Читать книгу: «Менты и зеки. Зигзаги судьбы», страница 3

Шар

Больше всего в геометрии я люблю шар. Форма шара идеальная. А вы обратили внимание какими красивыми математическими формулами описываются и объем и поверхность шара. Это таинственное число пи. Почему именно 3.14? Никто не может ответить на этот вопрос.

От сидения в тюрьме я начал быстро сходить с ума. День у меня в голове поменялся с ночью. Ночью я лежал и смотрел на лампочку без абажура, а днем засыпал дурным сном, от которого потом болела голова.

Драку возле кормушки, я проспал, проснулся, когда менты забежали в камеру с дубинками и принялись всех колотить. Я только надел очки, чтобы посмотреть, что происходит, как подбежал ко мне один такой здоровый деревенский хлопец, замахнулся и говорит:

– Сними очки, а то разобью.

Я послушно снял очки и положил под подушку.

Один старый зек в отстойнике мне сказал, что если тебя пиздит много человек, главное не сопротивляться, а сохранить здоровье. Я подумал, что форма шара самая устойчивая к внешнему воздействию. Принял позу эмбриона. Мент ударил меня по босым ногам. От боли я сделался как идеальный круглый шар, упал со шконки и покатился по бетонному полу. Все на меня с удивлением смотрели, и зеки и менты. Попкарь ударил еще раз и сказал:

– Будешь знать, как нарушать социалистическую законность.

Тормоза были открыты – я беспрепятственно прокрутился в продол, зашуршал вдоль облезлых зеленых стен и вприпрыжку полетел вниз по бетонной, потом по железной лестнице, сбил с ног какого-то толи следователя, толи адвоката, для которого контролер кнопкой открыл двойную железную дверь, вылетел во двор и вслед за выезжающим автозаком резво выкатился на Володарского. Девчонки в коротких платьях заливисто смеялись и лизали мороженное, бибикали машины, из открытых окон бодро звучал хит «Мой адрес – Советский союз». Я попытался остановиться, встать на ноги как все трудящиеся Беларуссии, но ничего не вышло – мой шар лишь набирал скорость. Боже мой – Брежнева хоронят. Пограничники – зачем пограничники? Что за таможня? Вена! Да-да, это, кажется, Вена… или Бруклин? Зачем такси – я не вызывал такси! Водителем? Красивая! Чья жена? Моя?

И только свист и только ужасный вой, с каким, наверное, в атмосферу входит комета. И только мелькание лиц, и только время, сжатое в твердый как камень сухарь на батарее у моей шконки.

(Александр Куприн)

Зоопарк

Именно там, под истерические крики павлинов и хохот гиен, началась моя недлинная трудовая карьера. Я работал ночным сторожем. Бревенчатая будка отапливалась дровами – поленья потрескивали, на мерзлых торцах их появлялись пузырьки и пар, огонь бросал на стены причудливые тени… Нигде и никогда не спал я так крепко, так беззаботно, как в том далеком зоопарке за полноценные 95 рублей в месяц!

– Твои волосы костром пахнут, – восхищенно шепчет мне подружка на лекции. Я ее не слушаю, так как увлечен расчетами – если к стипендии прибавить зарплату сторожа и доход от фарцовки, то обнаружится, что институт заканчивать… невыгодно! Кто же даст молодому специалисту, инженеру-технологу, больше 120 рублей в месяц? Да нет таких зарплат. А сейчас я при бабках, уважении и романтическом запахе костра… Но всё хорошее когда-то заканчивается – скоро я получу диплом и уйду в жизнь без павлинов, где сон прерывист и неровен, где денег за него никто не платит.

