Читать книгу: «От язычества к христианству. Путями последней Австразии», страница 2

Что же касается феномена кельтской (ирландской) церкви, то она, должна рассматриваться, как поместная православная церковь. С восточной христианской традицией она непосредственно связана исторически, через своего основателя св. Патрика. Его учителями были св. Иоанн Кассиан и св. Герман Оксеррский, которые еще в юношестве вместе отправились в Палестину, а затем в египетские монастыри. В 400 г. по Р. Х. они посетили Константинополь и св. Иоанна Златоуста, который рукоположил Иоанна Кассиана в диаконы. Позднее в Галлии св. Герман Оксеррский рукоположил в дьяконы будущего «крестителя Ирландии» св. Патрика.

В Ирландии, как и на православном Востоке, очень хорошо понимали, что обожение человеческого существа не находится в необходимой связи с отречением от собственной народности. Там также помнили о том, что прародитель Адам, будучи пророком и после грехопадения, обладал некогда изначально чистым Богомировоззрением, и обетование о его возвращении потомкам первого человека, то есть «роду христианскому», о котором говорит апостол Павел, – это не только приобретение чего-то нового, но и возвращение утраченного. Отсюда проистекает независимость ирландской христианской традиции от ориентального культурного комплекса и ее насыщенность изначальным северным символизмом. Широкое распространение в среде кельтских христиан получило использование рунических знаков: ᚷᚷ – «рожденный от»,

– руна «Жизни Божией», Знак Года ᛰ; как и сама форма широко известного «кельтского креста» –

, и пр. Этим и объясняется та особая симпатия, с которой относился к ирландской христианской традиции Герман Вирт.

Разумеется, то же самое мы можем сказать и о православной традиции Русского севера. В отличие от ирландского Православия, которое было окончательно уничтожено к XII в., после уклонения в ересь и отпадения от вселенского единства самого католического Рима, русская православная традиция жива и поныне. Мы знаем, например, многочисленные поклонные кресты, установленные у дорог и на берегах рек, как правило представляющие собой расположенное в средоточии изображение распятия, от которого расходятся, расширяясь к периферии, лучи, упирающиеся в окаймляющую их окружность. Исходя уже из самой такой формы, можно сказать, что их символический смысл не ограничивается только напоминанием о смерти Христа (являющейся хоть и центральной, но только частью композиции), а расширяется до многогранного метафизического «животворящего» символа, запечатленного не только в евангельской истории, но и в циклическом устройстве вселенной, так же как и в устройстве человеческого и ангельского бытия (см. рис. 1).

Рис. 1: Крест из Софийского собора в Новгороде.

Об этом «надмирном» смысле символа распятия, говорящего не о позорной смерти «царя иудейского», как то хотел показать язычник – Пилат (Марк 15:26; Иоанн 19:19); но об искупительном страдании Бога и Спаса за человечество, возводящего всю сотворенную природу к Богообщению, говорит древнее православное начертание на верхней перекладине традиционного изображения восьмиконечного креста – «Царь Славы, Исусъ Христосъ». Об этом, в частности, увещевая отступников от «древлего благочестия», говорит автор т.н. «Выговского сочинения» (XVIII в.), в котором утверждается правота дораскольной традиции Русского севера: «Вы уже вси /ошибающиеся – А. И./ от давних времен уставляете новомудрствующе, не токмо Пилату, яко язычнику, согласная пишуще на кресте четыре литеры сия /I Н Ц I/, знаменующия Исус Назарянин, Царь Иудейский: но и латином, и лютером, и кальвином, и никоновых времен новонаставшему согласному вышеозначенным подписанию. Но Церковь древлеправославная грекороссийская и апостольская гласит боголепными написании, еже есть Царь Славы, Исус Христос, Ника: всеми старопечатными книгами, разных выходов…» [70]. Именно такое надписание, представлнное в виде монограммы – I.Х.Ц.С., соблюдалось в русской церкви вплоть до раскола XVII в., когда восторжествовала позднегреческая редакция, которая была заимствована потомками эллинов с латинского Запада: «Ιησους Ναζωραιος Bασιλευς των Ιουδαίων» из «Iesus Nazareus Rex Iudaeorum».

