Читать книгу: «Журнал «Парус» №69, 2018 г.», страница 3

С трудом узнанный инспектор зябко поежился от вечерней свежести и потер себя по плечам, согреваясь в машине. Просьбу он принял как вполне объяснимую, но согласие посодействовать дал с осторожностью.

– Я понюхаю через знакомых, но только ты меня ни о чем не просил, а я тебе никаких данных не давал. Идет?

Добытые сведения тёзка продиктовал при новой встрече, заставив Алёшу записать их своей рукой. Городецкая Алена Павловна. Юридический адрес предприятия, адрес фактический и два телефона – сотовый и стационарный. Держат магазины ювелирных изделий, выступают заказчиками в строительстве, владеют и сдают в аренду торговые, производственные и офисные площади. Каждый из названных пунктов был подкреплен перечнем адресов.

Теперь, пока могущественные люди, отчаявшись получить Лёшино согласие, не решились на что-то для него непоправимое, надо поскорее возобновить переговоры. К тому же им будет очень полезно узнать, что он знает. Ведь их собственность способна сгореть, если что, ничуть не менее ярко, чем собственность его. Нет, сам он, понятное дело, никогда не отважился бы на поджог. Но это известно только ему, уж никак не Алене Павловне.

Позвонить? Объясняться, не видя человека, не зная, кто он и с какого перепугу набивается на разговор, Лёша не умел и не любил страшно. Нельзя сказать, что очные знакомства подобного рода нравились ему больше. Но если общения не избежать, он всё же предпочтет видеть того, с кем говорит. К тому же обитает Алена Павловна, как оказалось, совсем рядом, буквально в двух кварталах от Лёшиной мастерской.

На первом этаже бывшего НИИ в здании сталинской постройки шел ремонт. Но лестница на второй этаж была уже старательно отмыта, и несколько влажных тряпок, расположенных по восходящей на широких ступенях, настоятельно рекомендовали вытирать ноги. Широкий и длинный коридор, уже переделанный под эрзац-шик евроремонта, оставался по-старому сумрачным и ничего не сообщал о людях, занимавших комнаты справа и слева. Но там явно работали – почти беззвучно и малоподвижно, как того и требуют добросовестные учет, отчетность и деловая переписка.

Лёша наугад заглянул в комнату, где за включенными компьютерами сидели несколько женщин и молоденьких девчушек.

– Не подскажете, как мне найти Алену Павловну? – спросил он у старшей из них по положению, о чем свидетельствовали и стол, за которым она сидела, и место, где он стоял.

– Алену Павловну? – отозвалась она с тревожным удивлением, а все ее подчиненные с одинаковым любопытством повернулись к нему.

– Да, мне нужна Алена Павловна. Предприятие «Рассвет». Директор.

– А по какому вопросу?

– Я владелец помещения, которое ваша фирма намерена приобрести, и хотел бы переговорить.

– Именно с ней? – спросила старшая по комнате как о чем-то почти невозможном.

– С ней. А то посредник, знаете… Как испорченный телефон.

– Но Алену Павловну не так просто застать…

– Да? – озадачился Алёша. – А можно, я оставлю номер своей мобилки? – И попросил: – Пожалуйста!

– Ну… оставляйте, – поразмыслив, уступила старшая. – Я передам. Но не обещаю, что это будет сегодня.

– Спасибо! – улыбнулся Алёша.

Минут через двадцать курлыкнул в кармане телефон.

– Ты разыскивал Алену Павловну? – недовольный мужской голос.

– Да, но потому и разыскивал, что не хотелось бы через посредника…

Там мгновенно вспылили:

– Вот ты и говоришь напрямую!

– Понял, – отозвался Лёша, толком ничего еще не понимая.

– Ты где сейчас?

– У себя. Это в двух кварталах от Алены Павловны.

– Знаю. Машина есть?

– Есть.

– Подъезжай сейчас, как ты говоришь, к Алене Павловне. Брякнешь по этому номеру – я выйду. В машине и потолкуем.

Подъехав, Лёша дважды нажал на кнопку, оживил связь.

– Иду! – коротко и раздраженно бросили оттуда. – Ты на чем?

– Старенький «Опель». Синий, – прибавил Алексей после заминки – торопливо, чтобы успеть, пока там не отключились. – И немытый.

