Читать книгу: «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов», страница 9

Глава 2
Хищники и лопухи

Во всей нашей в те годы борьбе как же было нам не знать, не помнить, что Запад существует! Да каждый день мы в Советском Союзе это ощущали, и борьба наша вызывала гулкое эхо на Западе и тем получала опору в западном общественном мнении. А вместе с тем – реальные законы Свободного Мира нами не ощущались. Зналось, конечно, что вся атмосфера его, как она из западного радио вырисовывалась, – другая, не наша. Но это общее понимание – даже на иностранных корреспондентов в Москве распространялось нами ограниченно: уже они казались обязаны разделять наш суровый воздух, и забывали мы, что Москва для них – весьма престижное и выгодное место службы, которое легко и потерять. Те же иностранцы, кто втягивались в наши секретные сообщники (близкие «невидимки»), уже воспринимались нами как обданные русским ветрожогом, такие же непременно стойкие и такие же непременно верные. (Да вот, замечательно: такими они себя и проявляли – они переняли эту атмосферу безнаградной жертвенности.)

Но и просто вообще знать – всегда мало для человека. А начнёшь проводить через опыт, через поведение – и наошибаешься, и наошибёшься.

Вся эта гекатомба самоотверженности наших «невидимок», возвысившая мои книги и выступления до зрения и слуха всего мира, так что они появлялись в полную громкость, неостановимо для Лубянки и Старой площади, – в реальной жизни не могла выситься легендарно-чистой, так, чтоб не тронула её коррозия корысти. И коррозия эта пришла в наше дело, и несколько раз, но из мира, устроенного по другим жизненным законам. Могла б и в пригнётном мире прилепиться, но удивляться надо: нет. В этом, говорят, безнадёжно испорченном обществе и народе – тогда не втиснулись между нами корысть, предательство, осквернение.

Мы – бились насмерть, мы изнемогали под каменным истуканом Советов, с Запада нёсся слитный шум одобрения мне, – и оттуда же тянулись ухватчивые руки, как бы от книг моих и имени поживиться, а там пропади и книги эти, и весь наш бой.

И без этой стороны дела осталась бы неполна картина.

______________

Всегда правильно толковала «Ева» (Н. И. Столярова), даже впервые открыла мне: что главная сложность не в том, как перетолкнуть рукопись через границу СССР (мне казалось только это единственно трудным, а уж дальше – всякие руки в свободном мире благожелательно напечатают, и книга быстро выполнит свою цель). Не-ет, мол, перебросить в нынешнее время стало совсем не тяжело, – а трудно, важно: найти честные руки, куда рукопись попадёт, кто будет ею распоряжаться не с потоптанием автора, не искажая его в спешке для сенсации или прибыли.

Отправка наша до сих пор была только одна: в октябре 1964 с Вадимом Леонидовичем Андреевым, – и с тех пор она лежала спокойно, без движения, в Женеве. (Там был «Круг»-87, то есть сокращённый вариант романа, с политически облегчённым сюжетом, все пьесы и лагерная поэма «Дороженька».)

Весной 1967, приехав из эстонского Укрывища⁸⁵, освобождённый окончанием «Архипелага» и готовясь ко взрыву съездовского письма (как раз начав первые страницы «Телёнка»), я оказался перед необходимостью и возможностью решать: как жить моим двум романам – «Кругу» и «Корпусу». Ведь на родине, исключая самиздат, им – стена.

Да «Раковый корпус» и множился в самиздате с июня 1966. Но, видимо, ещё не быстры тогда были пути самопроникновения рукописей на Запад. И как «Иван Денисович» туда не урвался сам за год, так, очевидно, за год не успел и «Корпус». Но – успеет. И я решил: уж теперь пусть плывёт как плывёт, без моего прикосновения, безо всякой опеки и соглашений. А «Круг» – куда опаснее, и я сам буду его печатать, сам выберу и пути, и руки, и момент взрыва – так, чтоб и успеть к нему подготовиться. Попробую по-разному, что́ выйдет.

А ведь начал ходить в самиздате и «Круг». Тут уже стерегись.

