называя её фамильным ковчегом.

Часть 2

Слова Майкла повисли в густой тишине гостиной, тяжелые и холодные, как надгробные плиты на старом кладбище. Спасение. Коллапс. Буря. Он говорил об этом с такой ледяной, непоколебимой уверенностью, словно зачитывал неоспоримый приговор всему миру, подписанный и заверенный высшей инстанцией. Эмили смотрела на него, на его лицо, такое знакомое и одновременно пугающе чужое, и отчаянно пыталась справиться с волной могильного холода, поднимающейся изнутри.

Её первой, инстинктивной реакцией был защитный рефлекс – неуместный юмор. Отчаянная попытка обесценить его слова, вернуть пугающую ситуацию в рамки привычного, пусть и неприятного, но нормального семейного разговора.

– Майкл, дорогой, ты что, насмотрелся боевиков на ночь? – она заставила себя улыбнуться, хотя губы её плохо слушались, дрожали. – Или решил переквалифицироваться из тихих бухгалтеров в громкие пророки конца света? Может, тебе просто стоит взять отпуск? Поехать куда-нибудь, отдохнуть, развеяться… Сменить обстановку?

Она осеклась на полуслове. Улыбка застыла на её лице, нелепая и жалкая. Потому что он не улыбнулся в ответ. Его лицо осталось непроницаемым, каменным, глаза – холодными и серьезными. Он совершенно не воспринял её слова как шутку или как проявление заботы. Он воспринял их как глухое непонимание, как упрямую слепоту, как еще одно неопровержимое доказательство того, что он один видит правду, а все остальные, включая его собственную жену, беспомощно бредут во тьме иллюзий.

И тогда её накрыл страх. Уже не тот фоновый, смутный страх за него, за их будущее, который преследовал её последние недели. А острый, иррациональный, первобытный страх перед ним самим. Перед этим человеком, стоящим перед ней вплотную, её мужем, который говорил о спасении мира голосом религиозного фанатика и смотрел глазами опасного безумца. Страх перед той бездонной пропастью, которая внезапно разверзлась между ними, между его мрачной реальностью и её отчаянными попытками сохранить остатки нормальности.

Она вдруг остро, физически ощутила свою уязвимость. Своё инвалидное кресло. Свои непослушные, бесполезные ноги. Свою унизительную зависимость от него. Раньше она старалась не думать об этом, находила способы бороться за свою самостоятельность в мелочах, сохраняла достоинство, гордилась своей внутренней силой. Она была сильной, несмотря ни на что. Но сейчас, перед лицом его холодной, целеустремленной одержимости, её инвалидность ощущалась не просто как досадное ограничение, а как настоящая ловушка. Как стальной капкан, захлопнувшийся на её ноге два года назад на той проклятой лестнице.

Он был её руками, её ногами во внешнем мире. Он приносил продукты, возил её к врачу, помогал по дому, поднимал, если она падала. Она зависела от него в самых базовых, ежедневных вещах. И теперь этот самый человек, от которого зависела её жизнь, говорил о том, чтобы «спасти» её, укрыв от мира, который он самолично приговорил к уничтожению. Но что означало это «спасение» для неё, навсегда прикованной к креслу? Куда он собирался её поместить? В тот бункер, который он, теперь уже очевидно, строил в лесу? В темную, сырую подземную темницу? С удобствами или без?

Зависимость, которая раньше была просто горькой данностью, частью её новой жизни, теперь приобрела совершенно зловещий оттенок. Она была заложницей. Заложницей своего парализованного тела. Заложницей этого идеального с виду дома. Заложницей человека, который, судя по всему, стремительно терял рассудок или уже окончательно потерял его. И мысль об этом была страшнее любых гипотетических солнечных вспышек и мировых экономических коллапсов. Потому что эта угроза была не где-то там, далеко, в неопределенном будущем, в страшных заголовках новостей. Она была здесь, рядом, в этой комнате, смотрела на неё холодными, пустыми глазами и говорила о спасении, которое отчетливо пахло сырой землей и полной безысходностью. Эмили медленно опустила взгляд, не в силах больше выдерживать его пристального, изучающего взора. Шутить больше не хотелось. Хотелось кричать. Громко, долго, до хрипоты. Но крик застрял в горле сухим комком, парализованный ужасом и внезапным, оглушающим осознанием собственного бессилия.