Но это всё потом. А пока, стряхнув снег с полена, я закидываю его в печку и завороженно смотрю на огонь. В криво прибитом радио негромко шепелявит Брежнев. Кажется, хвалит хлеборобов Кубани, а может, и рыбаков Заполярья – речь его непонятна и наполнена шипящими, будто он поляк. Очень старый, изможденный, совсем изношенный, никуда не годный поляк. Далеко в павильоне рычит-жалуется на судьбу лев Руслан: ему опять достались одни кости да мослы – кормчая, дрянь, посрезала всё мясо. Ничего – намедни я видел, как он, молниеносно высунув из клетки лапу, когтем подцепил большую бурую крысу, бежавшую по канавке вдоль клеток. Не пропадет уральский лев Руслан. И я, наверное, не пропаду. Снаружи бесшумно, крупными хлопьями валится белый снег. К часу ночи все стихает. В сторожке тепло и кажется, что жизнь будет вечной…

История любви

Случилось мне, значит, в немыслимо уже далеких восьмидесятых попасть в казарму Челябинской межобластной школы милиции. Что означает межобластная? Ну, типа – всесоюзная. Туда отправляли выпускников технических вузов, решивших попридержать свой вклад в развитие народного хозяйства, а пока поискать себя в уюте милицейских кабинетов. Днем нас гоняли в тир, в спортзал, на плац, и время пролетало пулей, но вот длинные осенние вечера в казарме были невыносимы. Уже на сто раз пересказаны анекдоты и прочие жизненные истории, но не станешь ведь до самого отбоя смотреть в окно на серый дождик унылого Челябинска? Но вот слово берет выпускник Туркменского госуниверситета, курсант Оразмухаммед Бердыев:

– А хотите, про любов расскажу?

Я так лбом в стекло и треснулся от неожиданности. Но все молчат – тема-то стремная. Не казарменная тема-то, да и не ментовская вовсе.

– Ну расскажи, брат Бердыев, – говорю я неуверенно.

И он начинает.

Есть у него в деревне осел. Старый рабочий осел. Лет ему немало, упрям невероятно, но службу свою ослиную несет без нареканий и жрет умеренно.

– А как зовут-то? – бесцеремонно вторгается кто-то из самого угла.

– Так зачем звать? Ведь не слушает он все равно. Надо за веревка тащить.

– Не, ну имя-то есть у него?

– Ишак же. Зачем ему имя? – снисходительно отвечает рассказчик.

И продолжает.

А дом Бердыевых стоит на самом краю деревни Гарауль. Сразу за домом – большой оросительный канал. Оразмухаммед долго и обстоятельно рассказывает, как строился этот канал, как бульдозеры вязли в песке, как на дно канала стелили толстую полиэтиленовую пленку, как с непривычки в воду падали и тонули дикие сайгаки, но потом научились пить не падая. Никто рассказчика не перебивает, хоть он и ушел от романтики в унылые будни соцстроительства. Делать-то один хрен нечего, а до отбоя далеко. Но вот канал с горем пополам построен, и рассказчик возвращается, собственно, к любви. Однажды он заметил в своем подопечном на первый взгляд незначительную, но странную перемену – у старого ишака приподнялись уши, до этого годами безжизненно висевшие. Тут вся казарма затихла, и стало слышно, как по жестяному подоконнику снаружи барабанит дождь. Дальше – больше: ослик начал уклоняться от службы, укусил бабушку и вообще стал проявлять склочный, антисоциальный характер, не подобающий сознательному советскому ослу. Уши его с каждым днем медленно, но неуклонно поднимались, мутные прежде глаза заблестели, и вот однажды он запел, повернув морду к каналу.

– Как это запел? – выплеснул я немного здорового скепсиса. Бердыев повернулся ко мне, глаза его наполнились слезливой тоской, он закинул голову, и по казарме понеслось протяжное: «И-и-и-и-и-й-й-я-я-а-а-а!» Тут же в коридоре загремели сапоги, и показался перепуганный дневальный.

– Тс-с-с, – замахали на него руками очарованные слушатели. – Иди, иди осюдова на пост! – Но тот не ушел, заинтригованный, а ступил внутрь и прикрыл за собой тихонько дверь.