До сих пор все годы я действовал или в пределах Гулага, или в пределах СССР – и почти безошибочно в поступках и в разгадке людей. Но тут – предстояло касаться иного, неведомого, мира, и я стал совершать почти только одни ошибки, долгую цепь ошибок, которая и по сегодня, через 11 лет, не расхлёбана.

Из двух выбранных мною путей для двух романов оба оказались – хуже.

Правда, первый путь я невольно подпортил, но никак того не понимая. Весной 1967 получил в Рязань телеграмму двух словацких корреспондентов, просят интервью. Конечно, безпрепятственный приход телеграммы подозрителен, но бывают же и осечки, вдруг ГБ прохлопало? После японца Комото (осенью 1966)⁸⁶ я никаких интервью не давал, «Архипелаг», слава Богу, окончен и запрятан, меня удушали замалчиванием, – отчего бы голос не подать, да и корреспонденты «восточно-демократические», как будто не криминал? Принял. Один из них, назвавшийся Рудольфом Алчинским, стройный, загадочный, всё время молчал и приятно улыбался, но никакой его роли в дальнейшем не видно – и странно, зачем был он? соглядатаем? Старший же был – топтыжистый Павел Личко, корреспондент словацкой «Правды», уже тогда смелой газеты ещё неизвестного миру Дубчека. В прошлом командир партизанского против немцев отряда, человек решительный, он вёл себя и явился мне представителем ещё скованной, но уже пробуждённой словацкой интеллигенции. Кончив интервью (поданное им потом с мещанским огрублением, с мелодрамными репликами, – научил меня, что важные мысли надо излагать самому письменно, а не полагаться на корреспондентов), попросил меня Личко: «А не можете вы дать нам “Раковый корпус” для Чехословакии? Это будет нашей интеллигенции такая поддержка, мы будем пытаться напечатать его по-словацки!» – «Уж тогда и по-чешски!» – предложил я встречно. А для начала, в журнале, напечатать главу «Право лечить» (уж самую безъершистую). И легко дал ему 1-ю часть «Корпуса» и в придачу «Оленя и шалашовку»: ведь в восточноевропейскую страну, как будто совсем не за границу, не на Запад же! Я сам не заметил, что нарушаю собственное решение: самому – «Корпуса» не давать никому. И ещё совсем не понимал я такой стороны, что машинописная пачка рукописи там дороже пачки крупных ассигнаций, – у нас ведь в самиздате всё льётся безплатно, между энтузиазмом и уголовным кодексом.

И вот за ошибку зрения пришлось поплатиться. (Ход событий я узнал только в Цюрихе, в конце 1974, из переговоров с английским издательством «Бодли Хэд».) В ноябре того 1967 возвратившийся в Лондон из братиславской поездки лорд Николас Бетелл, от других лордов отличавшийся знанием русского языка, – от себя предложил издательству «Бодли Хэд» роман Солженицына «Раковый корпус», переводят он и Дэвид Бург (он же Александр Дольберг, советский невозвращенец). Согласились, что перевод будет оплачен не издательством (как всегда), а – за счёт автора, половиной его гонорара. Что ж, «Бодли Хэду» ещё выгодней. Бетелл не представил никаких полномочий от меня, лишь обещал такие от Личко, – и старинное респектабельное английское издательство легко подписало предложенный договор с Личко. («Как же вы могли поверить в полномочия, без доказательств?» – спрашиваю я их в Цюрихе в 1974. Отвечают: «А иначе мы не получили бы романа». И – какие же могут быть преградные соображения?)

Несомненно, что Личко при встрече с Бетеллом в Братиславе предложил ему издать в Англии мою книгу. Поверил ли Бетелл в полномочия Личко? Допустим, внешних доказательств было не так мало: машинопись 1-й части (может быть, авторская, а может быть, и не авторская); факт, что Личко получил в Рязани у меня интервью; да два моих дружественных письма к Личко вослед интервью – по тому поводу, что главу «Право лечить» напечатали-таки в словацкой «Правде» в переводе супругов Личко. Да, это было – кое-что, но никак не достаточно оснований Бетеллу для уверенности, что я поручил Личко печатать «Корпус» в Англии. Однако, очевидно, ему хотелось поверить, и он, вероятно, легко достроил, что если я открыто опубликовал через Личко одну главу в Словакии, то значит, я тайно поручил ему и публикацию всей книги во всём мире.

