Читать книгу: «Бог, которого не было. Белая книга», страница 2

Ковер давно пора подстричь

Моцарт, исторгаемый механической дрянью в семь утра, – это не Моцарт. В десять, в одиннадцать – это Моцарт, даже в девять, но в семь – нет. У меня вообще сложные отношения с этим классиком: он и бабушкина мечта сделать из меня великого пианиста основательно испортили мое детство. Звукосниматель отбрасывает меня назад: пианино набухалось. Нет, Том, было не совсем так. Вернее, совсем не так. Пианино расстроено. Бабушка тоже. Бабушка расстроена, потому что старинный «Беккер», купленный по случаю, забыл все ноты. А «Беккер» – потому что простоял на чьей-то даче больше года и забыл все ноты. Расстроенная бабушка вызвала к расстроенному «Беккеру» настройщика – Николая Иосифовича. Как ни странно, тоже Беккера.

Оба Беккера были старенькими: у Беккера-пианино отсутствовали канделябры, у Беккера-настройщика – волосы.

– Ля-бемоль мажор, блядь, – сказал Николай Иосифович, познакомившись со своим однофамильцем, а меня попросил выключить лампу дневного света над Беккером-пианино.

– Гудит си-бемолем, и этот си-бемоль сводит меня с ума, – это он уже бабушке пояснил, показывая на лампу.

А потом спросил, кивая на меня:

– Надеюсь, у деточки не абсолютный слух – с ним такая тяжелая жизнь.

Бабушка промолчала, а деточка сделал вид, что не услышал. В общем, Беккер-настройщик несколько дней колдовал над пианино и все-таки спас. Канделябры, конечно, не отросли, но звучал «Беккер» отлично. Это было первое в моей жизни фоно, я звал его «Николай Иосифович» и разучивал на нем The Piano Has Been Drinking (Not Me). Ну, это когда бабушки не было дома. А при бабушке – Моцарта. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Любимый бабушкой марш у меня никогда не получался, точнее, не получалась его фа-минорная часть. Пианино набухалось – оправдывал меня Уэйтс перед бабушкой и Моцартом.

Звукосниматель отбрасывает меня назад: мой галстук крепко спит, сплю и я, крепко, как галстук Тома Уэйтса с поцарапанного Small Change, похмелье, Моцарт, новый айфон, вчера десять лет назад был мой день рождения, и я был на десять лет счастливее, чем сейчас; пианино набухалось, я тоже, Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca, сегодня мне исполнилось тридцать. День рождения скоро закончится, и меня убьют. За окном ночь, си-бемоль лампы дневного света сводит меня с ума, ковер давно пора подстричь, но нет времени – на часах 19:24. Осталось четыре часа и тридцать шесть минут.

«Твин Пикс» в переводе Гоблина

Десять лет назад в свое двадцатилетие я работал. В «Сиськах». Вообще-то клуб назывался «Твин Пикс», но все его звали «Сиськи». Он был рядом с бабушкиным домом, его неоновую вывеску «Клуб Twin Peaks» даже с балкона можно было увидеть. Не то чтобы я всю жизнь мечтал там работать, но вдруг выяснилось, что надо что-то есть, а для этого нужны деньги. Я же, спасибо моей еврейской бабушке, ничего не умел. Но, опять же спасибо моей еврейской бабушке, умел играть на фоно. Ну и респект моей учительнице – Валентине Николаевне Сковородкиной по кличке Тефаль, Тому Уэйтсу и Моцарту. А еще обоим Беккерам – фортепьяно и настройщику.

Кстати, эта херня – я про есть и работу – случилась не только со мной, это случилось со всеми. Со всей страной. Кто был никем – тот никем и остался. Наиболее талантливые спились. Наиболее предприимчивые пошли в проститутки и бандиты. Наиболее предприимчивые бандиты и проститутки пошли в политику. И те, и другие, и третьи торчали в «Сиськах».