Любовь. Невидимая постороннему глазу, всепоглощающая, бессмертная любовь разливалась между тем в насыщенном песочной пылью воздухе совхоза Гарауль. Довольно скоро Бердыев выяснил, что на другом берегу канала приезжие творческие люди снимают кино. Они разбили немаленький лагерь, и среди камер, машин, проводов, синего автобуса, полевой кухни и прочей атрибутики есть у них в штате две ослицы для подвозки всякой всячины. К ним-то и воспылал удаленно старый заслуженный ишак. Им ушастый Ромео и песни пел. Еще через неделю он начал перепрыгивать изгородь и болтаться вдоль берега, но в воду войти не решался, даром что осел. Привести его обратно становилось все труднее – он огрызался и сам в ответ кричал непотребности на ослином. Потерявший всякое терпение Оразмухаммед решил его привязать. На беду в это время в деревню привезли баллоны с газом. Требовалось незамедлительно сделать четыре ходки с пустыми баллонами для замены их на полные – всегдашняя ослиная работа. Но влюбленный забастовал.

– Я бил его палкой – толко пыл пошел.

Вот, – подумал я рассеянно и с некоей даже гордостью, – говорит туркмен по-русски через пень-колоду, а слова какие редкие знает – «пыл прошел». Вот что значит наша родная советская школа! Но из дальнейшего повествования сделалось ясно, что от ударов палкой из ослика пошла пыль. Пыл же его вовсе не прошел. Больше того – ночью осел перегрыз веревку и бесследно исчез. Тут Бердыев сделал паузу, а мы скоренько сунули дневальному в руки чайник и отправили за водой, чтобы послушать развязку под ароматный грузинский чай с опилками. Но, подобно влюбленному ослу, дневальный не слушался – чайник взял, поставил под ноги, а идти отказался. Очень хотелось и ему узнать все перипетии ослиной любви.

Долго ли, коротко ли… но через несколько дней наш ослик вернулся. Пришел сам. Бердыев даже показал, как это выглядело – прошел, виновато глядя в пол и ритмично раскачиваясь в стороны, между рядами кроватей, а к ушам приложил свои ладони пальцами вниз. Опустились, значит, уши. Был герой-любовник худ, грязен и густо облеплен репьями да колючками. Самое же главное – он улыбался!

– Как улыбался? – опять раздался богомерзкий голос из угла.

– А вот так, – ответил рассказчик и улыбнулся по-ослиному, при этом углы рта были опущены вниз. Это была настоящая ослиная улыбка. Как он это сделал, я, к сожалению, передать не могу – тут нужен настоящий писательский талант. Могу только сказать, что черные туркменские глаза его в этот момент светились смесью счастья и гордости за своего безымянного ослика.

Вот такая Love Story.

Шапка

Однажды в Октябрьский ОВД, где я в этот день был дежурным опером, позвонили из «Скорой».

Помогите, – говорят, – не можем пройти к пациентке. Овчарка не пускает. Дело было в частном секторе напротив Свердловского зоопарка. Приехать-то я туда приехал, а что дальше делать – загадка. Скорая стояла там уже часа полтора – врачи грелись внутри, а во дворе покосившегося дома бесновалась большая рыжеватая овчарка. За два часа непрерывного лая она совершенно обезумела, от нее шел пар, а в углах пасти висела пена. Несмотря на мороз, дверь в дом была открыта и бедная собака металась от ворот в дом и обратно. Врачи сказали, что пациентку они знают, что зовут ее Женя и что дело серьезное. «Застрели ее», – по радио вынес приговор дежурный. Мороз для меня закончился – от нервозности стало жарко и я даже расстегнулся. На деревянных ногах, с трясущимися руками я подошел к воротам и трижды выстрелил в пса. Бедная собака упала на бок и побежала-побежала-побежала, отталкиваясь от воздуха, прямо за радугу и дальше в рай, где, как известно, продолжают жить все умершие собаки. Потом затихла. Врачи зашли в дом – обнаружилось что хозяйка тоже не жива. Написали заключение и стремительно уехали. Вывоз трупа в советское время – отдельная и грустная песня. Никакой вывозной службы не существовало. Сотрудник в форме выходил на обочину и тупо тормозил любой грузовик, а родственники грузили тело. Если не было родственников мы брали клиентов вытрезвителя, пообещав, что на работу не сообщим. Часа через три или четыре я вернулся в райотдел и сел писать рапорт о трех использованных патронах. Дежурный Миша Мезенин, прочитав рапорт, пришел в сильное душевное волнение:

