Читать книгу: «Менты и зеки. Зигзаги судьбы», страница 2

Золотая мандавошка

– Отказ и уклонение от дачи показаний, попытка завести следствие в заблуждение преследуются законом, – сказал капитан Тишковец – Распишись.

Подозреваемый, молодой бомж, кивнул головой и, не читая, расписался.

Первый вопрос: на какие средства существуешь?

– Что говорить, вы мне все равно не поверите, – сказал бомж.

– А вы меня убедите.

– Являюсь эксклюзивным носителем Pthirus pubis.

– Будешь выебываться, получишь пиздюлю, – сказал Тишковец.

– Смотрите, – сказал бомж, расстегнул и приспустил штаны. Тишковец отшатнулся:

– Оно у тебя там кишит.

– Не пугайтесь, на вас не перепрыгнут.

– Уверен?

– Они к вам просто не пойдут.

– Они у тебя ручные, что ли?

– Это мы для них ручные. Они высокоразвитая цивилизация, которая по уровню развития опережает нашу в тысячу раз.

– Откуда такие научные сведения?

– Я с ними общаюсь.

– Как ты с ними сообщаешься?

– Они мне пишут.

– Письма что-ли, – спросил саркастически Тишковец.

– Когда им надо что-то сказать, они выстраиваются буквами.

– Первый раз такое слышу. Ну, допустим, они тебе пишут, вы общаетесь, что дальше?

– У нас конвенция.

– В смысле?

– Договор.

– О чем договор?

– Я их не трогаю, а они поддерживают меня материально.

– Конкретно? В чем заключается материальная поддержка?

– Они мне дарят изделия из драгоценных металлов.

– Ты хочешь, чтобы я написал в протокол, что развитая цивилизация мандавошек делает тебе ценные подарки?

– Вы все правильно формулируете.

– Кому ты мозга ебешь! – не выдержал следователь. – Почему эти подарки тебе, почему не мне, почему вот не ему.

Тишковец указал на другого следователя, который оставил свои дела и с интересом слушал их диалог.

– Гражданин капитан, у вас когда-нибудь были мандавошки? – спросил бомж.

– Ну, были. Они у всех были, – подключился к разговору второй следователь. У меня два раза были.

– Что вы сделали, обнаружив у себя мандавошек?

– Брил все вокруг и мазал этим, как его, жидким мылом.

– Вы варварски разрушали их среду обитания, культуру, уничтожали, изгоняли из родных мест. Знаете ли вы, что лобковая вошь не способна прожить без питания более двадцати четырех часов и погибает. Вы даже не дали им возможности развиться до уровня промышленного производства.

– Что я должен был делать? – спросил ошеломленный следователь.

– Проявить толерантность. У них циклы развития на два порядка быстрее наших. Всего лишь тридцать календарных дней и интернет, генетика и нанотехнологии.

– Предположим. Что дальше. Как ты на них вышел? – спросил Тишковец.

– Они на меня вышли. Спросили почему я так плохо питаюсь. Я сказал, что нет денег.

– А они мне сказали, посмотрите сегодня вечером у себя на лобке.

– У вас есть образец?

– Я с собой не взял. Кто же мог знать. Хотя, погодите. Он полез в трусы и через секунду положил на чистый лист бумаги маленького, размером три миллиметра, металлического жучка.

– Вот, как раз сегодняшний, – сказал он.

– Золотой? – спросил следователь недоверчиво.

– Девяносто шестая, – сказал бомж. Здесь пять граммов. Это самец. Самочки крупнее. До десяти граммов. Можете проверить. Но главная ценность не в золоте. Посмотрите какого качества ювелирка.

– Хорошо. Значит ты утверждаешь, что цивилизация мандавошек тебе в трусы кладет золотое изделие.

– Не только в трусы, иногда подмышки, в брови. Везде где сохранилось оволосение тела. И, пожалуйста, не нужно это ваше «мандавошки». У них есть культурное название: лобковая вошь, или площица.