На ступени у входа, где по случаю ремонта стояли заляпанные дощатые козлы, выскочил сухопарый коротышка в обтягивающей тесной одежде, резко не походящей на то, что носил Лёша. Быстрым взглядом с первой попытки угодил в Алексея и выставил палец, спрашивая: ты?

Лёша кивнул и потянулся к дверце пассажира, чтобы приоткрыть.

Высоким ботинком из крокодиловой кожи коротышка, брезгливо мигнув щекой, ступил на затоптанный коврик, уселся. Машинально закрывая за собой, глазами нацелился в глаза Алексея и смотрел не мигая, как смотрят боксеры перед боем.

Неожиданная тяжесть этого взгляда заставила Лёшу потерять из виду, что собеседник щупл и невелик ростом. Оставаясь на месте, атакующие глаза словно бы приближались, прокалывая зрачки Алёши, и он, Алёша, желая не спасовать, но и не имея охоты бодаться, посмотрел в ответ открыто и беззлобно. И атакующий натиск соперника провалился, как проваливаются те же боксеры, вложившись в удар, который не попал по цели.

– Как ты меня вычислил? – с нотами допроса начал пришедший.– Сёма растрепал?

Сёмой, было понятно, он назвал риелтора, и Алексей, чистосердечно ответив движением лица, что нет, успел подумать, как опрометчиво не приготовился к такому вопросу. Впрочем, кто-то другой в нем, находчивый и не расположенный с оглядкой взвешивать каждое слово, заметил не без лукавой таинственности:

– Ну мы же все у родины переписаны… И Алена Павловна ничем не хуже прочих.

– Далась тебе эта Алена Павловна! Всю жизнь копытим, копытим. И – на жен, на жен. Сами под Богом ходим, на нас не запишешь. Тебе еще не приходилось из собственной благоверной, которая ни палец о палец, делать миллионершу? Нет? Везунчик! – раздражение в собеседнике, как дрова, которые шевельнули, вспыхнуло ярче, и он, снова напирая взглядом, произнес, прервав самого себя:

– Короче! Что ты мне хотел сказать без посредника?

Лёша продумывал, как поведет разговор, но заготовка, казавшаяся толковой в замысле, озвучилась до того вычурно, что он почувствовал, как краснеет.

– Я не хочу быть бревном на пути прогресса. И сразу сказал, что готов меняться на равное помещение. Но такое стоит сейчас триста тысяч.

– Так, – оживился пришедший, явно расположенный здесь и сейчас завершить сделку. – Ты хочешь триста, я предлагал двести, давай ни мне, ни тебе: двести пятьдесят!

– Но ты уже предлагал через Семена Борисовича двести пятьдесят…

– Да?

– Да.

– Ладно, предлагал так предлагал. Тогда от этой цифири метим на другую: ни нашим, ни вашим, двести семьдесят пять!

В резкости последних слов Лёша почувствовал предел, за которым всё может сломаться. Он, собственно, готов был согласиться и на двести пятьдесят, и возразил вовсе не для того, чтобы переместиться в торге еще на шаг в свою пользу, а просто уточняя, как было на самом деле.

– Хорошо, – ответил Лёша. – Хотя, честно сказать, ума не приложу, куда перебираться.

– Ты это серьезно или только так – чтобы не промолчать?

– Серьезно.

– Да ты открой рекламу! Предложений – чертова гора! Только свистни – и арендуешь место в сто раз лучше, чем имел!

– Арендовать? Я как-то не подумал. Зациклился: купить, купить! А оно и правда – взять в аренду…

Покупатель смотрел на него как на нечто небывалое – весело смотрел и с неожиданной в его колючем облике радушной симпатией.

– Ну, ты даешь! – и снова резко сменил настрой. – Выходит, предложи тебе Сёма аренду – мы бы давно уже поладили?

– Не знаю. Я как-то аренду совсем упустил из вида.

– Ну, Сёма, ну, засранец! Полгода проморочить голову!.. Так: появится – ты ему ни слова о том, что мы ударили по рукам! Продаешь сам, а кому – не его собачье дело! Хочу увидеть, с какой рожей заявится ко мне! Ладно, ближе к делу. Готов завтра с утра быть у моего нотариуса с документами?

– Готов. Но вот такую сумму принять на счет – готов не очень. У меня и без того – переводят туда, переводят…

– Мне тоже светить такие траты не с руки. Сколько покажем официально?