И сегодня путь к русскому Богосознанию открывает для нас все та же православная традиция Русского севера, который в большей степени, чем какую-либо другую область, обходили стороной и оккупация инородцами, и греко-латинское влияние эпохи Никона, и более поздние западнические реформы послепетровской эпохи. Это тем более стало возможно после поместного собора Русской Православной церкви 1971 г., когда обряды и обычаи «древлего благочестия», все еще сохраняемого в народе, были наконец полностью реабилитированы, и открыт путь к единоверию, свободный как от сектантской замкнутости и неразличения догмата и чина, свойственной старообрядческим общинам; так и от «теплохладного» вырождения постниконианской церкви.

Возвращаясь к проблематике внешних черт православной традиции, свободных от обязательной привязки к культурному наследию Востока, воспроизводящей сугубо северные (и общечеловеческие) изначальные культурные черты, следует отметить, что хотя на Руси и не сохранилось рассказов, подобных тем, что говорят об ирландском (и общеправославном) святом Колумбе (VI в. по Р. Х.), который открыто встал на защиту поэтов-филидов (чуть было не изгнанных королем Аодом из Ирландии за их «языческие симпатии»); но тем не менее мы знаем о богатой традиции русских духовных стихов, былин и волшебных сказок, от которых и не думала отказываться православная Русь.

Речь ни в коем случае не идет о создании нового христианства или новой христианской конфессии, ни даже о какой бы то ни было реформации. Напротив, разговор ведется о религиозном консерватизме – внимательном и вдумчивом отношении к нашей собственной религиозной архаике. Ведь те методологии, которые в Европе приводили к возникновению суррогатного, замутненного мистицизма, а зачастую и к «клиническому» помешательству, только попав на благодатную почву русского Православия, могут принести свои истинные, пред-уготовленные плоды.

Что же остается неоязычникам? Прежде чем перечеркивать тысячелетнюю русскую историю, уподобляясь не так давно ушедшим назад в историю последователям Энгельса, и сменившим их на этом поприще «не холодным, и не горячим» строителям «открытого общества», этим «ласковым убийцам» Традиции, им следовало бы прислушаться к опыту наиболее последовательных и ярких представителей собственного лагеря, доказавших свою приверженность т.н. «древним богам» всей своей жизнью.

Таковой была Савитри Деви, урожденная Максимилиани Партас (1905–1982). Она родилась во Франции, но ее мать была англичанкой, а отец греком. Поэтому можно сказать, что Савитри была по-национальности "арийкой"; что несомненно влияло на ее восприятие интегрального индоевропейского мистицизма, как чего-то естественного и самого по себе разумеющегося. Все основные темы разных представителей неоязычества воплотились в ее литературных трудах: экологизм, расизм и анти-христианство (понимаемое как частный случай антисемитизма). Однако среди всех ариософов и «ряженых реконструкторов» Савитри Деви выделяется своим серьезным отношением к Традиции: признавая необходимость инициации она не изобретала новых культов, а обратилась к единственной (из известных в то время европейцам) актуально существующей индоевропейской "языческой" традиции: выйдя замуж за индуисткого брахмана Шри Асит Кришна Махержи она стала легальным представителем индуизма. Именно поэтому ее высказывания заслуживают самого внимательного прочтения.