– Что ты делал с этим изделием?

– Продавал. Нужно же мне как-то жить.

– Кому?

– Раньше в скупку носил, но они берут как лом, с весом обманывают, и мне посоветовали Сеню Зигельмана. Он на пирсинге сидит в Доме Быта на Волгоградской. У нас с ним твердая договоренность по цене.

«Полученные таким образом изделия из драгоценного металла продавал гражданину Зигельману Семену Ефимовичу», – дописал следователь.

– Прочитай и распишись, – сказал он бомжу.

Kaкое сегодня число

– Kaкое сегодня число? – спросил Кнырь.

– Да, хуй его знает, – сказал Лысый.

– Слышь, Фельдмаршал, какое сегодня число?

– Не знаю, – отозвался из своего угла Фельдмаршал.

– Как это, не знаешь? Все знаешь, а это не знаешь, – нервно сказал Кнырь.

– Не знаю и знать не хочу, – сказал глухо из подушки Фельдмаршал.

– Ты ж календарь там на стенке ведешь.

– Затерли менты календарь во время шмона.

– А газета?

– А газета вообще за июль месяц.

– Какое ж сегодня число? – с тоской повторил Кнырь.

– Да, какая, xер, разница, какое число, – сказал Юрчик. Ему так и не придумали кличку.

– Да, я сейчас ебанусь, если не буду знать число. А месяц хоть какой? – спросил Кнырь.

– Конец сентября, или октябрь уже, – ответил Фельдмаршал.

– Зря мы приемник сломали. Был бы приёмник, знали бы какое число.

– Нахуй этот приемник, по два раза в день гимн слушать.

– Слышите, пацаны, на центральной площади хипеж какой-то. Матюгальники говорят, только не разберешь, – сказал Юрчик, который лежал возле самого окна.

– Может праздник какой?

– А какие сейчас праздники? Слышишь, Фельдмаршал, какие в сентябре праздники.

– Третьего сентября – день капитуляции Японии, – сказал Фельдмаршал.

– Да ну нах…, кто такое сейчас празднует. А в октябре, какие праздники?

– Седьмого октября – день советской конституции?

– Значит конституции.

– А что за херня эта советская конституция, что праздник с этого делают? – спросил Лысый.

– Не знаю, что такое советская конституция, – сказал с отвращением Фельдмаршал, – не знаю и знать не хочу.

Что вы к нему доебались, вступился за Фельдмаршала Пожарник, – у человека плохое настроение.

– Не любите вы евреи советскую власть. Сами ее породили и сами не любите, – сказал Дед из другого конца большой, на сорок шконок, камеры.

– А тебе, Дед, никто голоса не давал. Ты должен молчать, когда пацаны разговаривают.

– Да ладно, – сказал Фельдмаршал, – я ему отвечу. Мы ее породили, мы ее и…

– Кончай антисоветчину разводить, – оборвал его из открывшейся кормушки попкарь. Отбой, всем спать.

– Какое сегодня число, начальник? – обратился к попкарю Кнырь.

– Не знаю, – ответил попкарь.

– А кто знает?

– Никто не знает, – сказал попкарь многозначительно.

– Вот, бля, на свободе счет времени потеряли. Кто же мне конец срока вычислит, – сказал Кнырь.

– Амунистия, – хохотнул попкарь. – Завтра всем амунистия. Исправимых на стройки народного хозяйства, а остальных в подвал. Вот тебя, Рабинович, в подвал, – сказал он Фельдмаршалу. – Я тебя лично расстреляю.

– Да, что хоть случилось? – спросил Пожарник.

– Машеров умер, – наслаждаясь риторическим эффектом, произведенным, через квадратную дырку в двери, сказал попкарь.

– Как умер, молодой же совсем был?

– Тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, – сказал Фельдмаршал.

– Убили, – сказал попкарь. – Аварию подстроили.

– Кто? – спросил Кнырь.

– Известно кто, эти, – ответил попкарь многозначительно.