Подумав, что купил у города за эквивалент семи, Лёша сказал:

– Тысяч пятнадцать? Для ровного счета…

– Идет. Тогда посиди, принесу остальное.

Через несколько минут покупатель появился на своем крыльце с пакетом. Будто в несвежую, подо что-то уже простилаемую прежде газету завернули небольшую буханку «Бородинского».

– Держи. Все двести шестьдесят. Открывать не надо – меня последнее время пасут, как шпиона. За подлинность купюр и точность пересчета отвечаю.

Лёша спровадил сверток себе за спину – на коврик под задним сидением, сказал:

– Но мы даже не познакомились.

– Мой номер в твоем телефоне. Пометишь – Саша. Ну а я тебя – как облупленного…

– Вот именно. Как-то оно не того: ты обо мне всё, а я – Саша…

У покупателя снова недоброй тяжестью наполнился взгляд, но теперь в этой тяжести не было наступательного напора – в ней угадывалось словно бы некое сожаление и даже, показалось, старательно скрываемая неловкость. Он усмехнулся половиной лица и назвал полное с отчеством имя и фамилию известнейшего в городе бандита. Фамилию звучную, с детства служившую вместо клички.

– Доволен?

Вопрос пришелся в самую точку. Пожалуй, что Лёше действительно было бы комфортней оставаться в неведении. Он, этот Саша, и нынешний мэр города дружили с юности и бандитствовали по-черному в девяностые и начале нулевых.

– Сделку, считай, закрыли, можно и поделиться, – сказал Саша. – Видишь ли, мы с Юрчиком, как он избрался, забожились друг перед другом, что впредь каждый наш чих будет законным. Но как же это трудно! Не держи я сам себя зубами каждую минуту – вы бы у меня вылетели из этой халупы в два счета и без всякого выходного пособия. А я вам – сотни тысяч зеленых, и время на вас трачу, время, которое стоит миллионы! И так ведь не только с вами – на каждом шагу, за что ни возьмись! А как, бывает, чешутся руки!.. Пытка! Пытка! – И снова оборвал себя. – Так, завтра в десять. И можешь сделать для меня доброе дело? Поговори с бабкой! Я отстегиваю ей справедливые деньги, она же загадывает такое – волосы на затылке шевелятся. Будь другом, скажи ей, что уходишь. Уже для нее аргумент. Время, понимаешь ты – время! Чувствую, еще немного – и никому они станут нафиг не нужны, эти козырные квартиры…

Дома Алёша открыл свёрток. Пачки сотенных купюр, перепоясанные крест-накрест банковскими лентами. Пересчитывая, переложил их с места на место. Двадцать шесть. У него не было сомнений – сосчиталось как-то само собой, механически. Банкноты и вовсе новые, и уже побывавшие в ходу. Новые, свежие на ощупь, чем-то напомнили Лёше мерею на лайковых перчатках мамы. Давняя память, из детства. А к деньгам не проснулось никакого чувства. От родителей это в нем, что ли? Зарабатывая на хлеб и воду, всю жизнь они проездили с цирком. И ныне продолжают колесить. Клянут свое существование последними словами, а бросить всё, осесть на месте, – всё одно для них, что лечь в могилу. Его, Лёшу, когда подрос немного, оставили сиротой у деда с бабушкой…

В книжном шкафу располагалась библиотека, собранная покойными стариками. Он вынул несколько томов из первого на широкой полке ряда. Пяток книг из второго ряда устроил лежа в узком просвете. Туда, в возникшую прореху во втором ряду, угнездил сверток, наново укутанный в газету, замуровал томами, стоявшими впереди.

На этом полученное от Саши ушло из его мыслей. Наперед стыдясь почему-то того, что должен сказать, Алексей думал: как, в каких словах известит он Любовь Игнатьевну?

И всё ощутимее теснила сердце забота – куда переезжать? Что ж, с утра он займется поисками, попросит всех своих, чтобы узнавали, где, что и по какой цене.

Тетя Люба осветилась улыбкой, исподтишка излучающей превосходство, когда он, мямля и заходя издалека, заговорил о своих новостях. И, не дослушав, объявила, что и сама со дня на день намерена выбираться.

– Дали согласие? – обрадовался Алексей.

– Дала. Но не этим. И получаю ровно вдвое по сравнению с тем, что эти мне навязывали!