Часть 3

Пока в гостиной разворачивалась сцена тяжелого, неловкого «откровения», Лили снова была в лесу. Её неудержимо тянуло туда с почти болезненной силой – странной смесью страха, неотступного любопытства и отчаянной, почти угасшей надежды найти хоть какой-то след пропавшей Тени. Разговор родителей, обрывки которого донеслись до неё сверху сквозь неплотно закрытую дверь, только усилил её растущую тревогу. Коллапс, спасение, бункер – эти слова, произнесенные ровным, бесстрастным голосом отца, звучали в её ушах как зловещее, леденящее кровь подтверждение её худших догадок, почерпнутых из истории браузера.

Она шла медленно, почти на цыпочках, осторожно ступая по влажной, пружинящей лесной подстилке. Солнце уже клонилось к закату, пробиваясь сквозь густую зеленую листву косыми, золотистыми лучами, которые создавали в тихом лесу причудливую, постоянно меняющуюся игру света и тени. Воздух был густым, неподвижным, пахнущим прелой листвой, влажной землей, грибами и чем-то еще – тем самым слабым, но теперь отчетливо узнаваемым запахом потревоженной глины, который намертво ассоциировался у неё с отцом и его тайными работами.

Она забрела чуть глубже, чем обычно, миновав то место у старого ручья, где нашла квадрат вскопанной земли и ржавый тяжелый болт. Здесь деревья стояли плотнее, подлесок был гуще, почти непроходимым, а тишина – абсолютной, почти оглушающей. Она уже почти повернула назад, к дому, чувствуя подступающий страх темноты, когда её взгляд случайно зацепился за что-то необычное на шершавом стволе старого, могучего дуба, стоявшего чуть в стороне от едва заметной, заросшей тропинки.

Подойдя ближе, она увидела его. Знак. Он был вырезан на темной, морщинистой коре дерева – грубо, но глубоко, очевидно острым ножом или каким-то другим инструментом. Это был простой, даже примитивный символ: вертикальный православный крест, но его нижняя косая перекладина была перечеркнута жирной, уверенной горизонтальной линией. Линии надреза были свежими, края еще не успели потемнеть и затянуться под воздействием воздуха. Из глубокой вертикальной борозды даже сочилась капелька вязкого древесного сока, похожая на янтарную слезу.

Лили замерла, глядя на странный знак. Он был ей смутно знаком. Где она могла его видеть раньше? Сердце заколотилось быстрее, когда в памяти всплыл четкий образ – те странные, тяжелые, безликие картонные коробки, которые недавно привозил курьер. На одной из них, прямо на желтом упаковочном скотче, которым она была перевязана крест-накрест, был небрежно нацарапан точно такой же символ. Маленький, едва заметный, но теперь она узнала его безошибочно.

Крест, перечеркнутый линией. Что он означал? Почему отец вырезал его здесь, в лесу, на этом конкретном дереве? Это была его личная метка? Указатель пути к бункеру? Или что-то иное, имеющее сакральный, понятный только ему одному зловещий смысл?

Сам по себе символ был простым, почти детским. Но в общем контексте всего происходящего – отцовской нарастающей одержимости, тайного строительства бункера, его пугающих речей о конце света и необходимости «очищения» – этот незамысловатый знак приобретал по-настоящему зловещее значение. Он был как тайная печать тайного общества сумасшедших, как условная метка на карте, ведущей в очень опасное место, как символ веры безумного фанатика.

Лили осторожно провела кончиками пальцев по грубым, свежим линиям, вырезанным на живой коре. Дерево под её пальцами казалось теплым, почти живым, и от этого прикосновения ей вдруг стало по-настоящему не по себе. Словно она прикоснулась к чему-то глубоко запретному, к тайне, которая совершенно не предназначалась для её глаз. Знак на дереве был еще одним недостающим фрагментом ужасной головоломки, которую она пыталась собрать, но каждый новый фрагмент делал общую картину не яснее, а только темнее и страшнее.

Она быстро огляделась вокруг. Лес внезапно затих, даже невидимые птицы смолкли. Тени деревьев резко удлинились, сливаясь и переплетаясь на земле в причудливые, темные узоры. Ей отчетливо показалось, что за ней наблюдают. Не отец, нет. И не тот черный ворон. Что-то другое. Древнее. Что-то, что было незримо связано с этим знаком, с этим старым лесом, с той страшной тайной, которую её отец пытался то ли похоронить глубоко под землей, то ли, наоборот, разбудить. Она поспешно отступила от дуба, от зловещего знака, который смотрел ей вслед со ствола дерева, как немигающий, темный глаз из самой сердцевины молчаливого леса. Ей нужно было немедленно убираться отсюда. Как можно скорее. Бежать.