– А где труп?

– Так вывез же. В морге труп.

– Да, блин, собакин труп!

– Ну там лежит, наверное, а может убрали уже – я в домоуправление позвонил.

– Слушай. Бери машину и гони обратно с сиреной! Отвези эту собаку на Сибтракт.

– Да ты охренел чтоли? Куда? Зачем?

– Да там свояк, того – нутрий выращивает. Ну свези пожалуйста – он тебе шапку сделает.

– Из нутрии?

– Ну щяяяз! Из собаки и сделает.

Окоченелый обачий труп оказался на месте. С ужасным стуком, мы с водилой закинули его в обезьянник и таки свезли в частный дом к Мишиному свояку. Думаю, нутрии трескали эту собаку целую неделю. Может и месяц даже.

А у меня образовалась неземной красоты собачья шапка. Впрочем, я всем врал что волчья.

Странное

В первые годы эмиграции меня поражал один аспект в работе местной полиции – трогательно бережное отношение к подозреваемым в убийстве. После семи лет работы в советском угрозыске, я никак не мог взять в толк – зачем тратятся такие невероятные усилия на поиск трупа, когда подозреваемый уже задержан? Десятки офицеров полиции, вооруженные специальной аппаратурой, сканируют огромные пространства. Специально обученные собаки добросовестно вынюхивают гектары площадей. А эти сотни добровольцев, прочесывающих лес и болото? Они стекаются со всей округи, привозят своих лошадей и квадроциклы и ищут, ищут, ищут…

Немногословный убийца в это время мирно дремлет в камере, а то и вовсе отпущен под залог. Охватить такое безобразие сознанием советскому менту было решительно невозможно. В индустриальном Свердловске 80х все было совершенно иначе. Говоря «иначе», я ни в коем случае не имею ввиду правильно. Так вот там подозреваемый с первых секунд находился под чудовищным прессом – в кабинетах его давили опера, а в камере агентура – завербованные оперчастью рецидивисты. Долго никто не выдерживал и вот уже по отделу ползет слух – подозреваемый «треснул»! Незамедлительно снаряжаются две автомашины – в одной едет гордый криминалист с огромной казенной видеокамерой (они тогда только появились), женщина-следователь и пара понятых. В другой между двумя операми скрючился в наручниках угрюмый убивец, а в обезьяннике гремят лопаты и матерятся два алкаша – их утром взяли из вытрезвителя, пообещав не сообщать на работу. По прибытию все происходит очень быстро – фигурант показывает место и на камеру несколько раз повторяет куда направлена трупова голова, а куда ноги. Алкаши резво выкапывают тело, на трассе тормозится грузовик, труп – в морг, опера – пьянствовать. Всё.

Рассказ каталы Панченко,
погремуха «Студент»

…Картинка, однако, будет неполной, если не помянуть еще одну категорию заключенных. Это, собственно, попкари, вохра, контролеры, вертухаи, кумы, собачники, начальники отрядов и примкнувшие к ним вольнонаемные. Встретить несчастных можно в Мордовии, в Сибири, на северном Урале. Особенно широк ареал их обитания в Коми АССР. Да что говорить – конвоиры плотно населяют весь наш бескрайний Советский Союз! Глубоко несчастны эти люди.

