Читать книгу: «Семь минут рая», страница 2

Вторая минута

Кровь во рту стала гуще, превратившись в тягучую металлическую пасту, будто он держал во рту ржавые гвозди. Время потеряло свою линейность – теперь оно пульсировало неровными волнами, каждая секунда растягивалась в вечность, наполняясь тысячами деталей: медленное шевеление ресниц, когда он пытался моргнуть; прерывистая пульсация в висках, которую он сначала принял за биение сердца; липкий холод земли, просачивающийся сквозь форму. Даже боль приходила волнами – то острая и режущая, то приглушенная, будто кто-то методично включал и выключал болевые рецепторы в его теле.

"Интересно, они уже поняли, что я…" Мысль оборвалась, недоконченная, когда в поле зрения мелькнул знакомый силуэт. Не здесь, на поле боя, а там – в прошлом. Школьный коридор третьего этажа с облупившейся голубой краской на стенах, вечно скрипящими дверями кабинетов и запахом дезинфекции, смешанным с ароматом булочек из столовой.

Ему четырнадцать. Он стоит у окна, сжимая в кармане куртки смятое письмо, которое писал три ночи подряд, переписывая шесть раз. Ольга из параллельного класса только что прошла мимо, оставив шлейф запаха дешёвых духов и чего-то ещё – возможно, простого детского мыла или шампуня с ароматом яблок. Он три дня носил это письмо с собой, три дня собирался передать, и вот…

– Ты опять засматриваешься на Смирнову? – рядом возник Витька, его друг с первого класса, теперь с пробивающимися прыщами на лбу и ломким голосом, который то срывался в писк, то неожиданно басил. – Да брось, она же с Толиком из 9"Б" встречается… Вчера видели, за ручку в парке гуляли.

Сердце упало куда-то в живот. Он резко развернулся к окну, чувствуя, как лицо заливает горячая волна. В кармане пальцы непроизвольно скомкали письмо ещё сильнее, превращая тщательно выведенные строки в бессмысленный комок бумаги. "Какая разница сейчас, с кем она?" – хотелось крикнуть, но вместо этого он пробормотал что-то невнятное про контрольную по алгебре и пошёл прочь, чувствуя, как предательски дрожат колени и как комок в горле мешает дышать.

Реальность дёрнулась, как плохая киноплёнка в старом проекторе. Теперь он стоит перед отцом в их тесной гостиной, где пахнет лавровым листом из кухни и дешёвым табаком, который отец курит, несмотря на мамины протесты. На столе разложены его годовые оценки – три тройки (алгебра, химия, черчение), остальные четвёрки. Отец молча перебирает бумаги, его пальцы с застарелыми следами машинного масла в морщинах, потом резким движением смахивает их на пол.

– Ты что, дворником решил стать? – голос отца режет, как тупой нож. – Я в твои годы уже на токарном станке работал! Ты думаешь, мне нравится каждый день вкалывать на этом проклятом заводе? Я для тебя…

Он не слушает. В ушах стучит кровь, а перед глазами – Ольгина улыбка, когда она сегодня утром смеялась с теми старшеклассниками у раздевалки. Внезапно язык развязывается сам по себе, слова вырываются наружу, горячие и колючие, как осколки стекла:

– Может, я не хочу быть как ты? Вечно пахать на этом дурацком заводе! Может, у меня другие планы!

Тишина повисает тяжёлым одеялом. Отец замер, будто его ударили в солнечное сплетение. Мать ахнула за дверью кухни, где на плите шипела картошка. А он, задыхаясь от собственной смелости и неожиданной ненависти (к отцу? к себе? к этой душной квартирке?), уже хватает рюкзак и выбегает из квартиры, даже не захлопнув дверь, оставляя за собой взрыв отцовского молчания.

Улица встретила его промозглым осенним ветром, который сразу же пробрался под тонкую куртку. Он шёл куда глаза глядят, сжимая в кармане то самое письмо, которое теперь точно никогда не прочитает никто, кроме него. В парке у речки, где они с ребятами летом купались, он достал его, хотел порвать, развеять по ветру… но вместо этого разгладил мятую бумагу на колене и прочитал ещё раз свои же слова, такие наивные, такие искренние, такие глупые. Потом аккуратно сложил треугольником, как фронтовое письмо в старых фильмах, и спрятал во внутренний карман рюкзака – на память.

Только сейчас, умирая, он понял: именно тогда, в тот осенний вечер, когда он дотемна бродил по городу, боясь вернуться домой, он впервые по-настоящему почувствовал себя взрослым. И самым обидным было то, что отец так никогда и не узнал, как он потом, спустя месяц, вытащил эти тройки на пятёрки. Как сидел ночами над учебниками, когда родители думали, что он спит. Как стоял у двери кабинета директора завода, куда его отца вызывали "для разговора" после какой-то очередной рабочей стычки. Как сжал кулаки и мысленно просил: "Держись, пап. Я с тобой".

Реальность снова накрыла его волной боли, более острой, чем прежде. Тело на поле боя дёрнулось в судороге, выбивая из лёгких остатки воздуха со странным хрипящим звуком. Где-то совсем рядом упал снаряд, но звук пришёл с опозданием, будто из другого измерения или из глубины вод.

"Если бы я тогда передал письмо… Если бы не накричал на отца…" – мысли путались, как нитки в бабушкином клубке, который она вечно пыталась распутать долгими зимними вечерами. Но странное дело – даже сейчас, умирая, он не жалел о том крике. Жалел лишь, что не нашёл потом слов для примирения, что так и не смог объяснить отцу, что вовсе не презирает его работу, а просто боится повторить его жизнь, полную безысходности и усталости.

Веки стали невыносимо тяжёлыми, будто кто-то подвесил к ним гири. Когда он закрыл глаза, перед ним всплыло другое лицо – не Ольги, не отца. Сержанта Демидова, который в первый день в армии построил их на плацу и сказал, щурясь на солнце: "Забудь, кем ты был. Теперь ты никто. Твоя мама – это твой автомат, твой отец – устав". Тогда эти слова казались ему жестокими и обидными. Теперь же… Теперь он понимал их совсем иначе.

Тьма за веками начала пульсировать, обещая новые воспоминания. Где-то на краю сознания зазвучала строевая песня, которую они орали на утренних пробежках, но он уже не сопротивлялся – позволил себе утонуть в этом потоке. Целая вечность. Достаточно, чтобы пережить всю жизнь заново.