Часть 4

Лили вернулась из леса взволнованная до предела, с бешено колотящимся сердцем. Грубый знак, вырезанный на коре дуба, не выходил у неё из головы. Он был как ключ, но она не знала, к какой двери его приложить, хотя инстинктивно чувствовала – за этой дверью скрывается что-то важное и очень опасное. Она проскользнула в дом тихо, как мышка, стараясь не привлекать лишнего внимания родителей. Эмили все еще сидела в гостиной, неподвижно глядя в окно, её лицо было бледным и напряженным после тяжелого разговора с Майклом. Сам Майкл, по всей видимости, снова закрылся в своем кабинете. Из-под двери не было слышно ни звука.

Лили поднялась к себе, но не могла найти покоя в своей комнате. Она ходила из угла в угол, перебирала свои мрачные рисунки, пыталась читать книгу, но мысли её снова и снова возвращались к лесу, к знаку на дереве, к отцу. Что именно он задумал? Насколько все серьезно? Его слова о коллапсе и необходимости «спасения», которые она подслушала, стоя на лестнице, звучали как откровенный бред сумасшедшего, но его действия – тайное строительство в лесу, анонимные посылки, крупные траты денег, странная глина на ботинках – говорили о том, что он действует методично, хладнокровно и целенаправленно.

Ближе к ночи, когда дом окончательно погрузился в сонную, но напряженную тишину, Лили почувствовала сильную жажду. Пересохло во рту. Она тихонько, стараясь не скрипеть половицами, спустилась на кухню за стаканом воды. Проходя мимо кабинета отца, она случайно заметила, что дверь на этот раз не заперта, а лишь плотно притворена. Из-под неё не пробивался свет, но до неё донесся тихий, едва различимый звук. Голос.

Она замерла у двери, задержав дыхание, прислушиваясь изо всех сил. Это был голос отца. Он говорил тихо, монотонно, почти без интонаций и пауз. Но с кем он мог говорить в такой поздний час? Было далеко за полночь, слишком поздно для обычного телефонного звонка по работе. Может, он говорил с кем-то по скайпу? Или… неужели он говорил сам с собой?

Лили осторожно, стараясь не издать ни звука, прижалась ухом к прохладному гладкому дереву двери. Голос был приглушенным, но некоторые слова и фразы она могла разобрать.

– …да, да… подготовка почти завершена… – бормотал Майкл в темноте кабинета. – Еще немного… остались последние штрихи… совсем немного…

Наступила короткая пауза, словно он слушал ответ. Затем снова:

– …они не понимают… слепы… абсолютно слепы… но это уже неважно… скоро все изменится… необратимо…

Голос звучал странно. Не так, как обычно говорил её отец. Он казался более низким, глухим, и в нем отчетливо слышались какие-то сухие, механические, металлические нотки, словно он говорил через старый динамик или его голос намеренно искажался радиопомехами. Иногда Лили казалось, что это и не совсем его голос, а чья-то чужая, плохая имитация.

– …скоро все будут чистыми… – произнес голос чуть отчетливее, и от этих буднично сказанных слов у Лили по спине пробежал ледяной мороз. – Очищенными от всей грязи этого прогнившего мира… Здесь… Внизу… Наконец-то в безопасности…

Внизу. Снова это слово. Как в её кошмарном сне об отце, упорно уходящем под землю. Как в его дневном разговоре с Эмили. Внизу. В том самом бункере?

– …да, конечно… милосердие… это будет акт высшего милосердия… для них… да и для всех… – продолжал шептать искаженный голос за дверью. – Они даже не поймут… Они не будут страдать… Все будет быстро… Чисто… Идеально чисто…

Лили резко отшатнулась от двери, инстинктивно зажав рот ладонью, чтобы не закричать от ужаса. Милосердие? Чистота? О ком он говорил? О них? О ней и маме? Он что, собирается… убить их? Убить во имя какого-то своего безумного, искаженного понятия «очищения»? Прежде чем «спасти»?

Голос за дверью внезапно замолчал. Наступила гнетущая тишина, еще более страшная, чем его искаженный, ледяной шёпот. Лили стояла одна в темном коридоре, дрожа всем телом от макушки до пяток. Она не знала, с кем именно говорил её отец в пустом темном кабинете. По телефону с таким же безумцем, как он сам, из своего «клуба выживальщиков»? С воображаемым собеседником? Или с тем самым шёпотом из стен, который наконец обрел вполне конкретный голос? Теперь это было уже не важно. Важно было что он говорил. Его слова были не просто бредом – они были планом. Конкретным, продуманным планом убийства.