Это было странное время. Как будто сразу у всей страны умерла бабушка, и некому стало следить, вымыла ли страна руки и надела ли она шапку. Олимпийский мишка давно улетел, а взамен ничего не прилетело.

Сестры Вачовски еще были братьями, но Марадона уже забил гол рукой. Заповеди твои не работали. Ну то есть они никогда не работали, но тогда они не работали от слова «совсем». А вот я работал – в ночном клубе «Твин Пикс», который все звали «Сиськи».

Внутри клуб был похож на красную комнату из того самого сериала «Твин Пикс». Правда, в переводе Гоблина. Багровые бархатные шторы цвета пыли. Паркет с гипнотическими черно-белыми следами от ботинок. Венер было штук пять. В смысле статуй этих – которые топлес. И без рук. О них тушили бычки.

Но там был рояль. Настоящий «Стейнвей». И я на нем играл, развлекая проституток и бандитов. Конечно, не о том мечтала моя бабушка, водившая меня в музыкалку с шести лет, но Пит с твинпиксовской лесопилки уже взял свою удочку и пошел на рыбалку.

И еще: когда я был маленьким, бабушка часто варила мне суп с куриными потрошками. А «на закуску» выбивала в ложечку куриные мозги, приговаривая: ешь, умным будешь. Сейчас уже точно можно сказать: не помогло.

Кстати, скажи: а вот тогда – в четвертьфинале чемпионата мира – это и впрямь была твоя рука? Уважуха, если так, – терпеть не могу англичан.

Waltz for Debby

Десять лет назад мой день рождения был явно веселее, чем сегодняшний.

Босс «Сисек» – сорокалетний пьяница с лицом, похожим на фоторобот Сергея Есенина, торжественно вручил мне «от всего коллектива Сисек» новый айфон.

Девочки-официантки, выстроившись по размеру сисек – от четверки до полутора, меньше на эту работу не брали, – старательно перепачкали мою физиономию всеми оттенками губной помады; Света и Ира, прижимаясь ко мне (Света – двоечка, Ира – три с половиной), пообещали попозже поздравить меня «по-настоящему», а Зина (два с половиной) и Рита (троечка) сказали: «Фи, небритый». Вернее, Зина сказала: «Фу, небритый», а Рита – «Фи, небритый». Небритый я молчал и глупо улыбался во всю свою перепачканную разными оттенками губной помады физиономию.

Начальник охраны клуба – Тёма по кличке Троллейбус, мрачная двухметровая заготовка человека, – похлопал меня по плечу и сказал с чуткостью этого самого троллейбуса (когда ты бежишь к нему изо всех потому, что денег на такси у тебя нет, а этот троллейбус – последний, и ты бежишь к этому последнему троллейбусу изо всех сил, а он медленно, издевательски медленно, отъезжает от остановки), – так вот Троллейбус Тёма похлопал меня по плечу и сказал:

– Двадцать лет. Я в твои годы уже человека убил. – Потом добавил, посмотрев на часы: – Через десять минут будь за роялем. Босс исполнять будет.

Босс, когда выпьет, любил «исполнять». Это было еще то действо. Тёма приводил нескольких девок; точнее, они сами появлялись по мановению Тёминого пальца – в палец, желтый от никотина, вмурована золотая печатка размером с рояль и цвета пальца, желтого от никотина; девки же, послушные Тёминому пальцу, были украшены различными частями тела – стандартно хихикающие и безупречно согласные. Придирчиво оглядев строй красоток, босс раскладывал понравившуюся барышню на рояле – рояль был концертным, размером с Тёмину печатку на пальце; босс пристраивался между ног рояля и раскинувшейся на нем барышни и командовал мне: «Давай, с богом!» И я давал: идиотски слащавая Feelings, непонятно по какой причине выбранная боссом постоянным аккомпанементом для своих плотских утех, вырывалась из-под моих пальцев, виагрой вонзалась в чресла босса и гнала к очередному оргазму, заглушая фальшивые всхлипы девицы, царапающей своими каблуками благородную спину «Стейнвея». Униженный инструмент возмущенно стонал, босс победоносно хрипел; ну а ты совершенно индифферентно наблюдал за всем этим. Ты – это Бог. Нет, я тебя в «Сиськах» никогда не видел, но босс всегда приглашал тебя в свидетели этого действа. Не знаю зачем.