Помню, перед освобождением играю я в шахматы с майором Пуховым – замом по режиму нашей УЩ/62, и смотрит он на меня с каким-то странным, отрешенным выражением глаз.

– Ну что, зэка Панченко, в Москву поедешь?

– Ну не в Ивделе же мне оставаться, гражданин начальник! Кому я тут нужен? Где родился – там пригодился.

– И в парк Горького пойдешь? И на площадь главную, и в ГУМ? А ведь я, знаешь, поступал когда-то в столице в институт… да не срослось.

– Ну а как же, гражданин начальник! У меня окна на парк выходят – только через мост перейти…

Но не дал он мне закончить – вскочил нервно, фигуры с доски уронил и пошел по коридору прочь, а дежурный повел меня в барак.

Обидно им, конечно. Зэк подобен птице перелетной, а охрана тут, на Севере, отбывает в полном смысле пожизненный срок. Идут они после смены в покосившиеся дома, где пахнет кислятиной, как в бараке. Там их встретят безвременно расползшиеся тетки с зубами из нержавейки, щи нальют. А за грязным окном восемь месяцев зимы. Тоска. Тоска смертная…

Суд идёт

Наш нарсуд находился на втором этаже, прямо над отделом уголовного розыска. И вот приезжает автозак, конвойные курят вонючие папиросы и угрюмо бродят по коридору – ждут когда сверху сбежит помощница судьи и начнет молча истерически махать руками, показывая на второй этаж, где залы судебных заседаний. Конвойные, забычив чинарики, солидно и неспешно поднимаются наверх, а судья в это время зачитывает приговор. Бледный подсудимый правдами и неправдами на время следствия вымутил себе подписку о невыезде и в суд пришел сам, рассчитывая на условный срок. Точнее, он почти уверен, что срок будет условным: его же не арестовали – подписку дали! Почти твёрдо уверен. Да, да!

И вот судья бесстрастно зачитывает: «…взять под стражу в зале суда» – тут заходят конвойные и пересаживают, теперь уже осужденного, бедолагу на другую скамью. Рухнуло мироздание и рассыпалась в песок вся прошлая жизнь – сегодня он поедет в СИЗО, «прописка» в камере, этап, лагерь на севере, бараки, вышки…

Меня же всегда смущал вопрос: если, в соответствии с УПК РСФСР, приговор только что испёкся в совещательной комнате – почему они еще позавчера заказали конвой? Предвидение?

И всё же те далёкие советские судьи: дядьки с железными зубами и орденскими планками и тётки в навсегда приклееных шапках-формовках – так ли уж плохи были они в сравнении с… ну вы поняли.

Карась

В моем милицейском кабинете на подоконнике стояла трехлитровая банка, и в банке этой жил карась. Был он жизнерадостен и неприхотлив. Жрал хлеб, но без особенного удовольствия. Больше даже не жрал, а умничал. Несъеденный хлеб разбухал и опускался на дно, смешиваясь с карасьими какашками. Вода, соответственно, портилась. Я тогда был молодой, смекалистый и быстро понял, что кормить рыбину надо через три дня на четвертый. Это дало превосходный результат – карась жадно сжирал хлеб, и вода, желтая водопроводная вода Свердловска восьмидесятых, оставалась относительно чистой. Так мы и жили, душа в душу, до того дня, когда мне пришлось внезапно улететь в Москву на семь дней…

В кабинете воняло. Из зелено-серой воды овалом торчало побелевшее карасье пузо. В глубокой печали, на вытянутых руках я скорбно понес банку вдоль длинного казенного коридора – прямиком в сортир. Реквием по усопшему и слегка завонявшему другу звучал в ушах моих. Однако вывалить в унитаз и смыть покойного мне не удалось. По счастью, в единственной кабинке кто-то гадил, и дверь была заперта. Мне ничего не оставалось кроме как выплеснуть содержимое банки в умывальник. И тут рыба ожила – принялась укоризненно бить в раковине хвостом! Очень я тогда обрадовался. Возликовал прямо. Отмыл страдальца от слизи, наполнил банку свежей рыжеватой хлорированной водой и отнес другана обратно на подоконник. Там он жил еще довольно долго, меланхолично разглядывая сквозь стекло, как я строчу бесконечные бумаги с грифом «секретно». Низ карасьего пуза так и остался белым.