Тогда же, в декабре 1967, Личко кинулся опять в Москву. Он хотел задним числом получить моё согласие на английское издание, и уверен был в том. Но разве найти меня в Москве? – я там и вообще не живу, да неизвестно где, и работаю всегда. Личко бросился к Борису Можаеву, с которым знаком был, потому что и его переводили на словацкий супруги Личко. И возбуждённо теперь рассказал Борису, и в возбуждённом письме открыто написал мне: что встречался с представителем «Бодли Хэда» и уже обещал им продать «Корпус». И лишь последнего согласия моего спрашивал – то есть как ещё довеска к уже несомненному решению. (И – не просил 2-й части «Корпуса», что странно.)

От письма Личко, переданного Борей в моё убежище этой зимы, я взвился в солотчинской берлоге. Но, конечно, не поехал с партизаном встречаться, да никогда я не допускал лишних движений прочь от работы, однако написал ему ответ, полный негодования и запрета, – он разрушал мой план не прикасаться к движению «Корпуса», через какую-то неведомую цепочку взваливал всю ответственность на меня.

Борис рассказывал потом – Личко изумился: «Но ведь какие деньги пропадают, какие деньги!» (Тогда я подумал: душа коммуниста уже обзолочена. А что? такие превращения происходят запросто. А может, провокация ГБ? Может, не на интервью и пропускали его в Рязань – а за рукописью, чтобы я сам дал на Запад? И что уж так часто свободно ездил Личко в Москву? И что ж они 2-й части «Корпуса» от меня не добивались, для полноты? сами имели? Может, только и надо было, чтоб начальный коготок увяз: сам дал.)

На том Личко тогда и уехал из Москвы. Я думал: послушался. Начинался 1968 год, «чешская весна», – самое бы время и печатать мою книгу в Чехословакии. Нет! – партизан вёл свои безумные (или очень умные) переговоры. И вот в марте 1968 Личко опять встретился с лордом, в пражском ресторане, и в присутствии свидетелей, англичанина и англичанки, выдавая себя за моего полномочного представителя, подписал «договор» с издательством «Бодли Хэд» о продаже ему всего «Ракового корпуса», обеих частей, а заодно – и пьесы «Олень и шалашовка», и на неё простяг! Притом торопились или были нахмеле – упустили распространить тот договор на все языки мира, не только на английский. Уже уехав в Англию, лорд сообразил, или указали ему в издательстве, и он письменно потребовал от Личко расширения – и Личко великодушно «расширил» на весь мир простой добавочной запиской.

А всё-таки «Бодли Хэду» верней бы получить мою собственную подпись! И – опять погнал Личко в Москву, к Можаеву. И всучивал ему – через границу привезенный! – договор, чтоб я подписал. И Борис – того договора благоразумно и в руки не взявши – вынужден был гнать ко мне в Рождество. И в моё ранневесеннее одиночество на Истье свалился с такой новостью: оказывается, Личко договор уже подписал от моего имени!

Ах, мелкая душёнка! Ах, канальство! Всё во мне помрачилось. Так хорошо текло с «Корпусом», он шёл – а я никак не участвовал, за него не отвечал, – а теперь окажется: я передал его на Запад сам? да не передал, а продал? Что делать с этим ошалевшим партизаном? Борька! Подави его, гада! Запрети категорически, провались он с его деньгами! Не хочу я с ним ехать даже встречаться!

Так срывался мой замысел, что именно «Раковый» я пускал по воле волн.

Безотказный мой друг воротился в Москву, встретился с Личко – и велел ему тут же, в ресторанной уборной близ Новодевичьего, изорвать привезенный договор в клочки: «Попадёшься на границе – арестуют».