Хотя нет, знаю. В представлении босса рояль был жертвенником, барышни – агнцами. Босс и выбирал таких: кудрявых блондинок помясистее. А сам босс был жрецом, который совершал обряд жертвоприношения Богу, благодаря его за то, что у него – у босса – есть бабки, клуб, рояль и что он всех на хую вертел. В прямом и переносном смысле. В общем, в сейшене участвовали «три Б» и аккомпаниатор. Барышня, Бог и босс в сопровождении рояля. Финишировали мы обычно вместе (и это при полном отсутствии слуха у босса!). Барышня удалялась, ты по-прежнему внешне никак себя не проявлял; босс же, закуривая, неизменно изрекал: «Все кончено, поскольку конечно». Нет, он не любил Юрия Наумова, этого единственного великого русского блюзмена; более того, никогда его не слышал. Это я как-то напел ему – и теперь, слыша эту фразу от довольно ухмыляющегося босса, неизменно проклинал себя за это. И, пытаясь хоть чем-то загладить свою вину перед Юрой, бабушкой, «Стейнвеем», прятался среди черно-белых клавиш рояля, выстраивая стену из аккордов между собой и остальным миром.

Сегодняшний Feelings закончился, босс застегнул ширинку и куда-то ушел, а я закрыл глаза, баюкая душу «Стейнвея» эвансовским Waltz for Debby. Женский голос вернул меня к реальности:

– Сколько тебе?

– Двадцать, – не открывая глаз, ответил я. А потом открыл. Девушка стояла около моего рояля и выглядела как иллюстрация к страничке «охуеть» в Википедии. И мне ничего не оставалось, как охуеть. Под эвансовский Waltz for Debby.

Пора перестать страдать и полюбить себя

– Двадцать? – переспросила она и посмотрела мне в глаза. Так заглядывают в дом, прижимая лицо к стеклу. – Пора бы уже полюбить себя и перестать страдать. – Она улыбнулась мне дымом тонкой сигареты More, а потом улыбнулась сама: – Чтобы перестать страдать и полюбить себя, надо использовать виски.

Вальс замер, замерли слоны, держащие на своих спинах мир с замершим «Стейнвеем»; замерла черепаха, уткнувшись в сигаретный дым, как в стену; замерло все, и только она – до замершего меня дошло, что я даже не спросил ее имени, – и только она медленно шла сквозь этот остановившийся мир, чуть заметно покачивая бедрами в такт застывшему эвансовскому вальсу.

Раз-два-три, раз-два-три – считало что-то внутри меня. Раз-два… на три она вдруг обернулась:

– Если хочется изящества, можешь налить виски в стакан и добавить льда.

Сегодня мне исполнилось тридцать. На часах 19:25. Жить мне осталось – четыре часа и тридцать пять минут. Пора бы уже перестать страдать и полюбить себя.

Southern comfort 100 proof

Отмирал я долго, а когда ожил, девушки нигде не было. «До-о-о», – очнулся «Стейнвей»; где-то в небе над «Стейнвеем», на большой высоте – там, рядом с тобой, если ты, конечно, есть, – в самолете Саша Васильев записывал строчки новой песенки: мое сердце остановилось, мое сердце замерло; тысячи девочек и мальчиков будут любить и страдать под эту песню сплинов, но это будет сильно потом; а тогда – десять лет назад – рядом с роялем возник двухметровый Тёма и жимом правой брови спросил, не случилось ли чего. «До-о-о», – рассказал ему все как на духу «Стейнвей». Тёма понял. В его руке материализовалась бутылка Southern Comfort 100 Proof. Начальники охраны – они такие. Они все видят и все понимают. Поэтому и пьют. Начальник охраны Тёма всегда пил только этот пятидесятиградусный ликер. Его еще называют ликерным виски или фруктовым бурбоном. Так что формально рецептуре «перестать страдать и полюбить себя» напиток не противоречил; вполне можно было начинать прекращать страдать. «Бери его, пока можешь», – посоветовала Дженис Джоплин – она тоже любила Southern Comfort. Когда я впервые услышал Get It While You Can Джоплин, время разделилось на до Get It While You Can и после. Нет, не так: услышал – это не про нее. Когда я впервые переспал с Get It While You Can Джоплин, мир разделился на до Get It While You Can и после. Ну а те, кому не нравится Дженис, – тому она просто не дала. В общем, когда Дженис Джоплин и начальник охраны Тёма протягивают тебе бутылку Southern Comfort 100 Proof – надо брать. Я взял.