В одной из своих книг она описывает свое посещение мегалитического памятника Externsteine на востоке Вестфалии такими словами: «Я почувствовала себя странником, который проделал долгий путь из очень далекого края, имея перед собой ясную цель, и наконец обрел искомое. Теперь я достигла… наивысшей точки моего странствия по Германии, да и по жизни. И это счастье. Я достигла Источника, где могу пополнить свои духовные силы для вечной Борьбы – в ее современном обличии: Борьбы Сил Света против Сил Тьмы… с ними я сражалась и буду продолжать непримиримую борьбу. Я вглядывалась в темно-серые скалы неправильной формы, и мои глаза застилали слезы. …Поражение не сломило нас, оно лишь немного ожесточило нас и сделало немного более беспощадными. Однажды мы отомстим за вас, изувеченные Скалы, звавшие нас так долго, и за вас, наши старшие братья, воины, которые умерли, защищая подступы к этим вершинам! Где бы я ни была, когда забрезжит свет нашего Дня, пусть небесные Силы даруют мне возможность вернуться и присоединиться к делу отмщения!» [115].

Этот достаточно громозский пассаж приведен здесь только для того, чтобы проиллюстрировать типичные для неоязычника-традиционалиста интонации эсхатологизма и продолжающейся трагедии. В этом нехристианском модусе бытия, достигнув «нивысшей точки…странствия… по жизни» Савитри получает не утешение и силы для «положительного действия», а напряженное отрицание: слезы и иссушающее душу ожидание мести. И далеко неслучайно то, что незадолго до смерти, Максимилиани Партас, которая не разлядела истинного Света Мира, «просвещающего всякого, входящего в мир», ослепла в самом прямом смысле этого слова.

Она прошла мимо, едва не заметив Его, когда с восхищением писала о древней вере возрожденной в XIV в. до Р. Х. египетским фараоном Аменхотепом IV (1364–1347 до Р. Х.), прозванным Эхнатоном, «пусть неизвестной нам, но, тем не менее, превосходящей все верования, которые исповедовало человечество» [116]. Вдохновленный традицией Золотого века, Эхнатон верил в Единого Бога, скрывавшего свой незримый лик в символе Солнца, Атона-Ра. Именно с религиозной реформой Эхнатона можно связать деятельность Моисея, посвященного «во всю мудрость египетскую» и воспитанного дочерью фараона, который после падения в Египте культа Единого Бога, заставил вспомнить о вере праотцов народ к которому принадлежал он сам. О той вере, которая была также как и в Египет, принесена некогда на Ближний Восток предками «белых ливийцев», носителями культуры мегалитов. Поэтому ветхозаветная традиция Израиля доносит до нас многие символические детали, унаследованные ей от этой культуры времен царя Салима Мелхиседека, с которым столкнулся и которому воздал почести прародитель семитов Авраам.

В качестве предварительной иллюстрации можно указать на потрясающие совпадения библейской традиции с мегалитической культурой. В первую очередь следует вспомнить о кромлехе, возведенном по приказу Исуса Навина (Нав. 4:20; 5:9), который представлял собой двенадцать необработанных камней, выложенных кругом и ориентированных по сторонам света. Местное предание сохранило свидетельство о существовании в VII в. по Р. Х. христианского храма в месте, где изралитяне перешли Иордан, в абсиде алтарной части которого располагались необработанные камни, выложенные вдоль стен, шесть из которых были обращены к северу, а шесть к югу [68]. Повеление о возведении подобного памятника содержится и в книге Второзаконие (27:1–8). Согласно его тексту на этих больших, ничем необработанных, но обмазанных известью камнях, были начертаны слова Закона, полученные в Божественном Откровении пророком Моисеем. Подобный жертвенник, но дополнительно еще окруженный рвом, позднее возвел и пророк Илия, для посрамления жрецов Ваала (3 Цар. 18:30–32). И, наконец, можно вспомнить изображения дольмена на крито-микенских печатях в виде алтаря, перед которым предстоят жрицы. Сверху располагается рогатая капитель, на навершиях которой зачастую находятся две птицы. Изображения таких капителей встречаются не только на Балканах, но и в окрестностях Генисаретского озера в Галилее. Но ведь они практически повторяют Ковчег Завета, который представляется переносным вариантом, того же памятника, приспособленным к условиям кочевой жизни древних израильтян (см. рис. 2).