Камера надолго замолчала, обдумывая новость.

– Вот же блядь, – сказал философски Лысый, – мы тут в духоте, в тесноте и в говнище, всякой дрянью нас кормят, без водки, без баб и без праздников, но нам все же лучше чем ему.

– Откуда ты знаешь, может он сейчас в раю, – сказал попкарь.

– Какой ему рай, – отозвался Дед из своего угла. – Он же коммунист.

– Так какое сегодня число! – воскликнул Кнырь, – кто нибудь скажет?

– Четвертое октября тысяча девятьсот восьмидесятого года, – сказал попкарь торжественно, как Левитан.

Какагельды

Объебон – обвинительное заключение просовывает в кормушку молодая девка в военной униформе с потными разводами подмышками. Ее зовут Наташа. Хотя Наташа блондинка, кличка у нее «Черный ангел». Наташа приносит дурные известия. На круглых плечах крылья – погоны сержанта внутренних войск. Наташа требует расписаться. Ее любимые духи – Красная Москва, и камера толпится возле кормушки, понюхать.

Свежий объебон для камеры – любимое развлечение. Сегодня вечером, когда зеки улягутся на жестких матрасах, и попкарь переключит свет с солнца на луну, я буду читать объебон в литературной обработке методом художественного чтения.

Герой объебона – молодой красивый туркмен из Ашхабада. Имя у него сложное: «Какагельды». Не запомнить, не выговорить, поэтому для простоты все зовут его Коля. Он на это имя отзывается.

Коля служил в воинской части в Красном под Молодечно. Военную форму у него отобрали, выдали зековскую, оставили только кирзовые сапоги.

– Kоля, что значит твое имя по—русски?

– «Отец пришел» – говорит Коля и улыбается. Коля чистоплотный – перед сном моет лицо и ноги.

Статья у Коли серьезная – 115-я, часть вторая. Групповуха. Где—то в другом конце тюрьмы содержится его сообщник – подельник Абдурахман.

Ее зовут Галя. Она из села Красное. Галя закончила школу в прошлом году. Галя девушка чистая. Галю регулярно проверяет медицинская комиссия, поскольку она имеет прямой контакт с пищевыми продуктами. Галя работает в булочной с девяти утра до пяти вечера. С часа до двух обед. По окончании работы Галя переодевается и совершает визит в воинскую часть.

Назвать блядью Галю нельзя, хоть она и берет подарки, потому, что в помыслах Галя чиста. Да и что там солдат может подарить. Она ищет жениха, хочет выйти замуж.

Через центральное КПП Галя не ходит, ходит через «хозяйственный» со стороны гаража, где нет ни офицеров, ни офицерских жен. Офицерские жены ее знают и с территории воинской части гоняют. Со стороны хозяйственного входа стоит солдатский наряд. Там Галю знают, любят и беспрепятственно пропускают. Галя посещает воинскую часть с восьмого класса.

Абдурахман Гале никогда не нравился. А сейчас притащил этого Колю и Коля, такой красивый нацмен понравился Гале с первого взгляда.

Гала сказала: «Нет!»

Во—первых: она не хотела, что бы Коля подумал что она какая—то полковая, а во—вторых: то, чего они требовали, делать на дворе было невозможно, наступил ноябрь и уже выпал снег. Абдурахман был уже дембелем, а Коля только начал службу и Абдурахман хотел перед Колей понтануться. Он схватил Галю за рукав и потащил в солдатский туалет, а Коле приказал стоять на стреме.

Галя пришла домой в слезах. Кроме того, что ее, работника сферы пищевого обслуживания вываляли в желтом снегу, так еще и порвали колготки.

Отца у Гали не было. Был отчим, что хуже. Отчим оказался инвалидом без ног, членом партии. Вечером шестого ноября он был ещё трезвый, выкатил из гаража запорожец с ручным управлением, постелил внутри газеты, чтобы не испачкать ничего от Гали, и повез девку в милицию.