Изящества не хотелось, и я глотнул из горла. Мое сердце остановилось, мое сердце замерло; я глотнул еще – сердце отдышалось немного и снова пошло. «До-о-о», – подбодрил меня «Стейнвей».

– С днем рождения, – сказал Тёма и положил на рояль клочок бумаги. – Номер телефона. – Всевидящий и всепонимающий начальник охраны потрепал меня по плечу и добавил: – Ее Даша зовут.

«До-о-о… Даша», – протрубили слоны, и черепаха сдвинулась наконец с места, но как-то неловко, боком, а следом за ней наперекосяк пошло всё: мир, жизнь, май. Всё. Всё пошло наперекосяк. Но тогда я об этом не знал. Тогда я пил Southern Comfort и звонил Даше. Она не брала трубку, и я снова пил Southern Comfort и снова звонил.

Потом клуб закрылся, мы с Southern Comfort пришли домой и снова звонили. А потом Southern Comfort кончился, а я уснул.

Может, ты перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему?

А потом были дрожь и скрежет. Похмелье и Моцарт. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Ну я уже рассказывал. Пока я тупо рассматривал надпись «три пропущенных вызова», позвонили вновь – в дверь. Мы с похмельем встали и пошли открывать. По дороге посмотрели на себя в зеркало. Ебало и боксеры. Боксеры черные, ебало зеленое. Красиво. Титры: спонсор этого ебала ликер Southern Comfort 100 Proof. Ну или ликерный виски Southern Comfort. Он же фруктовый бурбон. Похмелье напомнило где-то услышанную историю, как Дженис Джоплин звезданула Джима Моррисона бутылкой своего любимого Southern Comfort за то, что он вцепился ей в волосы. Кажется, потом они переспали. Или до. Похмелье не помнило.

Бутылкой Southern Comfort по голове раздался еще один звонок. «Открой уже», – сказало похмелье. Я послушался и вмиг протрезвел: на пороге стояла Даша. Секунды четыре мы молча смотрели друг на друга. Если мужчина и женщина смотрят друг на друга четыре секунды – это всегда больше, чем просто четыре секунды. Затем она молча прошла в комнату и так же молча села в кресло. Мне достался крутящийся стул у пианино. Даша безумно красиво молчала, я же краснел, нервничал, трепетал всеми диафрагмами, солнечные сплетения вспыхивали повсюду, и, чтобы хоть как-то скрыть это, я начал играть. Я сыграл ей Round midnight Телениуса Монка – она молчала; затем последовала Firth trip – она закурила и молча разукрашивала причудливые аккорды Херби Хэнкока дымом своей сигареты; в отчаянии я начал Summertime, и тут она наконец сказала:

– Может, ты прекратишь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему?

И я трахнул. Затем трахнул еще раз, и очень хотел трахнуть третий раз, но отрубился и уснул. Southern Comfort 100 Proof – пятьдесят градусов все-таки. Да, я говорил уже.

Лучше не будет

Очнулся я минут через сорок. На этот раз от Шопена. Шопен – это вам не Моцарт, от него и проснуться не в падлу. Я не знал этого ноктюрна, но это явно был Шопен со своей вкрадчивой нежностью и жидовской чувственностью. Вот только не надо упрекать меня в антисемитизме: во-первых, жить мне осталось чуть больше четырех с половиной часов, а во-вторых, это определение моей бабушки – а уж в жидах Сара Абрамовна Фридман, урожденная Шехтель, кое-что понимала.