Прошло недели три – и вдруг приносят мне вырезку из «Монд»: между «Мондадори» и «Бодли Хэдом» происходит публичный спор о копирайте на «Раковый корпус». «Мондадори» – шут с ним, он меня не касается, значит, из самиздата взял, – но «Бодли Хэд»? ведь через Личко запутает меня! Из-за этой низости Личко я и должен был особым письмом в «Монд» – «Униту» – «Литгазету» заявить, что: никто из западных издателей не получал от меня доверенности печатать «Раковый корпус». И поэтому ничью публикацию без моего разрешения не признаю законной и ни за кем – издательских прав.

Я это – с твёрдой, чистой совестью заявлял, это именно так и было. В начале апреля радовался появившимся отрывкам из «Корпуса» в литературном приложении к лондонской «Таймс», их передавали по Би-би-си: поплыли, в добрый путь! И не додумался, лопух, что это с экземпляра, который Личко в Англию продал, – это публикация, анонсная к книге.

Публичное моё заявление, напечатанное в «Монде», потом даже и в «Литгазете», было ясно, твёрдо – и как бы его криво толковать? Ведь знали: я не сделал ни одного вынужденного заявления под давлением властей – как же было не поверить и этому? Однако солидное английское издательство не посчиталось с прямыми словами автора и нашло сговорчивого адвоката – а тот быстро, в начале мая, уже и отпустил «Бодли Хэду» грех: можно с заявлением автора из-за «железного занавеса» не считаться и печатать. Хуже: «Бодли Хэд», в противоречие мне, публично заявил, что их издание – авторизованное (то есть как минимум разрешённое автором). То есть значит: Солженицын врёт, он сам нам дал. Тем они – подсовывали советскому КГБ прямое основание меня обвинить, советской прессе – меня травить, – и только ради коммерческой выгоды, оттягать мировые права на рукопись от своего соперника «Мондадори». («Мондадори» в Италии и «Дайел» в Штатах тоже в это время печатали «Корпус» со случайной рукописи, но не плели позорной небылицы, что у них от меня полномочия, не имея своих коммивояжёров со своим спектаклем.)

А изображённое перед Можаевым раскаяние Личко было коротким. Воротясь из Москвы в Чехословакию, он написал Бетеллу, что Солженицын, конечно, не мог дать письменного документа (на границе захватят! – но зачем же было ездить ко мне с договором?), однако «одобряет все поступки» Личко, лучше знающего европейские условия, и если сам Солженицын будет перед Союзом советских писателей публично отрекаться, то на Западе – не обращать внимания, публиковать и 2-ю часть «Корпуса», и «Олень-шалашовку» – таковы, мол, инструкции автора. (Объяснить его корыстью? – так ничего ему по договору не перепадало, как я потом в Цюрихе узнал. Вообразить его моим самым преданным другом, который лучше меня о моих книгах хлопочет? – с чего бы? – в сталинские-то годы Личко – завотделом прессы при ЦК Чехословакии…)

А издательству и лорду-посреднику больше ничего и не нужно. И Бетелл с Бургом бешено, в несколько месяцев, прогнали перевод обеих частей «Корпуса». (Но, к моему удивлению, все потом говорили: перевод совсем не плох.)

Тем августом 1968 Личко приехал в Лондон и присягнул на Библии (от коммуниста для строгих англичан это было уже верным доказательством), что имеет на всё полномочия. Заодно продавалась-покупалась и пьеса.

Да уж печатали бы как книжные пираты. Нет, они хотели одолеть соперников за счёт безопасности автора.

Ещё в каком-то году Бетелл приезжал в Москву и через того же Можаева добивался со мной видеться. Я тогда – и имя его слышал первый раз, ничего о нём не знал, и конечно отказался. (А он потом заявил в Англии: именно эта поездка и убедила его, что он действовал в интересах автора.)

Узнал я эту историю только в Цюрихе, в конце 1974, и написал Бетеллу гневное письмо. Он не снизошёл мне отвечать. А у меня не было сил разбираться с ним (да все мысли мои были уже – в ленинских главах).