В милиции Гале и отчиму обрадовались, сказали писать заявление, одежду не стирать, и не подмываться до экспертизы. Потом взяли наряд и поехали задерживать Колю и Абдурахмана.

Солдат из воинской части ментам не отдали, но Колю и Абдурахмана посадили на гауптвахту. Они просидели до вечера, а вечером пришел изрядно выпивший по случаю наступающих замполит и сказал: «Бегите на почту и посылайте телеграмму. Пусть приезжают родители и улаживают».

Возник вопрос каким должен быть текст телеграммы, потому, что Коля говорил по-русски нормально, но писал с ошибками и стеснялся, а Абдурахман, вообще, был малограмотный – коренастый и раскосый, совсем на таджика не похожий, а скорее на узбека. Тогда замполит сам составил текст телеграммы. Сделал это так убедительно, что Колин папа прилетел в Минск на следующие же сутки. Приехал на такси в воинскую часть и появился в помещении гауптвахты в сопровождении замполита.

«Какагельды, отец пришел» – сказал Коля и заплакал. Абдурахманов отец остался дома, но дал столько денег, что хватило бы выкупить и Абдурахмана и Колю.

Колин папа заговорил с сыном по—туркменски, но замполит его прервал и сказал:

– Говорите по—русски. Мы должны знать о чем вы говорите, иначе я прекращаю.

– Сынок, – сказал папа, – зачем ты эту русску эбаль?

– Я не эбаль, – сказал Коля.

– А кто тогда ее? – строго спросил замполит.

– Не знаю, – сказал Коля.

А на календаре уже было 7 ноября – большой праздник у этих гяуров, все вокруг выпивали и закусывали – и замполит, и отчим, и менты, и все были добрые и со всеми еще можно было договориться.

– Вот что я вам скажу, – заявил дежурный капитан из ментовки, – вот вам адрес, идите к потерпевшей и договаривайтесь. Если она заберет заявление, то и нам ничего не нужно, разве что пару бутылок коньяка и дыню.

Седьмого ноября тысяча девятьсот семьдесят девятого года вечером в доме, где жила семья потерпевшей Гали, был накрыт праздничный стол и за столом сидела вся ее большая семья. Прибывших приняли как гостей, обрадовались. Посадили за стол, и Колю, и Абдурахмана, и Колиного папу, и двух сопровождавших ментов. Все выпили за Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию и закусили. Только папа рядового Какагельды ничего не пил и не ел, поскольку был верующий мусульманин.

Выпили за советскую власть и за борьбу с мировым империализмом и сионизмом, и подошел тот самый момент, который Колин папа наблюдал у этих людей уже много раз, состояние, которому названия у туркменов нет, у узбеков называется «tartibsizlik», у турок – «kaos».

Один из сопровождающих ментов сказал, что хочет произнести тост. Он налил себе двести граммов коньяка встал и предложил выпить за здоровье двух солдат, защитников родины, которые оказались в трудном положении по своей глупости, и если их судить, то будет военный трибунал, а у трибунала срока в два раза больше, чем на гражданке. Если за «мохнатый сейф» на гражданке дали бы лет пять, то от трибунала жди не меньше десяти. Зачем ломать пацанам жизнь. Нужно договариваться. Все согласились и выпили.

Сразу же после этого, отчим налил себе 200 граммов коньяка и сказал, что вставать не будет, поскольку снял уже на ночь протезы, но он не против договориться, что лично ему ничего не нужно, пусть решает падчерица, потому что обидели все—таки ее, а он хоть и отчим, но она ему дорога как дочка и даже больше.

Тогда встала Галя и сказала, что и она не против, что ей самой надоело ходить грязной и в рваных колготках, что ей ничего не нужно, но пусть на ней, после всего того, что случилось хотя бы женятся.

– Как, – спросили все присутствующие в один голос, – оба?

– Нет, сказала Галя, – пусть кто ни будь один.

