Читать книгу: «Семь минут рая», страница 4

Но воспоминания неумолимы, они показывают не только светлые моменты. Теперь он видит ссору, самую страшную в их жизни.

– Ты опять задерживаешься! – Лена бросает мокрое полотенце на пол, её голос дрожит от слёз. – Она не узнаёт тебя! Вчера спросила, когда папа придёт с работы… а ты уже три часа как сидел в кресле и смотрел футбол!

Он хочет объяснить, что был проект на работе, что надо выплачивать ипотеку, что он устал… Но вместо этого хлопает дверью так, что дрожит вся квартира.

Холодная скамейка в парке, где они когда-то целовались в первый раз. Телефон в дрожащих руках. На экране – фото дочки, сделанное неделю назад: её первые шаги, которые он пропустил, потому что "было важное совещание".

Он набирает номер, и пальцы сами вспоминают эту комбинацию, хотя мозг отказывается работать.

– Прости… – шепчет он в трубку, и слёзы катятся по щекам, оставляя солёные дорожки. – Я… я не знаю, как так получилось.

– Возвращайся, – отвечает Лена, и в её голосе он слышит ту же боль. – Мы тебя ждём.

Последний образ перед тем, как тьма снова накрывает его – они втроём на кухне их первой совместной квартиры. Дочка лепит из теста нечто бесформенное, называя это "папиной машинкой". Лена смеётся, вытирая муку со щеки. Солнечный свет заливает комнату, играя в хрустальной вазе, подаренной Лениной матерью.

И вдруг он понимает. Вот его настоящий рай. Не поля сражений, не воинская слава, не ордена на груди. Эти простые, такие хрупкие мгновения обычного человеческого счастья – вот из-за чего стоит жить.

Тьма снова накрывает его, но тепер1ь он не боится. Эти минуты для него истинный рай, который он создал сам – своими решениями, своими ошибками, своей любовью.

Пятая минута

Сознание медленно отделялось от израненного тела, как воздушный шар, наполненный тёплыми воспоминаниями, отрывается от холодной земли. Боль превратилась в далёкий фоновый шум, словно кто-то оставил включённым телевизор в соседней комнате. Он чувствовал, как реальность поля боя растворяется, уступая место потоку воспоминаний, каждое из которых теперь казалось бесценным сокровищем, последними кадрами ускользающей жизни.

И вдруг – горы.

Те самые, о которых они с Леной мечтали ещё на первом свидании в том дождливом кафе, когда она рассказывала, как в детстве читала книгу про альпинистов. Северный Кавказ. Эльбрус, величественный и невозмутимый, увитый облаками, словно невеста фатой. Воздух здесь был настолько чист и прозрачен, что первые дни у него постоянно кружилась голова. Он стоял на склоне, опираясь на лыжные палки, и наблюдал, как Лена пытается научить пятилетнюю Машу делать "снежного ангела". Их смех – звонкий у дочки и бархатистый у жены – разносился по всему ущелью, отражаясь от ледяных скал, будто сама природа вторила этому счастью.

"Зачем я здесь?" – внезапно пронеслось в его сознании уже из настоящего, с кровавого поля боя. "Зачем я променял это на войну, о которой даже толком ничего не знаю? Кому это было нужно?"

Но воспоминание не отпускало, разворачиваясь с кинематографической чёткостью. Маша, вся в снегу, с розовыми от холода щеками, поднимала на него свои огромные глаза – точь-в-точь его глаза, только без тени той грусти, что теперь жила в его взгляде:

– Пап, а ты умеешь летать, как ангелы? – её голосок звенел, как колокольчик.

Лена смеялась, распластавшись рядом в снегу, и этот звук был чище горных родников:

– Твой папа может всё, солнышко! Он же наш… – она запнулась, встретившись с ним взглядом, и закончила уже тише: – Он же наш герой.

Герой. Это слово теперь обжигало сильнее любой раны. От чего он их защищал? От невидимого врага? От абстрактной угрозы? За все эти месяцы он так и не увидел лиц тех, против кого воевал – только тени в прицеле, силуэты за дымовой завесой, голоса в радиоперехватах. Кому он должен был испытывать ненависть? Таким же мальчишкам, брошенным в эту мясорубку чьей-то далёкой волей? Тем, кто, как и он, перед сном доставал потрёпанные фотографии своих жён и детей?

Картина сменилась резко, перенеся его в парк у их дома. Золотая осень. Они с Леной идут по аллее, утопая в ковре из жёлтых кленовых листьев. Маша бежит впереди, собирая "сокровища" – каштаны, жёлуди, особенно красивый лист.

– Смотри, какое платье надела осень! – смеётся Лена, подбрасывая горсть листьев в воздух. Они кружатся в танце, застревая у него в волосах.

Он ловит её за руку, притягивает к себе, вдыхая знакомый аромат её духов, смешанный с запахом опавшей листвы.