Рис. 2: Печать с о. Крит и изображение алтаря в Микенах

И здесь хочется повторить вопрос Р. Багдасарова, полностью созвучный основной мысли книги: «Если бы не революция, по кусочкам разметавшая причудливое здание Православной Империи, кто знает, не появились ли бы в храмах очередные иконы «внешних» мудрецов, а среди них Аменхотеп IV и его супруга Нефертити, ставшие известными лишь на рубеже столетий?» [5]. Новая религия была утверждена фараоном не без влияния своей жены – знаменитой египетской царицы Ниффертити (букв. «Красавица пришла»). Существует предположение, что Ниффертити – это митанийская принцесса по имени Тадучепа (или Тадухеппа), в пятнадцатилетнем возрасте попавшая в Египет, ко двору Аменхотепа III, а после ставшая женой его сына. Митанийское происхождение возможно имел и сам Эхнатон. Мы знаем, что «после семи прошений царь Митанни отдал свою дочь фараону Египта» – имеется в виду, восьмой царь восемнадцатой династии Тутмос IV. Его сын Аменхотеп III женился на Тиу (Гилухеппе), дочери жреца Юаа (Юй, Юа) и его жены Тиау. Юаа был выходцем из «Северной Сирии» (т.е. государства Митанни), а его жену митанийский царь Душерата в письме к Эхнатону называет «моя сестра». Сыном Аменхотепа III и Тиу (Тейе, Тии, Тия) был Эхнатон, который т.о. на 3/4 являлся митанийским арием [114].

Но что мы имеем сегодня? Наш мир по своей сути – это мир отрицания Традиции. Тезис о «смерти Бога», высказанный Ницше более ста лет назад, стал реальностью и на Западе и на Востоке. «Это значит, – поясняет Хайдеггер, – «христианский Бог» утратил свою власть над сущим и над предназначением человека. /…/ Не исключено, что в этого Бога еще долго будут верить и считать его мир «действительным» «действенным» и «определяющим». Это похоже на то явление, когда свет тысячелетия назад погасшей звезды еще виден, но при всем своем свечении оказывается чистой видимостью!» [105]. И хотя немецкий мыслитель имеет в виду итог развития специфичной европейской (читай «греко-немецкой») филосовской традиции, в которой понятие «христианского Бога» существенно отличается от его собственно христианского понимания, мы можем сказать, что с распространением европейской культуры и европейского образа мысли катастрофа Богоубийства свершилась в глобальном масштабе. Сегодня Традиция рассматривается исключительно как явление человеческой культуры – «окрошка» из случайностей и заимствований.

Отсюда проистекает отношение к русскому Православию как к одной из многих «христианских конфессий» и, что еще удивительней, как к «язычеству в христианской оболочке». При этом обращает на себя внимание совпадение взглядов на русское Православие у современных неоязычников и у последователей криптохристианских ересей как на «ариезированную» (или «о-языченную») ветвь христианства. Представляя собой, как кажется на первый взгляд, кардинально противоположные мировоззрения, они тем не менее солидаризируются в своем отношении к Православной вере как некоему ненужному и вредному компромиссу между собственными доктринами. В неспособности признать за Православием его целостность и внутреннюю логичность от них ускользает самая суть проблемы, которая заключается в наличии или отсутствии полноценной метафизики. Метафизики как учения, которое находит непосредственное подтверждение в мистическом религиозном опыте, качественно превышающем онтологический уровень мира и любые психологические состояния человеческого существа.

Апологеты «возрождения веры предков», понимаемой как исторически засвидетельствованное язычество, вольно или невольно хотят вновь втянуть нас в примитивный магизм, представляющий собой не Изначальную веру человечества, а, напротив, позднейшие ее искажения; упадок, вызванный энтропийным током истории. Но еще дальше в забвении метафизического содержания Традиции пошли квазихристианские секты: догадываясь об ущербности язычества, они сознательно отвергли всякую метафизику вообще, превратив Священную Традицию в некое подобие морально-этического учения. Поэтому и те, и другие на самом деле принадлежат одному духовному (или точнее обездушенному) полюсу, противоположному православной вере.