– Я женюсь! – с готовностью воскликнул Абдурахман.

– Нет, – капризно сказала Галя, – хочу что бы этот – и указала на Колю. Она вдруг поняла, что это тот самый, которого она искала несколько лет.

– Я не могу, – сказал Коля, – у меня невеста дома.

– А если у тебя дома невеста, зачем же ты нашу девку драл? – спросил кто—то из гостей.

– Я не эбаль, – сказал Коля.

– Я эбаль, – сказал Абдурахман, – я женюсь. Я ее люблю.

– Нет, – сказала Галя, – хочу что бы этот женился – и указала на Колю. И стало ясно, что она от своего решения не откажется.

Поднялся галдеж и Колиному папе, человеку восточному и мудрому, стало ясно, что все пьяные, и договориться с ними уже нельзя. Момент был упущен.

На другое утро пришла дежурная машина с конвоем из военной прокуратуры с автоматами. Колю с Абдурахманом арестовали и увезли в Минск.

Можно поцеловать вашу руку?

Откидывается кормушка и в окошке терема, появляются толстые, голые по локоть, руки. На на среднем пальце правой узкое, вросшее в молодую женскую плоть, обручальное кольцо

– Замужем, – говорит зек по кличке Кнырь. – Значит кто-то ее eбeт по вечерам.

Кнырь крутится возле кормушки, каждый раз, когда она приносит передачу, и однажды, изловчившись хватает раздатчицу передач – мамочку за кисть и целует.

– Ай, – кричит мамочка, – укусили сволочи!

– Какие же суки эти бабы! – восклицает Кнырь, идет к своей шконке, ложится и, как жук, притворяется мертвым.

После ужина за мной приходит попкарь Коля, с которым за год жизни в следственном изоляторе установилось что-то в роде приятельства.

– Дароу, Коля, – говорю я ему, когда мы выходим из старого корпуса на лестницу.

– Дароу, – отвечает Коля.

– Куда идем?

– У администратиуную.

– Чего там?

– Баба к табе прыйшла.

– Какая еще баба?

– Симпотная. Молодая. Лет сорока. Сейчас сам поглядишь.

– Слушай, Коля, – говорю я ему заговорщицки, – пошли через двор.

– А не сбежишь?

Коле и самому не хочется вести меня через подвальные переходы. Начальства в СИЗО в это время уже нет, и мы идем через двор. Во дворе шныри разгружают грузовик с картошкой. Конец августа – начало сентября лучшее время в тюрьме, когда завозят свежие овощи.

– Когда уже тебя расстреляют, – шутит Коля, – надоело водить.

– А может не расстреляют, может выпустят.

– Я здесь двадцать один год работаю, не помню случая чтобы кого выпустили.

– Вот вам ваш заказ, – говорит Коля красивой женщине в легком летнем платье.

– Меня зовут Александра Владимировна Русецкая, – говорит она, – я ваш адвокат.

– Уже поздно, – говорю я, зачем мне адвокат.

– Почему поздно? – спрашивает она.

– Дело закрывается.

– К сожалению процедура допускает адвоката только по окончании следствия. Я буду представлять ваши интересы в суде.

– В суде?

– У вас легкая статья. Максимальный срок четыре года. Год, считай, вы уже отсидели. Будем за вас бороться.

Она улыбается.

– Как называются ваши духи? – спрашиваю я.

– Ох, это Красная Москва, – говорит она, – обычно я ими не пользуюсь, но когда нужно идти в изолятор… Извините. У вас здесь такие запахи.

– Почему выбрали вас, – спрашиваю я.

– Ваш папа хотел адвоката еврея, но ему сказали, что еврей, который защищает еврея будет раздражать судью.

– А вы сможете понравиться судье? – спрашиваю я.

– Смогу, говорит она уверенно.

– Сколько вам лет?

– О, какие вопросы. Давайте лучше о вашем деле, – говорит она.