– Ты знаешь, – шепчет она ему на ухо, – я сегодня увидела, как Маша в садике рассказывала всем, что её папа – самый сильный в мире. Она так гордится тобой.

Эти слова теперь отдавались в его душе жгучей болью. Какой же он "сильный", если не смог защитить даже себя? Если оставил их ради чужой войны?

Новая волна памяти – море. Их первое семейное путешествие на юг. Маша, тогда ещё трёхлетняя, впервые увидела волны. Сначала испугалась, вцепилась в его шею, но потом – восторг, смех, брызги. Они строили замки из песка, и Лена, вся загорелая, с веснушками на носу, украшала их ракушками.

– Папа, смотри, это наш дом! – кричала Маша, показывая на хлипкую песочную постройку. – Здесь мы все будем жить вместе всегда!

Вечером, когда дочка уснула, они с Леной сидели на балконе, пили местное вино, слушали шум прибоя. Она положила голову ему на плечо:

– Знаешь, о чём я мечтаю? Чтобы таких моментов было как можно больше. Чтобы Маша помнила своё детство как одно сплошное счастье.

Он тогда пообещал, что так и будет. Обещал, не зная, что через год подпишет контракт, соблазнившись деньгами и глупыми лозунгами о "защите интересов родины". Каких интересов? Чьей родины? Теперь эти вопросы висели в воздухе, как неразорвавшиеся снаряды.

Резкий переход – он стоит перед вербовочным пунктом. Тот день стоял перед глазами с пугающей чёткостью. Утро после новостей о теракте в соседнем городе. Кадры с плачущими матерями, разрушенным детсадом. Лена держала его за руку, её пальцы дрожали:

– Ты уверен? Маша… она так маленькая ещё. А эти конфликты – они же десятилетиями идут, один человек ничего не изменит.

Он помнил, как гладил её по волосам, целовал макушку, где пряди уже начинали серебриться первой сединой:

– Я должен. Чтобы у неё было будущее. Чтобы больше никто…

Никто что? Он теперь не мог закончить эту фразу. Война оказалась не такой. Здесь не было тех самых "террористов" из новостей. Только грязь, кровь и такие же, как он, запутавшиеся парни по обе стороны фронта. Те же разговоры по ночам о доме, те же фотографии детей в бумажниках, те же письма, которые перечитывали по сто раз.

Новый образ – рыбалка с отцом под Питером. Туманное утро, отец закуривает свою вечную "Беломорку", сморщиваясь от первой затяжки:

– Ты хоть понимаешь, зачем туда идёшь? – старик смотрел прямо в глаза, не отводя взгляда. – В прошлую войну хотя бы было ясно – фашист пришёл на нашу землю, женщин и детей убивал. А сейчас? Кто твой враг? Где он? За что ты будешь умирать?

Он тогда отмахнулся, сказал, что отец ничего не понимает в современной политике. А теперь этот вопрос висел в воздухе, как неразорвавшийся снаряд, готовый разнести в клочья все его оправдания.

Больничная палата. Маша бледная, с температурой под сорок. Ему нужно было срочно ехать на сборы, а дочка цеплялась за его руку, горячая, как уголёк:

– Пап, не уезжай! Я буду хорошо кушать, обещаю! Я больше не буду капризничать!

Лена стояла у окна, спиной к ним, но по дрожи в её плечах он видел – она плачет. Когда он подошёл обнять её, она не обернулась, только спросила шёпотом:

– Кого ты защищаешь, оставляя нас? Кто нам нужнее – абстрактная родина или наш ребёнок?

Он тогда не нашёл ответа. Не находит и сейчас, умирая на чужой земле, в чужой войне, о причинах которой так ничего и не понял.

И вот он здесь. На этом проклятом поле. Умирает за… за что? За идею, в которую уже не верит? За родину, которая даже не признаётся, что ведёт эту войну? Или просто потому, что когда-то не смог сказать "нет", когда все вокруг кричали "надо!", "долг!", "честь!"?

Тьма снова накрывала его, но теперь в ней была не только боль, но и страшное осознание: возможно, настоящая война – это не та, где стреляют. А та, где учатся говорить "нет" слепой ярости, где защищают не абстрактные идеи, а конкретных людей – своих жен, детей, стариков-родителей. Где настоящий героизм – не в том, чтобы умереть за что-то, а в том, чтобы жить ради кого-то.

Последнее, что он увидел перед тем, как сознание начало гаснуть – лицо Маши, смеющееся в солнечных бликах на морском берегу. Её голосок, звонкий, как морская волна, бьющаяся о камни:

– Пап, смотри! Я научилась плавать! Теперь мы всегда будем вместе в море!

И он понял, что ради этого стоило жить. А не умирать. Жить, любить, быть рядом. Но осознание пришло слишком поздно. Оставалось только надеяться, что они простят его. Что когда-нибудь Маша поймёт – он хотел как лучше. Хотел быть героем в её глазах. А стал всего лишь ещё одной жертвой в бесконечной череде бессмысленных войн.