Что касается присутствия индоевропейских архаизмов в русском Православии, то следует в первую очередь осознать, что народ русский, славянский (и индоевропейский) по крови, от самого своего начала был предуготовлен к принятию учения Христа, обладая тем, что св. Иоанн Кронштадский называл «талантом к православной вере». В этом смысле, наличие национальных архаизмов, органично влившихся в христианство, как если бы они заняли заранее пред-уготовленное им место, обусловлено как раз этим самым «талантом», который несомненно был присущ народам Севера и до крещения. В этой связи очень точным является указание русского философа и богослова В. В. Зеньковского: «…язычество (с христианской точки зрения) есть лишь затмение – в разных сторонах, в разной степени – того изначального богосознания, которое родилось в раю, когда Бог беседовал с прародителями. В своей основе это богосознание никогда не умирает, но оно неизбежно затемнялось в историческом движении человечества, менялось, обрастало рядом мифологических дополнений. /…/ Сверхисторическое в Христианстве (т.е. Откровение) есть ключ ко всей истории религии, в том числе и к тому, как вбирало в себя христианство (на путях «рецепции») различные доктриниальные, богослужебные, аскетические положения, которые сложились в язычестве до пришествия Христа» [44]. Но сегодня и среди уважаемых в церкви людей можно встретить такое высказывание: «Изучение древних культов, реконструкция изначальных представлений, подобны копанию в куче навоза, с целью обнаружения в ней крупинки золота, тогда как рядом лежит огромный самородок чистейшего золота Православной веры». Что можно ответить на это? Достаточно даже беглого взгляда на историю церкви, чтобы увидеть, что на всем ее протяжении враг Бога и человека пытался привить пагубную ересь: Христос не был Сыном Божьим, а только человеком (пусть даже лучшим из людей!), а следовательно, нет надежды, нет обожения, нет Спасения миру, который «прах есть и в прах возвратится». Акцент на «нордических» аспектах культурологической составляющей традиции сам по себе, конечно, не является гарантией безопасности «здравой веры» и ее истины, но подрывая ложный пиетет перед "ex oriente lux", он освобождает сознание от служения чуждой (и чужой) концепции, которая является одним из условий для разложения православного учения изнутри.

Напротив, нам следует обращать внимание на утверждение собственной духовной культуры, важной особенностью которой является «всечеловечность», которая была ясно опознана Ф. М. Достоевским вместе с вытекающей из нее сверх задачей «окончательного и всечеловеческого просвещения», прежде всего народов Европы, индоевропейцев (в библейской терминологии используемой Достоевским «Афетова племени»). «В первую очередь…», но что особенно важно не только их, но и всего человечества…»[4]¹.

Под этим, прежде всего, подразумевается распространение того, что Н. Я. Данилевский называл «славянским культурно-историческим типом» [28]. Хотя сам Данилевский и отрицает всякую общечеловеческую задачу в истории; но дело в том, что «славянский», а правильнее на наш взгляд говорить «русский культурный тип», хотя и назван так этим автором, не носит этнический изоляционистский характер, поскольку развившись в лоне Вселенского Православия, как основную характеристику несет в себе универсальность. В последней, и заключается его уникальность.

Что мы имеем в виду, приводя казалось бы, взаимно исключающие друг друга характеристики? Универсальность – это внутренняя, сущностная характеристика нашего культурного типа, тогда как уникальность – есть следствие отпадения мира от своих корней и забвения своей Изначальной Традиции. Поясним это на примере. Сегодня часто мы можем услышать вопрос: европейцы ли русские? Наш ответ таков: да, но такие, которые населяли Европу тысячу лет назад (разумеется с поправкой на научно-технический прогресс, который не находится ни в какой необходимой связи с эволюцией или вернее инволюцией народного характера), еще до того как распалось изначальное этническое единство Европы. Именно поэтому, как точно выразился А. Блок: «Нам внятно всё – и острый галльский смысл, / И сумрачный германский гений…».