Даша! – окончательно очнулся я и открыл глаза. В комнате никого не было, но музыка продолжала звучать. Я заглянул на кухню – у плиты стояла Даша в моей майке с надписью «Лучше не будет», и ее руки, перемешивая деревянной лопаткой жарящуюся картошку, неизъяснимым образом извлекали из старенькой сковородки безупречно печальные аккорды Шопена. Дашины руки были без маникюра, она никогда не носила маникюра, и лифчиков тоже никогда не носила. «Доброеутрогдеутебямасло?» – спросила Даша, которая никогда не носила маникюра и лифчиков. А я всю свою жизнь пытаюсь налить на раскаленную сковороду масло из закрытой бутылки. В лучшие моменты это получалось. Это утро 8 мая было лучшим в моей жизни. И внимая Шопену… В общем, когда дыра во времени затянулась, оказалось, что листья на деревьях пожелтели, и мы уже в августе.

«Позавтракали», – констатировала Даша, выбрасывая безнадежно испорченную сковородку. Майка не врала – лучше не будет. Сейчас я это могу сказать точно. Сейчас – это 19:27 и 30 секунд. Так вот: лучше не будет. А через четыре часа и тридцать две с половиной минуты вообще ничего не будет. По крайней мере, не будет меня.

Возглас счастья

Но тогда, тогда – это был оргазм, поставленный на репит. С широко закрытыми глазами на протяжении десяти с половиной недель.

Мы не совершали ошибки зачем куда-то идти за дверью бессмысленно всё возглас счастья; ты будешь салат? я буду тебя возглас счастья зачем люди едят подкрепи меня вином освежи меня яблоками ибо я изнемогаю от любви возглас счастья; зачем людям другие люди зачем вообще всё возглас счастья; ты скинула свой хитон и ходила в тапочках на босу грудь зачем одеваться возглас счастья ты скинула свой хитон и летала в тапочках на босу грудь зачем ходить когда умеешь летать возглас счастья; где ты был целую минуту на ложе моем искала я того которого любит душа моя искала его и не нашла его а сейчас возглас счастья; у нас остался коньяк? а ты у меня осталась? ибо ласки твои лучше вина возглас счастья; мы исчезаем друг в друге мы забаррикадировались от всех старенький «Беккер» раскрыт как постель столпцы его из серебра локотники его из золота седалище его из пурпуровой ткани; у нас нет шкафа но мы забаррикадировались пианино мы забаррикадировались от хроноса космоса эроса расы вируса; мы отменили законы всемирного тяготения и второй закон термодинамики, первый тоже отменили; нет ни Ньютона ни Босха ни Ленина мы отпустили на волю слонов и черепаху а ложе у нас зелень и кровли домов наших кедры и потолки наши кипарисы; мы невинны ибо мы отменили грехи деньги и время возглас счастья; до-о-о Даша от благовония мастей твоих имя твое как разлитое миро возглас счастья танцуй поймав боссанову возглас счастья положи меня как печать на сердце твое как перстень на руку твою ибо крепка как смерть любовь возглас счастья.

Бога нет

Мы и тебя тогда отменили. За ненадобностью. Ты был не нужен. Ты – это Бог. Хотя я и раньше знал, что тебя нет. Ты мне сам об этом сказал. Когда мы хоронили с бабушкой моего папу; ну это я хоронил своего отца, а бабушка хоронила своего сына и моего отца; так вот, на кладбище к нам подошла женщина и сказала: вы не плачьте. Мы с бабушкой не плакали. Изо всех сил. Женщина сказала: вы верьте Господу. Мы с бабушкой не верили ни женщине, ни Господу, но женщина не отставала: прочитайте, что в Библии написано. Евангелие от Луки, двадцать девятая глава. И вам станет легче.