– Да там и говорить не о чем. КГБ ментам готовое дело скинуло. Правда ошиблись при подсчетах на две с половиной тысячи. Чисто арифметически. Деградирует организация.

– Что, серьезно, расчеты при вас, – спрашивает женщина адвокат.

– Я помню, сейчас вам напишу.

– Я это дома посмотрю, – говорит она. С калькулятором. Хорошо?

– Вы замужем, – спрашиваю я.

– Разведена.

– Можно я закурю?

– Курите. О нет только не это! – восклицает она, увидев пачку Памира, которую я вытащил из кармана.

– Курите мои. Она достает из сумочки Космос.

– Ну, что там на свободе? – спрашиваю я.

– Ничего особенного. Вот Высоцкий умер и Джо Дассен, Афганистан, Олимпиада…

– Машеров, – говорю я.

– Что Машеров?

– Машеров скоро умрет. Погибнет в автокатастрофе.

Она смотрит на меня внимательно и спрашивает:

– Вы нормально себя чувствуете?

– Не очень, – говорю я, – почти не сплю. Все время в помещении. Час прогулка. Пятнадцать минут менты отнимают, чтобы вывести и завести…

– Хотите, чтобы вас посмотрел врач? – перебивает она.

– Нет не хочу. Положат в дурку, там хуже чем в камере, там эти, которые притворяются сумасшедшими. Они опаснее сумасшедших.

– У вас был суицид? – спрашивает она.

– Да. Но это давно, в самом начале. Больше не будет, обещаю. Родителям не говорите.

– Ваши родители знают. Книги вам дают?

– Дрянь всякую. Невозможно читать, уж лучше не читать вовсе.

– Хотите я вам подарю английский словарь, говорит она.

– Я немецкий в школе учил.

– Переучивайтесь, – говорит она. Английский язык, язык международного общения. Мог бы быть немецкий, но у немцев не получилось.

– Вы мне нравитесь, – говорю я.

– И вы мне тоже, – говорит она.

– Жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах.

– Обстоятельства меняются, – говорит она.

– Можно мне посмотреть в окно? – спрашиваю я.

– Не знаю, – говорит она неуверенно, – по правилам, наверное, нельзя.

– Попкарь ушел – говорю я.

– Откуда вы знаете?

– Я слышал, как хлопнула дверь. Повел кого-то в корпус.

Я подхожу к окну, на котором только выкрашенная белой краской решетка и нет намордников.

– Что вы там увидели? – спрашивает она.

– Машины, люди, деревья, тетка в белом переднике продает пирожки с яблочным повидлом. Мне теперь этих впечатлений на долго хватит. Пацанам в камере расскажу.

– Что же мне теперь делать с вами? Я должна уходить.

– Там в коридоре пустые стаканы, посадите меня в любой. Попкарь вернется и отведет в камеру.

Стакан – маленькое помещение для одиночного содержания заключенных, где можно только сидеть или стоять. Я захожу в стакан.

– Ну что, все тогда, – говорит она?

– Подождите, – говорю я и придерживаю ногой дверь, которую она хочет захлопнуть, – Можно поцеловать вашу руку?

Горячие пирожки с повидлом

Началось все с почтальона в шесть утра: «Вам срочная телеграмма». Я открыл дверь. В дом, толкаясь, валились менты в гражданке:

«Согласно постановлению прокурора Первомайского района…» Обыск.

Они прекрасно знали, где что лежит, да мы ничего и не прятали. Наличных денег они не нашли и, видно было по всему, разочаровались. Выложили на столе в столовой смешные родительские накопления, которые непонятно от кого, старики прятали по пиджакам в папиных костюмах, мамину ювелирку из пепельницы в серванте, обручальное кольцо моей двадцатилетней жены.

Два дня в КПЗ городского управления в компании с подсадным. Ночью сосед не спал, на слабых руках подтягивался к решетке, смотрел на ночную улицу, на перекресток с мигающим желтым светофором.

– Что там? – спросил я.

– Никак не могу понять, где я нахожусь, – сказал он.