Там у них возник небольшой, но очень предприимчивый клубок: Бетелл – шил юридический чехол для «Ракового корпуса», Бетелл с Бургом его переводили, Бург с Файфером взялись писать мою биографию, это мог быть ходкий товар; с ними тесно сдружился Зильберберг, снабжавший их информацией (слухами) о моей частной жизни, рядом же был и Майкл Скэммел, тоже затевавший мою биографию и самовольно печатавший куски моей лагерной поэмы, заимствуя из самиздатской статьи Теуша, – эта компания поспешных «биографов» жаждала взраститься на моём имени. Файфер, явясь в Москву, взял Веронику Туркину «на арапа»: дескать, у него уже всё собрано для биографии Солженицына (именно-то и не знал ничего реально), нужны только ещё небольшие детали. И обязательно – встреча со мной. Я – встретиться отказался и предупредил его через Веронику, что публикацию сейчас моей биографии рассматриваю как помощь гебистскому сыску, – но он не унялся, продолжал ляпать мою «жизнь»⁸⁷, и мне пришлось публично осадить его.

…А Бетелл, годами позже, описал в своей книге английские предательские выдачи советских граждан назад в СССР в 1945–46⁸⁸. Сколько-то извлёк из тайных английских документов и сделал дело полезное. Весной 1976 в Англии он направил ко мне венгерского режиссёра Роберта Ваша искать защиту против лорда Идена и его окружения, преграждавших показ фильма об этих выдачах. Я написал требуемое письмо⁸⁹, и Бетелл прочёл его в Палате лордов. Фильм отстояли.

______________

В том же марте 1967 сделал я и сам необратимый шаг. Приехала в Москву дочь Вадима Андреева Ольга Карлайл, и убедила меня Ева, что вот самый лучший случай дать надёжное движение «Кругу»: вывозить плёнку уже не надо, Ольга возьмёт у отца в Женеве, а сама энергична, замужем за американским писателем, вращается в издательском мире, – всё стекается удобно. Будет издание спокойное, достойное, и перевод без конкурентной спешки.

Ну, двигать так двигать. Встретились у Евы. Небольшая, подвижное чернявое личико, настороженное – как у зверька какого. Да мне ли разбираться! – встреча с иностранцем, редкость для меня! А тут и настойчивая рекомендация Евы. Пошли разговаривать не под потолками – я проводил Ольгу Вадимовну в сторону её гостиницы, по ночной Домниковке⁹⁰. Залитые электричеством, но явно не следимые, мы походили, уславливаясь. Очень она была американка, во всех манерах и стиле, русский язык посредственный. Но действительно все обстоятельства складывались, что лучшего пути не придумать, да главное – доверие было к семье: Андреевы, и сам Вадим Леонидович такой благородный. Ольга совсем ещё и не понимала, что за размах и успех будет у книги, которую я ей предлагаю, а я настолько был захвачен лишь надёжностью, секретностью, внезапностью публикации, что и не затревожился: а собственно, кто же и как будет переводить, – хотя понимал же эту проблему даже с юности. У Ольги русский язык никуда, муж вовсе не знает. Но она уверила: есть у неё друзья – Томас Уитни и Гаррисон Солсбери, жили долго в Москве, хорошо знают русский, они помогут, вчетвером и сделают: Генри Карлайл – стилист. Ну что ж, тогда как будто хорошо. Назвала издательство, «Харпер энд Роу», – а для меня безразлично. Изматывающая наша борьба в СССР совсем не давала вдуматься и внять, какой там путь книг на Западе, – лишь бы взрывались ударами по коммунизму.

Через несколько дней Ольга, видимо, разузнала обо мне больше, сообразила и стала через Еву спрашивать, не поручу ли я ей и «Раковый корпус», не дам ли фотоплёнку с текстом, она повезёт! Но я отказал, только, во всяком случае, не из недоверия, а уж как решил: путь «Ракового корпуса» – произвольный, по волнам.