Жажда моментально прошла. Лили развернулась и на цыпочках, стараясь не издать ни единого звука, почти не дыша, бросилась обратно в свою комнату. Она заперла дверь на хлипкую, старую щеколду – слабая защита, но сейчас она казалась ей надежнее банковского сейфа. Она забилась в самый дальний угол кровати, обхватив колени руками, и вслушивалась в мертвую тишину дома, которая теперь казалась наполненной не просто тревогой, а смертельной, неминуемой угрозой. Её отец был не просто одержим концом света. Он сам собирался стать его персональным вестником. Апостолом Апокалипсиса. Для своей собственной семьи.

Часть 5

На следующее утро дом казался обманчиво, пугающе нормальным. Солнце ярко светило в чистые окна, птицы щебетали на идеальном газоне, Майкл спустился к завтраку в своем обычном строгом костюме, спокойно выпил чашку своего «особенного» кофе, пролистал биржевые новости в планшете, поцеловал на прощание оцепеневшую Эмили и молча кивнул Лили, которая сидела за столом с нетронутой тарелкой и старалась не встречаться с ним взглядом. Затем он как ни в чем не бывало уехал на работу. Но под этой хрупкой поверхностью рутины бурлил и клокотал вчерашний ужас. Лили была бледной и молчаливой, как призрак, слова отца, подслушанные ночью, оглушающе звучали у неё в ушах. Эмили двигалась по дому в своем кресле с преувеличенной, почти механической точностью, её лицо было похоже на застывшую гипсовую маску, едва скрывающую бурю страха и отчаяния. Она нутром понимала, что должна немедленно что-то предпринять, бежать, спасать себя и дочь, но что? И как? Кому верить? Куда бежать?

Повинуясь какому-то внезапному, безотчетному инстинкту, она решила убрать вещи Майкла, которые он оставил разбросанными в гостиной – вчерашнюю газету, пустую кофейную чашку на блюдце. Машинально, как делала сотни раз за годы их совместной жизни, она взяла его пиджак, небрежно брошенный на спинку кресла, чтобы отнести его в шкаф в прихожей. Обычно Майкл был невероятно педантичен в отношении своей одежды, всегда аккуратно вешал пиджаки на плечики. Эта маленькая деталь, эта неожиданная небрежность, показалась ей еще одним тревожным знаком в череде других.

Пиджак был немного тяжелее обычного. Машинально, по старой привычке, она проверила карманы – когда-то она так следила за тем, чтобы он не забыл ключи от машины или бумажник. Во внутреннем нагрудном кармане её пальцы наткнулись на аккуратно сложенный вчетверо листок плотной бумаги.

Это был чек. Кассовый чек из крупного оружейного магазина «Оружейный мир», расположенного на другом конце города, в промышленном районе. Эмили медленно развернула его, её руки похолодели и задрожали так, что она едва могла сфокусировать взгляд на строчках. Дата на чеке была недельной давности. А в списке покупок черным по белому значилось:

Пистолет Глок 19, калибр 9мм – 1 шт.

Патроны 9мм, уп. 50 шт. – 4 уп.

Набор для чистки и смазки оружия – 1 шт.

Кобура поясная скрытого ношения – 1 шт.

Общая сумма была внушительной – несколько сотен долларов. Той самой суммы как раз не хватало на их общем банковском счету за прошлую неделю, что Эмили тогда с тяжелым сердцем списала на очередные загадочные «инвестиции в безопасность».

Глок 19. Двести патронов. Набор для чистки. Кобура скрытого ношения. Эмили сидела в своем кресле, тупо глядя на чек, и строчки расплывались у неё перед глазами от подступивших слез ужаса. Майкл. Её муж. Купил пистолет. Не охотничье ружье, не травматический пистолет для самообороны, а настоящий боевой пистолет, такой, каким пользуется полиция и военные. И двести патронов к нему. Зачем? Зачем тихому бухгалтеру, никогда в жизни не державшему в руках настоящего оружия, кроме, возможно, водяного пистолетика в далеком детстве, понадобился боевой Глок, полный боекомплект и кобура для скрытого ношения?

Она сидела в своем кресле посреди тихой гостиной, залитой утренним солнцем, и сжимала чек в руке так сильно, что костяшки пальцев побелели. Воздух в комнате стал густым, плотным, его было трудно вдыхать, словно из него разом выкачали весь кислород. Тревожный рассказ Лили о подслушанном ночью разговоре, слова самого Майкла о грядущем «милосердии» и «очищении», а теперь этот кассовый чек – все складывалось в одну чудовищную, леденящую душу картину. Оружие было куплено не для гипотетической защиты от мародеров и зомби после всемирного коллапса. Оно было куплено для чего-то другого. Для чего-то конкретного. Близкого. Здесь и сейчас.

Вечером, когда Майкл вернулся с работы, Эмили ждала его в гостиной. Она не стала ходить вокруг да около, подбирать слова. Она просто молча протянула ему чек.