Отсюда вытекает объединительная имперская идея России уже как государства. Естественно речь идет не о современном состоянии русских (и других коренных народов России) которое плачевно. Разговор ведется об их судьбе, предназначении и идеале. Что касается последних десятилетий нашей истории, то вспоминаются слова Достоевского: «Русский без православия – дрянь». Современные русские люди – продукт отчуждения от сакрального; внешние, которым приходится возвращаться. Вольно или невольно, но все мы несем на себе отпечаток ложного, западного восприятия христианской Традиции.

Задача русского возрождения состоит в том, что нам необходимо стать гуманистами, в изначальном римском понимании этого слова (от латинского humus, «земля», «почва»), выражаясь словами Достоевского «вернуться с Луны, к народу своему». Это значит, в первую очередь, признавать и осознавать субъектность народа, который представляет собой не совокупность атомарных индивидов и не безличную массу потребителей материальных благ, но носителя и хранителя – «катехона» Сакральной Традиции, выраженной в характере, языке и всех формах искусства – в том, что упрощенно называют «мировоззрением», и обладающего при этом собственным, независимым от человека-индивидуума правом и судьбой. И когда мы сможем осознать и удержать это, тогда раскроется вся полнота парадоксального «русского культурного типа».

Если наши предшественники опознали эти признаки в характере русского народа, то задача нас, сегодняшних, попытаться объяснить их. Понятие «всечеловека» отсылает нас к понятию об «изначальном человеке», культура которого, его мировоззрение лежит в основании всех без исключения последующих цивилизационных типов. Изначальная традиция, заключающая в себе зачатки всех возможных способов осмысления мира и места человека в мире, с необходимостью подчиняется тем же критериям истинности, которые приводит в своем высокоавтритетном сочинении «Commonitorium» св. Викентий Лиринский (V в. по Р. Х.), с целью защиты православного вероучения от возможности лжетолкования и следования по «царскому пути здравой веры». Имеются в виду: всеобщность (universitas), древность (antiqitas), согласие (consentio). Первый из этих критериев означает «то, во что верили повсюду», второй – «то, во что верили всегда», и наконец, третий – «то, во что верили все». В приложении к Изначальной традиции человечества они выступают как принципы: она по определению является Традицией Северной Прародины, то есть всей обитаемой тогда ойкумены; древнейшей и при этом единой традицией для всех живших в те времена людей.

Ценностные ориентиры именно этого мировоззрения авторы начала XX века не совсем точно называли «арийским идеалом». Если мы вспомним значение слова «арий», переданное нам арийскими же мудрецами – «риши»: «тот, кто «принадлежит к друзьям», «благородный»; то нетрудно будет заметить, что оно недалеко по смыслу от того понятия, которое Ницше определял как «аристократически-рыцарский идеал», противопоставляя его «жреческому идеалу», характризующемуся как слепая ненависть ко всему созидательному, иеархаичному, как преклонение перед слабостью и хаосом. Но этот «жреческий идеал» принадлежит, скорее, не Священной Традиции, а оккультизму и всем видам «-софий» новейшего времени и противен русскому духу не менее немецкого.

Вспомним императора Юлиана, а именно тот случай, когда он приказал устроить на улицах Константинополя процессию во славу Диониса. Но вместо воскрешения античного благородства император-отступник, вопреки своему желанию, увидел нелепый карнавал буйной пьяной толпы; и как следствие получил для себя лишь горькое разочарование. И даже ему стало ясно, что солнце язычества зашло и античный мир, наполненный низовым оккультизмом и магией, которая даже для героев Гомера выглядела бы только святотатством, не в силах возродить свою былую славу. Ведь Священная Традиция, уже по своему определению не являясь продуктом человеческой рассудочной деятельности, не может вернуться только благодаря нашему желанию. Такая попытка всегда будет оставаться только одной из множества возможных «кабинетных реконструкций» и не более того. Эта горечь утраты, прочувствованная Юлианом, была свойственна позже всем сознательным неоязычникам, вплоть до Савитри Деви.