Прошло полгода – в сентябре Ольга Карлайл снова приехала в Советский Союз, и Ева свела нас на квартире у «Царевны» (Наталии Владимировны Кинд). Для прикрытия встречи собрана была компания, Ольга села в центре, посреди комнаты, держала нога за ногу, по американской привычке высоко, навыстав, поражали никем в Союзе не виданные её какие-то особенные белые чулки с плетёными стрелками; как будто жили у неё в разговоре не руки, а ноги, будто она выражала себя не мимикой лица, не жестами рук, а этими ногами в белых стрелках. Мы с Ольгой вышли на балкон и поговорили минут двадцать, ещё опасаясь, чтобы не слышали нас с верхнего или нижнего балкона. Это был 11-й этаж, заливь огней Юго-Запада Москвы простиралась перед нами, огненный мир высоких домов, неразличимо – наш или американский, два мира сошлись.

Меня рвали вперёд крылья борьбы – и я ждал за минувшие полгода уже больших результатов, уже почти накануне печатания! С удивлением услышал я, что «так быстро дела не делаются». Это у американцев не делаются?! у кого же тогда? Оказывается, она в Штатах не решилась заключить контракт с издательством без полной от меня гарантии, что «Круг» не появится самопроизвольно. – Да как же я такую гарантию могу дать, если «Круг» уже ходит в самиздате? Сам я – никому, кроме вас, не дам, твёрдо, и ваше издание всегда призна́ю. А вот не надо было вам полгода зря терять, обидно.

По сути – она ничего нового мне не сказала в сравнении с мартом, только то было видно, что теперь осознала весомость «Круга» и «Корпуса». Тем более энергично я убеждал – толкать! скорей! Я не мог понять: а почему ж они эти полгода даже не переводили? (Это уже Ева мне потом объяснила, опять: «так дела не делаются», на Западе никто не станет начинать работу без аванса, без финансовой прочной основы. Как странно было слышать это нашим ушам, привыкшим к безкорыстному и даже головоотчаянному стуку самиздатских пишущих машинок. Эти на каждом шагу «сколько?» – не прилеплялись, не переплетались с нашим привычным.)

Мне, нам, здесь – тогда невозможно было вообразить, насколько несовместимы наше жертвенное, безоглядное прямодушие – и недоверчивый, оглядчивый, въедливый западный юридизм. Но, познакомясь с ним на деле, можно, спустя время, представить обстановку вокруг американского издательства. Вот Ольга Карлайл привезла машинопись романа и заявляет, что имеет от меня устные полномочия печатать именно у них в «Харпер энд Роу». Однако она, очевидно, сообщает и что текст романа захвачен КГБ, и есть первые признаки движения «Круга» в самиздате. Естественное опасение издательства: так может, машинопись утечёт и ещё каким путём? – и достанется другому издательству – и те перехватят темп? Так прежде всего нужен адвокат – пружина американской жизни! И круг осведомлённых, сверхобусловленных лиц – Томаса Уитни и Гаррисона Солсбери – пополняется двумя юристами: один от издательства «Харпер», – так надо иметь своего и Карлайлам? – и в дело входит адвокат Курто. Мне никогда не пришлось его видеть, но вот как Карлайл описала его позже печатно: вызывает образы с Уолл-стрита, мир частных фондов, капиталовложений; никогда не занимался ничем, близким литературе; плотный, преуспевающий, радостный, стремление к успеху, подозрение к контрагентам и клиентам, сам весь новый, и портфель блестящий, автомобиль огромный.

И вот в эти доверенные, сочувственные, нежные руки вкладывает внучка русского писателя судьбу другого русского писателя, придавленного. Не удивительно, если Курто вполне безразлична и литературная и политическая суть дела, а усматривает он только: что находится в безпомощном движении какая-то материальная ценность и можно хорошо на ней заработать. Он понятия не имеет и о советской обстановке, но уверенно объясняет: надо укрепить свою правовую основу, у издательства может возникнуть суд, Карлайлов вызовут в качестве свидетелей, и им нужно будет защищаться. Без официального договора на руках – положение уязвимо.

Так нарастают новые сложности. Нужна, нужна им доверенность письменная!

Сейчас, когда я это пишу, спустя 10 лет от тех встреч, опубликована книга О. Карлайл⁹¹ с оправданиями, искажениями и многими измышленными приплётами (о том ниже). Но кое-что она помогает увидеть с их стороны.