Библия у нас дома была. Я ее даже читать начинал когда-то. А потом «Степной волк» Гессе купил. Темно-синюю, новосибирского издательства. Ну как купил – украл. Я когда в книжном ее в руки взял – темно-синюю такую, новосибирского издательства, – сразу понял, что эту книгу надо украсть. Не купить, а украсть. Не знаю почему. Я ж про «не укради» знал, пусть и не из Библии, а от бабушки, знал и соблюдал. Та французская ручка Светки Пивоваровой – несчитово, как мы говорили в третьем классе, когда я эту ручку украл. И вообще, плавающая картинка, из-за которой я и украл ту ручку, скоро перестала плавать. Но когда взял в руки Гессе и прочитал на случайно открытой странице: «Тебе не помешало бы переспать с какой-нибудь красивой девушкой, Степной волк», – вот тогда точно решил, что эту книгу надо украсть. И украл. Засунул под рубашку и спокойно вышел из магазина. Ну как спокойно – на дрожащих ногах. В общем, не знаю, почему я заповедь бабушки нарушил. У меня и деньги в кармане были. А фразу «Тебе не помешало бы переспать с какой-нибудь красивой девушкой, Степной волк» я частенько потом повторял по вечерам. Своему отражению в зеркале. Когда зубы чистил. В общем, мне тогда не до Библии было. А после кладбища, когда мы с бабушкой пришли домой, я полез на полки. Нашел Библию. Евангелие от Луки. Двадцать девятой главы там нет. И у Иоанна – нет. И у Марка с Матфеем. Бабушка подошла, взяла у меня Библию, полистала. Аккуратно поставила книгу на полку. Помолчала. Потом сказала: «Может, так Бог говорит нам, что его нет?» И заплакала. Впервые с тех пор, как умер мой папа и ее сын. И я тоже заплакал. А потом я стащил через голову висевший на шее ключ от квартиры и прямо на полированной крышке Николая Иосифовича нацарапал: Бога нет. Стало легче.

Так что когда бабушка заболела, а я молился – это несчитово, как мы говорили в третьем классе, когда я ручку с плавающей картинкой у Светки Пивоваровой украл. Ну потому что, когда я тебе молился, я ведь знал, что тебя нет. А потом бабушка умерла – так что тебя точно нет, как ты и сказал нам тогда.

В начале все-таки было слово

Хотя, если честно, нам с Дашей было похер: есть ты или нет. Нам вообще на все было – глаза полузакрыты (не путать с полуоткрытыми); губы ощупывают друг друга, вспоминая, что они есть; пальцы сжаты, стремясь сохранить, удержать то, что только что было, – на нашем языке это и называлось «похер на всё». Мы изобретали свой язык – прежний не годился, чтобы описать то, что с нами произошло и происходило. В этом языке не было слов, или почти не было; были звуки, взгляды, стоны, тела; аккорды тел, синкопы рук, музыка кожи, ноты родинок и мантры стонов; обеты губ, клятвы тел, клинопись ног и экстаз – кровати, дивана, пола, стола, стиральной машины, подоконника, стула, кресла, снова дивана, снова стиральной машины, еще раз кресла, снова кровати – не имеет значения место, где мы занимались сексом, – имеет значение только экстаз; коды желания, тайнопись клитора, заклинания оргазмов и молитвы минета; руны бедер, берестяные грамоты грудей и мудры объятий; пиктограммы бровей, каллиграфия языка, дао поцелуев, спускающихся все ниже и ниже; свитки простынь, манускрипт шеи, кунилингус Брайля; сансара ненужной одежды, пентаграмма вагины или пентакль пизды; клятвы спермы, обеты губ, мандалы ягодиц; иероглифы криков, символы поз и кодекс сигареты, сигареты – одной на двоих; алхимия 69, шуньята члена и каббала нежности; алфавит стонов, азбука криков, синтаксис секса, пунктуация ебли и слова любви.

Слово. Ты прав: в начале все-таки было слово. Ну если ты, конечно, вообще есть.