Играли в коробок. Я проиграл и с изумлением смотрел на то, как он быстро съел мою, принесенную из столовой, порцию. Достал из грязной наволочки, где хранилось его имущество, пачку Памира, закурил и сказал:

– Сигареты шестого класса. У ментов против меня ничего нет. В пятницу они чистят КПЗ, меня выпустят. Если хочешь передать что—нибудь важное своим, только на словах, я передам».

Я театрально оглянулся по сторонам поманил его рукой, сказал в ухо первое, что пришло в голову: «Брекс, фекс, пекс, кекс». Он обиделся.

И первый месяц в камере с двумя стукачами – явным, про которого все знают, что он стукач и скрытым – скорее всего твой лучший друг. В камере живет уже год. Долгое следствие. Дольше всех. Угостил из своих фармакологических запасов. Две таблетки от кашля. Сели играть в шахматы. Десять граммов кодтерпина совершили свое дело: я сделался дурашливым, болтливым, рассказал ему несколько сюжетов из голливудских фильмов, выдав за случаи из собственной жизни. Он слушал восторженно. На фильме «Почтальон, который стучит дважды» не выдержал и сказал:

– Какая у тебя ахуительная была жизнь. Всего не запомнишь. Позволь запишу.

Я выиграл у него партию, разгромив наголову в миттельшпиле.

Спустя неделю, за помощь в составлении кассационной жалобы – порция манной каши, спичечный коробок сахара и четыре таблетки кодтерпина. Я запил таблетки сладким чаем, а через час меня вызвали к следователю.

Нет, я не испугался, я уже все понимал.

Первый раз они лажанулись еще неделю назад, когда попкарь повел меня в административный корпус «играть на пианино». Случилось это на переходе из нового здания в старое. И хотя выводной все время стучал ключами по лестнице, по трубам, по разным металлическим предметам, рабочие сцены загримированные под шнырей, не справились с отклеившейся декорацией, я увидел в открывшейся дыре незнакомый ночной город. Остановился, спросил у попкаря:

– Где это?

Он ткнул меня ключом в бок:

– Не останавливаться, руки за спину, по сторонам не смотреть.

В комнате, задекорированной под кабинет, сидел артист. Я помнил его по телевизионному сериалу, он играл майора пограничника.

– Следователь по особо—важным делам Прокосенко, – представился он.

Я шагнул навстречу и протянул руку:

– Обвиняемый по статье 160 часть вторая…

Майор машинально ответил на рукопожатие.

– А что такого особо—важного в моем деле? – спросил я.

Артист, который играл следователя сказал:

– Ни—хе—ра!

– Ну, так отпустите меня домой.

– Нельзя.

– Почему.

– Это будет нарушением физики мира.

– Ладно, – сказал я ему примирительно, – по—моему мы занимаемся с вами чем—то не тем. Давайте лучше во что—нибудь сыграем.

Вернулся в камеру к обеду. Звукоинженеры гремели в коридоре дюралевыми мисками. Мои сокамерники – товарищи по неволе, собирались за длинным столом. Когда все уселись, я постучал ложкой по пустой кружке и сказал:

«Друзья, я совершил открытие и спешу поделиться с вами. Нас обманули и продолжают обманывать ежесекундно! Нашу волю сломили. Мы жертвы тотальной мистификации. Никакой тюрьмы нет. Вся эта тюрьма – фуфло, сплошная подъебка и дешевая декорация. Вы думаете, что это металлическая решетка, вмурованная в стену двухметровой толщины. Вот, смотрите, что я сейчас сделаю.»

Подошел к окну, вырвал решетку вместе с намордниками и с грохотом бросил на бетонный пол. Зеки вскочили из—за стола, сгрудились возле оконного проема и заворожено смотрели на десятиэтажный океанский лайнер, который медленно проплывал в невозможной близи. На верхней палубе тетка в грязном белом халате с передвижным лотком торговала горячими пирожками с повидлом.