Для неё эта наша вторая встреча была – всего лишь подтверждение полномочий, ведь она будет делать серьёзный коммерческий шаг. Она теперь напоминает, и верно, что я горячо говорил: «Не надо экономить! Не надо думать о деньгах! Тратьте деньги, чтобы только дело двигалось! Мне надо, чтобы бомба взорвалась!» Пишет: «Он не выслушивал объяснений». Тоже допускаю: мой порыв был – к печатанию! полвека уже загоняют нашу литературу в подпол, дохнуть никому нельзя, дайте распрямиться! и какие там могут быть встречные обстоятельства? Так и не узнаю я никогда: а что ж она собиралась в тот вечер объяснять? что она вмешает в это дело ненужного корыстолюбивого адвоката? что её муж должен получить звание и оплату литературного агента за распространение «Круга», как если б никакое издательство брать его не хотело и надо было всучивать? Если б она мне такое и сказала – действительно б я изумился, ничего б не понял. Мне – печатать «Круг» надо было скорей! – для того и вся встреча.

Прошло три месяца – в декабре через Еву известие: Ольга опять едет (они перезванивались). Да что такое? всё свидания вместо дела. Но тут ей отказали в визе. (После предыдущей поездки в СССР, вместе с Артуром Миллером и его женой, она напечатала что-то диссидентское, критическое против власти – ей и закрыли путь в Союз. Ныне она кривит, что ей закрыли путь из-за меня.) Тогда она доверила весь секрет своему другу детства Степану Татищеву в Париже (самовольное расширение, но оно не оказалось вредным, напротив, Степан ещё много и многим поможет). Татищев приехал вместо неё. Снова встреча, снова риск, опять у Царевны.

У Степана и язык русский хороший. И прямодушное лицо, и глубинная взволнованность Россией. Уединяемся с ним – и что же? Карлайлы получили тревожный слух, будто этой осенью в Италии кто-то предлагал «Круг» от меня. – Да сколько же можно одно и то же повторять! Да ведь я уже дважды поручил – ей, именно ей, ей, никому другому! Да ведь мы все здесь только и держимся на слове и доверии! Конечно, «Круг» есть и в КГБ, и в самиздате уже, – именно поэтому мы и должны спешить с печатаньем!! – Нет, на той стороне неуверенность. Они предпочитали бы письменную доверенность на ведение дел. – О, туполобые! – захватят на границе такую доверенность и до всякого «Круга» голову мою срубят с плеч! Ну как их там убедить? Да пусть поймут: никогда я не отменю своего слова! никто меня не остановит в печатании! если уж объявятся конкуренты и будут обгонять – ну, тогда я признаю вас открыто. Но пока конфликта нет, необходимости нет, – не надо, поберегите же и меня!

А разобраться – так очень сходная ситуация с «Бодли Хэдом». Как те добивались моей прямой подписи, так и эти. Решительная разница только для меня: что там я не хотел поручать, плывёт как плывёт, а здесь – именно доверил, настаивал и торопил. А издательства одинаковы: воля писателя, как он там бьётся в советских тисках, весьма мало интересует их. Им нужна только гарантия коммерческого успеха: что никто не обгонит их в печатании, что на случай суда у них есть юридический документ. Наши простецкие мозги – не были приспособлены понять их.

Ольга же, на прошлом свидании узнав от меня о существовании ещё и «Архипелага», теперь через посланца запрашивает: а можно ли считать и «Архипелаг» обезпеченным для их группы и для избранного издательства?.. (Господи, головой не могу объять, почему сам «Круг», один «Круг» не насыщает западное издательство?) Хорошо, швыряю я и «Архипелаг» подмостью для «Круга»: ладно, усильте своё положение перед «Харпером», сообщите ему, что ещё будет и другая большая книга, только ни за что не называйте её! и не объясняйте, в чём её суть.

