Читать книгу: «Семь минут рая», страница 3

Третья минута

Боль трансформировалась, перейдя в новую фазу. Теперь это было похоже на раскалённый металлический стержень, пронзивший грудную клетку, который с каждым слабеющим ударом сердца раскалялся докрасна, прожигая плоть изнутри. Но парадоксальным образом сознание больше не цеплялось за израненное тело – оно свободно парило, как осенний лист в бурном потоке, уносимое стремительным течением обрывков памяти.

Строевая песня на плацу становилась всё громче, слова обретали кристальную чёткость: "…и вёсны не будет без нас…" Казалось, вот-вот и он снова почувствует на плечах грубую ткань формы, услышит синхронный топот сапог по асфальту. Резкий щелчок в сознании – и вот он уже стоит в душной комнате призывного пункта, дрожащими от волнения пальцами застёгивает неудобную форму, которая висит на нём, как на вешалке. Ткань отдаёт дешёвым химическим запахом, натирает под мышками, оставляя красные полосы на нежной коже.

– Фамилия? – раздаётся резкий голос сержанта где-то за спиной.

– Егоров, – автоматически выдыхает он и тут же ловит себя на мысли, что впервые в жизни представился не "Лёха" или "Алексей", а строго по фамилии. Как взрослый. Как настоящий солдат. Это осознание вызывает странную смесь гордости и тоски.

Реальность снова перекашивается, как изображение в кривом зеркале. Теперь он в казарме – первый день. Койка с неубранными по уставу уголками, потрёпанный экземпляр устава в потных ладонях. Рядом копошится Сашка, с которым познакомились ещё в поезде – деревенский парень с руками, привыкшими к топору и молоту, но сейчас его крепкие рабочие пальцы предательски дрожат, когда он пытается сложить вещи по армейским правилам.

– Брат, как это… – Сашка показывает на непонятную схему в уставе, его голос звучит потерянно. – Я ведь до восьмого класса всего отучился… Не могу разобрать…

Неожиданно для самого себя он берёт у Сашки устав и начинает терпеливо объяснять, чувствуя странную теплоту в груди. В школе он никогда не был тем, к кому обращаются за помощью или советом. А здесь, в этой пропахшей потом и дезинфекцией казарме, среди чужих и таких разных людей – вдруг стал нужен. Это новое ощущение сладко щекочет самолюбие.

Но картина снова растворяется, уступая место новым воспоминаниям. Дождь. Осенний полигон. Они пятые сутки в поле, мокрые до последней нитки, с потрескавшимися от холода губами. Сержант Демидов, его лицо искажено гримасой ярости, орёт так, что с губ летят брызги слюны:

– Егоров! Ты где, мать твою, мишень увидел? В молоко стреляешь, сука! Ты мне все показатели портишь!

Он стискивает зубы до хруста. Автомат, ещё вчера казавшаяся таким привычным, сегодня весит как пудовая гиря. Где-то сзади слышится ехидный смешок – это Костя, москвич из богатой семьи, который с первого дня тыкал в него пальцем: "Смотрите, интеллигент пришёл! Наверное, мамочка в слезах провожала!"

Но настоящее испытание ждало его ночью. Когда казарма погрузилась в сон, а дежурный задремал на посту, он заполз под одеяло с фонариком и… неожиданно для самого себя заплакал. Тихо, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал. Слёзы были горячими и солёными, как в далёком детстве, но теперь их некому было вытереть – ни маме, ни даже строгому отцу.

Утро принесло неожиданное решение. Он стоит перед Демидовым, неестественно прямо вытянувшись по стойке "смирно", подняв дрожащую от напряжения руку:

– Товарищ сержант! Разрешите обратиться!

– Ну говори, Егоров, – сержант смотрит на него с плохо скрываемым раздражением.

– Я… я хочу перевестись. В учебную часть. На снайпера, – слова даются с трудом, язык будто прилип к нёбу.

Наступает тягостная тишина. Потом неожиданно раздаётся хриплый смех Демидова:

– Ну наконец-то, Егоров! А то я уж думал, ты у нас вечный "молоко". Рапорт напишешь после отбоя.

И вот он уже на стрельбище. Первый выстрел – промах. Второй – рикошет. Десятый – наконец-то попадание в "яблочко". Месяц изнурительных тренировок – и он приносит роте первое место на соревнованиях. Даже заносчивый Костя хлопает его по плечу:

– Ну ты даёшь, деревенщина! Оказывается, в тебе порох есть!

Теперь, на этом проклятом поле боя, боль окончательно отпускает его. Он видит себя со стороны – того неуклюжего парня в мешковатой форме, который постепенно, день за днём, становился настоящим солдатом. И вдруг приходит осознание: именно там, в этих душных казармах, на этих грязных полигонах, среди этих таких разных людей, он впервые почувствовал себя частью чего-то большего. Частью, которая может быть слабой, может ошибаться, но – нужной.