– Что это, Майкл? – спросила она тихо, но её голос звенел от сдерживаемого ужаса и подступающей истерики.

Он взял чек из её дрожащей руки, мельком взглянул на него. На его лице не отразилось ни удивления, ни смущения, ни страха быть пойманным. Лишь легкая, почти незаметная тень досады, что его нехитрый план конспирации провалился.

– А, это… – он снова пожал плечами, тот самый ничего не значащий жест, который теперь вызывал у неё приступ тошноты. – Да вот, решил заняться спортивной стрельбой. Для снятия стресса. Говорят, очень полезное хобби. Рекомендую.

– Спортивной стрельбой? – переспросила Эмили почти шепотом, чувствуя, как внутри у неё все обрывается и холодеет. – Ты? Майкл, ты же боишься даже громких звуков фейерверка! Ты никогда в жизни не интересовался оружием!

– Ну, вот решил попробовать что-то новое, – он заставил себя улыбнуться своей фальшивой, мертвой, не достигающей глаз улыбкой. – Говорят, хорошо прочищает мозги. Снимает напряжение. Не волнуйся, Эм, я буду очень осторожен. Все под контролем. Всегда под контролем.

Он аккуратно забрал чек, сложил его и убрал в карман брюк. Затем развернулся и направился к своему кабинету. Снова. Щелчок замка прозвучал как выстрел в тишине. Он оставил её одну с её леденящими страхами. Спортивная стрельба. Ложь была такой вопиющей, такой неуклюжей, такой откровенно издевательской, что от неё становилось только страшнее. Он купил боевой пистолет. И он так грубо, так нагло лгал об этом. А значит, у него были веские причины это скрывать. Причины, о которых Эмили боялась даже думать. Но пистолет был реален. И двести патронов к нему тоже были реальны. И они, скорее всего, находились где-то здесь, в этом идеальном доме с идеальным газоном. Или там, в его тайном сыром логове в лесу. Готовые к использованию. Для «милосердия». Для «очищения». Для них.

Часть 6

После того, как мать, бледная и трясущаяся, показала ей чек на покупку пистолета, мир Лили окончательно съежился до размеров её всепоглощающего страха. Тяжелое знание о том, что у отца теперь есть настоящее боевое оружие, и его нелепая, циничная ложь о «спортивной стрельбе» превратили её смутные предчувствия и кошмары в леденящую, почти физическую уверенность – он задумал что-то ужасное. Что-то необратимое. Ночи стали для неё непрекращающейся пыткой – она прислушивалась к каждому шороху в спящем доме, вздрагивала от любого скрипа половиц, от любого звука за окном, а навязчивый шёпот из стены теперь казался ей не просто странным, а зловещим предзнаменованием, обратным отсчетом перед катастрофой. Сны тоже не приносили облегчения, становясь лишь гиперболизированным продолжением дневных кошмаров.

Один сон повторялся особенно часто, возвращаясь снова и снова, почти каждую ночь, каждый раз обрастая новыми, пугающими деталями и подробностями.

Ей снилось, что она идет по подземному коридору. Длинному, бесконечному коридору, уходящему куда-то вглубь темной, непроглядной земли. Стены были неровными, словно грубо высеченными в скальной породе или спрессованной влажной глине, они были холодными и липкими на ощупь, и от них исходил тот самый тяжелый, затхлый запах сырой земли, плесени и ржавого железа, который она впервые уловила у запертой двери гаража. Потолок был низким, давящим, казалось, он опускается все ниже, грозя раздавить её. Освещение было тусклым, дрожащим, мерцающим, исходящим от редких, непонятно где расположенных источников света, похожих на призрачные болотные огни.

Она шла одна, совершенно одна, её шаги гулко отдавались в мертвой тишине подземелья. Коридор постоянно петлял, неожиданно разветвлялся, снова сходился, превращаясь в настоящий запутанный лабиринт, и Лили чувствовала растущую, удушающую панику – она совершенно не знала, куда идет, и не понимала, как выбраться из этого кошмара обратно на поверхность, к свету.

Но самое странное и самое жуткое было не это. Стены этого бесконечного коридора были сплошь покрыты рисунками. Её рисунками. Теми самыми, что она рисовала в своем альбоме в последние недели – искаженные, скрюченные деревья, пустые дома с темными глазницами окон, безликие фигуры, упорно уходящие под землю. Но здесь, на этих подземных глиняных стенах, они выглядели иначе. Они были гораздо больше, грубее, контуры – глубже, словно нацарапанные на камне каким-то острым предметом. И они были… они были живыми.