Видно было, что ей, Любовь Игнатьевне, ставили строжайшим условием неразглашение имен и должностей, но что она не в силах не поделиться с кем-нибудь, а прежде всего – с Лёшей, юным, полным сил соратником, который банально сдался в отличие от нее, беспомощной старушки, одержавшей верх.

– Я продала квартиру… – она театрально подержала паузу, – сыночку прокурора области! Им, как вы сами понимаете, здесь не жить, им все эти фокусы с газом, светом и поджогами до одного места. И возьмут они с наших ретивых застройщиков не деньгами, нет! – тетя Люба опять интригующе потянула время, и Алексей успел заметить, что она, поладив с кем-то, вся теперь на стороне тех, кому дала согласие. Как, впрочем, и он, ударивший по рукам с Сашей и теперь безотчетно желающий ему успеха. – Они затребуют долю в строительстве! – завершила Любовь Игнатьевна победоносно, а Лёшу затронула невеселая мысль о том, что все, включая, оказывается, и его самого, норовят урвать у тех, кто затевает дело.

…Бойкое место у выхода из метро. Нижний этаж арендованного павильона служит приемной, где Лёша встречает клиентов, принимая заказы, и где на красивых стендах в тесном, но безупречном порядке ожидают выдачи заправленные и отлаженные печатные устройства. Заправка и ремонт осуществляются на этаже верхнем, где каждый сантиметр площади пришлось задействовать с сугубой рациональностью. Отсутствие прежней шири само собою избавило фирму от непрерывных кутежей и свиданий с подружками. Сам Лёша по собственной воле ни за что бы не покусился на праздничность и праздность былого существования. Он, который оплачивал пирушки и брал на себя хлопоты хозяина, считал это почетным долгом. Ведь ему подфартило с помещением и заработками, и он был уверен, что всякий на его месте так же безоглядно поделился бы всем этим с приятелями. Как-то незаметно вошло для обитателей мастерской в привычку, сделалось само собою разумеющимся, что все затраты несет он, Лёша. И убирает после всех, и доделывает за всех просроченные из-за развлечений заказы. И каково же было его удивление, когда он стал обнаруживать, что ему садятся на голову, что об него едва не вытирают ноги. Воспротивиться, однако, не хватало характера. Многие уже не останавливались перед тем, чтобы в приказном порядке давать ему задания, и поторапливали, посмей он замешкаться. И он всё больше делался объектом насмешек. Причин – хоть отбавляй. Тут тебе и воздержанность к питью, и робость с девчонками. Со странным его пиететом к ним, едва не обожествлением.

Но вот остались в прошлом гулёвые квадраты, и прибавилось, благодаря расположению у выхода из метро, заказов. И осыпались, как-то сами по себе отряхнулись, отстали от коллектива нагловатые бездельники. Скупые производственные площади водворили дисциплину и ответственность. Оставшаяся меньшая половина ребят вполне управлялась с объемом работы, возросшим втрое. И все оставшиеся прониклись к нему, Алексею, истинным уважением, которое не в последнюю очередь подкреплялось новой величиной их заработков. А не ушли из мастерской именно те, кто в заработках больше всех и нуждался.

За стеклянной стеной павильона валил снег с дождем, а тут было тепло, тесновато и уютно. Погода распугала клиентов. Лёша смотрел на тяжелые хлопья, бьющие по луже и сразу становящиеся водой, и чувствовал что-то подзабытое, что-то из детства – грустное и мечтательное.

Тенью мелькнула мимо витринного стекла легкая фигурка, сигнальным колокольчиком тренькнула дверь.

Она вошла, хлюпая мокрыми насквозь сапожками, остановилась у приемного стола. Большой, заполненный до отказа пластиковый пакет переложила из руки в руку и освободившуюся зябко сжала в кулачок. Когда она всхлипнула, он понял, что лицо ее влажно не от снега. Или не только от снега. И, удачно найдясь, предложил:

– Хотите кофе? – и подхватился, не дожидаясь ответа, к стоящему всегда под парами автомату.

Уже устроенная им в кресле для посетителей, она смутилась, когда он поставил перед ней чашечку.

– Вы пришли с заказом, вам полагается! – балагурил он, запрашивая кнопками кофе и для себя.