Последний всплывающий образ: торжественное построение, он стоит с гордо поднятой головой, на рукаве – новенькая нашивка снайпера. Демидов, его вечный мучитель и невольный наставник, жмёт ему руку с неожиданным уважением:

– Теперь ты не просто Егоров. Теперь ты – "Сокол". Не подведи.

Тьма снова накрывает его, но теперь он не сопротивляется. Где-то впереди, в следующих минутах его угасающей жизни, ждут новые воспоминания. Возможно, самые важные. Возможно, те, ради которых стоило прожить эту жизнь до конца.

Четвертая минута

Тьма перед глазами внезапно расступилась, словно театральный занавес перед кульминацией спектакля. Боль, ещё минуту назад пронизывающая каждую клетку тела, отступила, оставив после себя странное ощущение невесомости – будто его сознание стало легче воздуха. Он больше не чувствовал своего израненного тела на поле боя, только бесконечный поток воспоминаний, несущий его, как осенний лист по бурной реке времени.

И вот он видит её.

Кафе "Уют" возле университетского корпуса. Осенний дождь барабанит по оконным стёклам, создавая уютный белый шум, под который так хорошо думается. Он сидит за угловым столиком у окна, нервно постукивая пальцами по пластиковой поверхности. В дрожащей руке – смятый листок с адресом, который он перечитывал уже двадцать раз. Первое свидание. Вчера на лекции по философии Возрождения он случайно задел её руку, когда тянулся за упавшей ручкой. Их взгляды встретились всего на секунду, но этого оказалось достаточно, чтобы что-то внутри него перевернулось, как ключ в замке.

Дверь кафе открывается с лёгким звоном колокольчика. Она. В синем плаще, который идеально сочетается с цветом её глаз, капли дождя сверкают в распущенных каштановых волосах, как крошечные бриллианты.

– Прости, что опоздала, – улыбается она, сбрасывая капюшон и стряхивая капли воды с ресниц. – Этот дождь… Я думала, никогда не доеду.

Он встаёт так резко, что чуть не опрокидывает стул, и чувствует, как горячая волна приливает к щекам.

– Ничего! То есть… я тоже только пришёл. Ну, не только, но… – он замолкает, понимая, что несёт полную чушь.

Её смех звучит, как первый аккорд самой красивой мелодии, которую он когда-либо слышал.

– Ты такой забавный. Я Лена, – она протягивает руку, и он замечает, как тонко пахнет её кожа – ванилью и чем-то цветочным.

– Алёша, – он едва не представился по фамилии, как привык в армии, но вовремя спохватился. Её пальцы нежные и тёплые в его ладони.

Они говорят три часа. Без остановки. О книгах, которые перевернули их мир ("Мастер и Маргарита" для него, "Над пропастью во ржи" для неё). О музыке, которая заставляет плакать (у него – "Битлз", у неё – Вивальди). О том, как пахнет земля после дождя и почему это самый честный запах на свете. Он узнаёт, что она пишет стихи, но никому их не показывает. Что обожает черешневое варенье, но ненавидит вишнёвое. Что мечтает увидеть северное сияние, но боится холода.

Когда они наконец выходят из кафе, дождь уже закончился. Над мокрым асфальтом повисает радуга, отражаясь в лужах.

– Пойдёшь со мной завтра в кино? – вдруг вырывается у него, хотя он тщательно готовил эту фразу весь вечер.

Лена поворачивается к нему, и в её глазах отражается всё небо после дождя – чистое, бездонное, полное обещаний.

– Я думала, ты никогда не спросишь, – шепчет она, и её рука неожиданно находит его руку.

Картина резко меняется, как будто кто-то переключил кадр в кино. Теперь он стоит на пороге роддома, держа в дрожащих руках крошечный свёрток, завёрнутый в голубое одеяло. Его дочь. Маленькая, красная, невероятно хрупкая, с морщинистыми пальчиками и тёмными ресницами, лежащими на щеках. Она сжимает его палец с неожиданной силой, и это прикосновение переворачивает весь его мир с ног на голову.

– Пап… – шепчет Лена с кровати, её лицо бледное от усталости, но глаза сияют. – Посмотри, у неё твои глаза. Твои и дедушкины.

Он не может ответить. В горле стоит ком, а сердце бьётся так сильно, что кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. В этот момент он понимает – вот оно. То самое чувство, ради которого стоит жить, ради которого можно перевернуть весь мир. Он целует крошечный лоб дочери и понимает, что никогда не любил так сильно.