И в феврале 1968 О. Карлайл подписывает-таки договор с издательством «Харпер». В тот год я вообще не знал, не думал, что существует какой-то письменный договор, но через много лет в Цюрихе мне пришлось его прочесть. Боже мой! Это не был договор на взрывную книгу писателя, схватившегося насмерть с душегубным режимом, да на виду у всего мира, – но договор-диктат мощного издательства робкому автору-дебютанту, уже с первого шага виновному. Договор налагал на автора цепь ответственностей за все возможные неустойки, судебные споры с другими издательствами об авторских правах, все опасности, все помехи: компенсировать им всё, что может произойти от свободного движения «Круга», – должен буду я, и я, и я. Тут, на Востоке, я отвечаю за книгу головой – а на Западе я уже вперёд задолжал за неё штрафами или долговой ямой. Издательство детально гарантировало себя с денежной стороны: трёхлетним замораживанием всех авторских гонораров; после трёх лет – правом в любой момент остановить их выплату; односторонней обязанностью автора оплачивать любой судебный процесс и так далее, и так далее, до мелкой оплаты всякого моего изменения в первоначальном тексте. («Как же вы могли заключить такой колониальный договор?» – спросил я недавно представителей издательства. Отвечают: зачем, мол, теперь детали вспоминать? – суда ведь не возникло. С первоприродной откровенностью: надо ж было и роман не упустить, и финансово обезопаситься. – Так же, как и «Бодли Хэд»!)

Только об одном никто не вспомнил и не внёс в договор ни строчки: о качестве перевода, об ответственности издательства за качество книги. И без колебания О. Карлайл вывела свою подпись. А директор издательства Кэсс Кэнфильд лишь потому и согласился даже на такой договор, что Карлайл не только выдала ему название следующей книги и о чём она будет, но и обещала мировые права на «Архипелаг» (о чём и звука между нами не было)! На «Архипелаг»! в 1968! когда под советской давящей глыбой ещё предстояло его докончить, а время отрешённого выхода с ним в мир ещё не было определено, ещё только высилось впереди неизбежной голгофой.

И вот только когда, за год оседлав договор, супруги Карлайлы сочли возможным потратить своё время на «Круг». Верней, попался здесь на пути самоотверженный и честный человек – Томас Уитни. Карлайлы дали ему переводить в сентябре 1967. Уитни не безпокоился о договоре, о вознаграждении (был состоятелен), но хотел действительно послужить движению русской книги в Америке. Чтобы не вскрыть касание ко мне семьи Андреевых, переводчиком «Круга» и назван был только он один (как, по сути, и работал он один). К марту 1968 он уже сделал что мог, – однако он не был переводчик профессиональный. Супруги же Карлайлы, не зная русского языка и уже не сверяясь с русским текстом, бросились «шлифовать» перевод «под стиль» Генри Карлайла. Не сделав ничего от весны 1967 до весны 1968, теперь нужно было успеть провернуть побыстрей к осени 1968. Что они нашлифовали – к Уитни уже не возвращалось, а шло в набор. Ему же в издательстве в последние дни предложили править гранки – он с ужасом увидел много ошибок, но исправить успевал мало.

И что ж это получился за перевод! Довольно вскоре достиг и нас в Союзе экземпляр харперовского издания книги⁹² – и я, делать мне больше нечего! но и деться некуда, – сел проверять-сравнивать несколько глав по выбору – «Немой набат», «Спиридон», «Церковь Иоанна Предтечи». Сильно смутился. Попросил проверить специалистов. Боже мой, – и это перевод? – с потерей красок, со срезкой рельефа речи, особо частой утерей прилагательных или целых синтагм, смысловых значимостей, и уж конечно безо всякого понимания ритма, со сбивом его в чередовании фраз, с нарушением абзацев – отменой моих, появлением новых! Пропускались многие слова, выражения, оттенки; как можно понять, одни – по трудности перевода, другие пропуски не объяснить ничем, кроме небрежности. Много отчаянных нелепостей, вот – такой рекорд, о маленькой девочке: вместо «Агния всегда была расположена за зайчика, чтобы в него не попали», – переведено: «Агнию бережно располагали за маленьким домиком, чтоб об неё никто не споткнулся». И ещё удивительные места, где сочинены целые фразы, которых вовсе нет у меня.