Читать книгу: «Семь минут рая», страница 5

Шестая минута

Сознание начало растворяться, как последние лучи заката в вечернем небе. Границы между прошлым и настоящим стерлись окончательно – воспоминания, реальность, боль и умиротворение переплелись в единый клубок. Он больше не понимал, где заканчивается жизнь и начинается смерть. Возможно, этой границы и не существовало вовсе – только бесконечный переход из одного состояния в другое.

Перед его внутренним взором возник школьный двор из детства – тот самый, где он впервые разбил коленку, играя в казаков-разбойников. Солнечные лучи слепили глаза, пахло нагретым асфальтом и тополиным пухом, который кружился в воздухе, как снег. И вдруг сцена изменилась – это был уже не далекий детский двор, а последний день перед отправкой на фронт.

Маша, теперь уже семилетняя, в новом синем платьице с белыми горошинами (купленном специально к его проводам), крепко сжимала его руку своими маленькими ладошками:

"Пап, а когда ты вернёшься?"

Он присел перед ней на корточки, поправляя бант, который уже начал развязываться в её каштановых волосах:

"Скоро, солнышко. До твоего дня рождения точно. Обещаю."

Лена стояла рядом, бледная, с тщательно скрываемой дрожью в пальцах, которые теребили край кофты. Она-то знала правду. Значит, знала больше, чем он сам в тот момент.

"Обещаешь?" – Маша смотрела на него своими огромными серыми глазами, в которых отражалось всё летнее небо, всё детское доверие к этому миру.

"Обещаю," – он поцеловал её в лоб, чувствуя, как что-то сжимается у него внутри, как предательская влага застилает глаза.

Теперь, умирая, он понимал – это была первая и последняя сознательная ложь, сказанная собственной дочери. Последняя – потому что правду сказать он уже никогда не сможет. Не расскажет, как страшно было в первые дни на фронте. Не признается, как часто перечитывал её детские каракули, присланные в письмах. Не успеет объяснить, что всё это было ошибкой.

Картина резко сменилась, перенеся его в казарму за неделю до отправки на передовую. Ночью, при тусклом свете фонарика, он писал то самое письмо – "на случай, если что-то случится". Чернила расплывались на бумаге – то ли от пота, то ли от тех самых слёз, которые он так тщательно скрывал от сослуживцев.

"Моя любимая девочка," – выводил он дрожащей рукой. – "Если ты читаешь это письмо, значит, папа не смог выполнить своё обещание и вернуться к твоему дню рождения…"

Он так и не дописал это письмо. Утром, под насмешливыми взглядами сослуживцев выбросил его в урну, убеждая себя, что оно не понадобится. Что он обязательно вернётся. Что война – это ненадолго, всего несколько месяцев.

Но война оказалась вечностью. Вечностью, уместившейся в несколько минут предсмертной агонии.

Новый образ – они втроём в парке аттракционов в тот солнечный день за месяц до его решения. Маша катается на карусели, её смех разносится по всему парку, а они с Леной стоят в стороне, держась за руки. Её пальцы тёплые и такие знакомые в его ладони.

"Ты правда уверен в своём решении?" – спрашивает Лена, глядя куда-то вдаль, а не на него.

Он молчит. Не уверен. Боится признаться даже себе, что это бегство. Бегство от кредитов, от быта, от взрослой ответственности, которая оказалась не такой, как в его юношеских мечтах.

"Мне предложили хорошие деньги," – наконец говорит он, глядя на их сцепленные руки. – "После службы сможем купить квартиру побольше. Маше будет своя комната. Ты сможешь не работать, заниматься её воспитанием."

Лена поворачивается к нему, и в её глазах он видит то, чего боялся больше всего – понимание. Она всегда видела его насквозь. Знает, что дело не в деньгах. Что он бежит. От рутины. От ипотеки. От взрослой жизни, которая оказалась не такой яркой, как он представлял в юности.

"Ты мог бы просто поговорить со мной," – шепчет она, и её голос дрожит. – "Мы бы придумали что-то вместе. Нашли другой выход."

Но он не слышит. Или не хочет слышать. Вместо этого целует её в висок, вдыхая знакомый запах её шампуня, и переводит разговор на смех Маши, которая машет им с карусели.

Реальность снова перекосилась, и теперь он видел поле боя со стороны – словно парил над собственной изуродованной взрывом плотью. Видел своё тело, своё лицо, на котором застыло не страдание, а странное, почти детское удивление. Как будто в последний момент он наконец понял что-то очень важное.

"Что же я понял?" – подумал он уже из этого странного состояния вне времени и пространства.

Ответ пришёл сам собой, как озарение: он понял, что война – это грандиозный обман. Что его, как и тысячи других, послали умирать за чужие геополитические интересы, прикрывшись громкими словами о долге и чести. Что где-то далеко, в кабинетах с кондиционерами, сидят те, кто развязал этот конфликт, и им нет дела до таких, как он.

Но главное – он понял, что оставляет самое дорогое. Что его смерть не сделает мир лучше, не защитит родину, не принесёт победу. Она только сломает жизнь двум самым важным людям – Лене и Маше. Кто будет читать Маше сказки на ночь? Кто будет учить её кататься на велосипеде? Кто будет обнимать Лену, когда ей будет грустно?

Страшная мысль пронзила его: а каким он останется в их памяти? Героем? Или просто ещё одним дураком, поверившим в красивые лозунги? Будут ли они гордиться им? Или в глубине души осудят за то, что бросил их ради абстрактных идей?

Последний образ – он стоит на пороге их дома. Уже в форме, с вещмешком за плечами. Маша спит, он специально не стал её будить, не смог ещё раз смотреть в эти доверчивые глаза. Лена молча поправляет ему воротник, её пальцы тёплые и нежные.

"Вернись," – шепчет она, и в этом одном слове – вся их совместная жизнь, все невысказанные страхи, вся любовь. – "Просто вернись. Больше мне ничего не нужно."

Он кивает, целует её в губы – долго, как будто пытаясь запомнить вкус, запах, ощущение. Потом разворачивается и уходит, не оглядываясь. Если бы оглянулся – увидел бы, как она плачет, прижав кулаки ко рту. Но он не оглянулся.

Теперь, когда до конца оставались считанные секунды, он отдал бы всё, чтобы оглянуться тогда. Вернуться. Сказать "нет" тем, кто послал его на эту бойню. Обнять Лену. Услышать смех Маши. Увидеть, как они вместе накрывают праздничный стол к его возвращению.

Но время не повернуть вспять. Оставалось только одно – надеяться, что они простят его. Что когда-нибудь поймут – он действительно хотел быть героем в их глазах. Хотел сделать их жизнь лучше.

А стал всего лишь ещё одной строчкой в бесконечном списке жертв бессмысленной войны. Ещё одним несостоявшимся мужем, недолюбившим отцом, невернувшимся солдатом.

Тьма сгущалась, но теперь она не пугала. В ней было обещание покоя, прекращения боли. Последнее, что успел подумать умирающий солдат:

"Простите меня… Я так вас люблю… Помните меня не героем… а просто любящим…"

И всё. Больше не осталось ни мыслей, ни образов, ни боли. Только тишина.