Когда мы расстались и как сложилась его судьба – вообще не помню!

В отпуск

Раннее-раннее утро в свердловском аэропорту Кольцово. 1986 год. У секции прибытия с выражением безразличия на лице прогуливается известный свердловский катала Игорь Зима.

– Гражданин! – подойдя сзади, говорю я казенным голосом. Игорь вздрагивает и поворачивается.

– Ну чего? Что опять?

– Да остынь. Я в отпуск лечу.

– А-а, – говорит он без энтузиазма и достает из кармана флягу, – «Плиски» глотнешь?

Мне он ни капельки не рад и хочет чтоб я поскорее ушел, но у меня еще тонна времени и я стою рядом – нервирую. Еще больше его раздражает подошедший Васька-Симфония. Васька три месяца как откинулся и тоже ждёт прибытия рейса из Сургута. При щуплом телосложении он имеет очень серьезный воровской авторитет – выгнать его никак невозможно и вот они стоят в хилой группке встречающих, косясь на меня и не глядя друг на друга.

Я же пребываю в отличном настроении и просто придуриваюсь.

Ментовский выход в отпуск требует особых знаний и смекалки и я использовал их в полной мере. Тридцать положенных дней следует рассчитать так, чтобы они заканчивались в пятницу – таким образом прибавляется еще 2 дня. Уход грамотного опера в отпуск осуществляется только после дежурства в СОГ (следственно-оперативная группа) – ведь там сразу дается два дня на восстановление. Так лепится уже четыре дня, при условии, что дежурил в среду. В целом, если календарь благоприятен, можно откусать до сорока дней! В среду на дежурство следует заступать с сумкой, чтоб рано утром улететь в Сочи. 6—7 часов утра – мертвое время и можно уехать в аэропорт на дежурке. Моё утреннее появление в Кольцово именно таким образом хирургически четко рассчитано.

А зачем же известные картежники-мошенники, в миру «каталы», прервав нежный предутренний сон, приехали в аэропорт встречать буровиков-нефтянников? Ответ прост – работа. Непростая, филигранно тонкая психологическая работа по изъятию дензнаков у вахтовиков Севера. Грамотный, хорошо подготовленный, катала знает назубок фамилии всего геологоразведочного и прочего северного начальства, названия улиц Нефтеюганска, Ноябрьска и прочих мест, где сам он никогда не бывал. Харизматичный и раскованный, он легко заводит и поддерживает разговор с работягой-бурильщиком и прямо в такси начинает тонкое разводилово, а уж потом как из воздуха появляется колода карт…

А вот и сургутский рейс. Самый заметный пассажир – вон тот в меру пьяный газовик-бурят. У него красное лицо, наполеоновский взгляд и безумная, невообразимой высоты норковая шапка-формовка. Ударник соцтруда что-то требовательно кричит и машет руками.

– Слааааденький…, – вполголоса с нежностью говорит Зима и радостно направляется к отпускнику. Сейчас он представится снабженцем и другом начальника экспедиции, пообещает помочь с размещением в «Большом Урале»…и к вечеру вдруг протрезвевший бурят осознает, что в Ялту ему уже не надо, да и в Свердловске делать особо нечего. На остаток денег, которые разумный катала всегда оставит, он купит билет обратно в Сургут и никому не расскажет как его красиво, буквально за несколько часов, развели в столице Урала.

Но ничего этого я не увижу – вон уже на мой сочинский рейс посадку объявили.