На самом деле не «тайные учения» и не сотни различных реконструкций представляют собой ту самую искомую «аристократию Духа», а Православие, закрытое от нас атеистическим воспитанием и протестанско-рационалистическим налетом на самой русской церкви, который обязан своим возникновением многовековому западному влиянию. Поэтому не магизм язычества, эксплуатирующий самые низкие чувства и желания человека, а христианство, более всего соответствует «арийскому характеру», которому мы обязаны распространением обновленной веры, преимущественно среди народов Европейского Севера. Той веры, вместе с которой вновь вернулись имена Бога-Отца, Бога-Сына и Божьей Матери, и зазвучали в храмах, построенных потомками того пра-народа, что тысячелетия назад последним покинул Изначальную Северную Прародину.

Следует отдавать себе отчет в том, что ни одна из «языческих» традиций (будь то существующие сегодня, как например индуизм, синтоизм, и отчасти парсизм, бон или существовавшие на протяжении I тыс. после Р. Х.), взятые порознь, не могут приблизить нас к верованиям Изначальной Традиции. Поскольку сами носители народного предания зачастую не догадываются о содержащемся в нем смысле. А именно о том, что предание представляет собой скрытое послание древности об истинах над-природного, метафизического порядка. Например, знак шестиконечного креста – ᛡ или

, обозначающий Логос, «Слово неба», для белорусских крестьян XIX века, равно как и для их языческих предков в IX веке, означал только «знак Перуна», охранительный талисман, посредством которого можно защитить от удара молнией свой дом и не более того; а затем он вообще утратил всякий смысл, превратившись в орнаментальное украшение, доступное лишь неосознаваемому эстетическому чувству. Доступ к изначальному смыслу мы получаем только путем сравнительного анализа наиболее архаичных слоев традиции, привлекая материал палеоэпиграфики, компаративистики и сравнительной мифологии, о которых не имели понятия носители языческой традиции.

Речь здесь идет не о реконструкции Изначальной Традиции, как восстановления при помощи рационального мышления некогда утраченного нечто, а в обнаружении этой реконструкции в нашем настоящем, как уже свершившегося события в народной вере наших предков. И принимая ее как свершившийся факт, с помощью инструментов рационального научного метода, мы лишь уточняем ее, превращая аксиоматичную констатацию русского сознания в интеллектуально постижимую реальность.

Восприняв христианскую веру, являющуюся возрождением, и что еще более важно пре-исполнением изначального «Бого-миро-воззрения», русский народ получил возможность трансформации в народ изначальный, в котором представлены качества «адамической природы» до ее падения. Именно отсюда проистекает его «всечеловечность». Но не та, что предлагается врагами Традиции как смешение всего и вся в некоей хаотической эклектике, а как его индивидуальное и неотъемлемое внутреннее качество, его selbst («самость»), которая навсегда разделила в человеческом то, что создано «по образу и подобию Бога» от наносного животного подобия, происходящего от этого самого смешения. Акцент на народном толковании Православия, гуманизм (от лат. humus, «почва») в вопросах веры позволяет нам расширить горизонты понимания вселенского качества церкви, давая возможность рассматривать христианство как возвращение и исполнение изначального Богомировоззрения.

Подводя итог нашим предварительным размышлениям, еще раз повторимся: Россия уникальна, но эта ее уникальность в существе своем универсальна, поскольку она заключается в сохранении наиболее архаичных черт мировоззрения, свойственных некогда предкам всех народов. А потому не в пышных залах эпохи Екатерины Великой должны мы искать свою имперскую идею, а на берегах холодного Белого моря, некогда омывавшего нашу Изначальную Прародину, среди крестьян, в глубине исконного русского народа. Пусть как напоминание об этом прозвучат для нас сегодня слова Христа: «Вы есте соль земли: аще же соль обуяетъ, чимъ осолится… (Мф. 5:13)»[5]¹.