Не смотрел, чтобы не стеснять, но видел, как она непослушными, замерзшими губами коснулась обжигающей пенки. Запомнил, поймав первым взглядом, светлые крапинки на ее широковатых скулах и близкие крапинкам по цвету янтарные глаза. Подумалось, что, наверное, она рыженькая, но отемняет волосы, и подрисовывает брови и ресницы.

Похожее на позыв к озорству, вдруг подступило к нему желание угадать, какая она без ретуши, и представилось, что она должна смахивать на конопатого мальчишку, которому покажи палец – и он расхохочется. Такое лицо – сценическое, для манежа – делает его мама. И ей так часто под развеселой маскою лица бывает не до смеха. Как вот теперь и его заказчице.

– Вас кто-то обидел? – спросил он и оробел, подумав, что поступает бестактно.

А она, словно только этого ей и не хватало – чтобы спросили участливо, – вдруг прорвалась признанием:

– Она придирается ко мне, чтобы выгнать! На каждом шагу придирается! Мои испытательные полгода без зарплаты заканчиваются – и она, чтобы не оформлять, чтобы задаром другую взять дурочку… А мы с мамой мечтали, что вот начну зарабатывать. Немножечко, но все-таки. Ничего я не начну! – и уткнувшись в кисти рук со школьным бесцветным маникюром, она расплакалась навзрыд.

Слезы и эта ее доверчивость легли ему на душу как признание в дружбе.

– Да что вы! – вырвалось у него так громко, что следующие слова он произнес почти шепотом. – Да это же хорошо! Вам надо учиться, а не прислуживать какой-то хамке!

– На бесплатный мне не поступить, а на платный у нас нету! – ревела она, уже не сдерживая себя.

– Ой, как вы ошибаетесь, думая, что вам делают плохо! – заговорил Алексей торопливо, словно хотел не дать ей и секунды для ее слов. – Меня вот пожарник два года поедом ел, а потом оказалось, что он выхватил мою фирму на такую высоту, что и мечтать нельзя! Или стали выживать из помещения. Думал – беда! А вышло… Я выкупил его у города за семь тысяч, а мне выложили в сорок раз больше! Где бы такое было мыслимо?

Четыре тысячи процентов заработать! В один миг! Как пальцем щелкнуть!

Лёша не помнил, как очутился перед ней на корточках. Он бережно пробовал забрать ее холодные, как ледышки, руки в свои, заглядывал ей в лицо.

– С вами такая же история! Абсолютно, совершенно такая же! Уходите оттуда немедленно! Сию буквально секунду! Поднимайтесь! Поднимайтесь, говорю! И садитесь на мое место! Садитесь, садитесь! Вот так. С настоящей минуты вы принимаете и выдаете заказы. Это проще, чем поджарить яичницу. А я спокойно займусь, наконец, снабжением, отчетами и всем прочим. А они за готовым пусть сами приходят! Наберете по телефону – и пусть приходят. И зарплата ваша уже капает вам на карточку. Вот и попробуйте сказать, что та, которая делала вам плохо, не сделала хорошо!

Она мигала слипшимися, почти отмытыми от туши, белесыми ресницами. И ничего не пробовала говорить. Ей столько всего надо было бы спросить, но она знала, что спрашивать ничего не нужно. Его искренность была ответом на всё.

– У нас тут небольшой, молодежный и сугубо мужской коллектив! – сыпал, не узнавая себя, Алёша. – Был сугубо мужской. Мы вас тут замуж выдадим – оглянуться не успеете! – балагурил он, всегда безнадежно косноязыкий с девчонками, и чувствовал, как ему не хотелось бы ее замужества с кем-то другим.

Слова, исторгаемые необъяснимо счастливым настроем, текли из его рта неудержимо. И множество удивленных, веселых мыслей всплывало в нем, подобно пузырькам из газировки. Он сказал ей, а только теперь подумал, отдавая себе отчет, что ведь действительно выхватил у города свои метры за семь тысяч и тут же, не прошло и двух недель, сдвинул их за двести семьдесят пять! И эти деньги – четверть миллиона! – лежат у него нетронутыми в дедовом книжном шкафу. А ведь на них – как же это раньше не приходило ему в голову? – можно купить хорошую машину, купить и обставить квартиру. И путешествовать! И сыграть свадьбу! И оплатить ее учебу!

Он сидел в кресле для посетителей, положив локти на стол и мечтательно разглядывая неотразимо милую, веснушчатую дурнушечку.

– А ты куда хотела поступать?

– Туда не поступишь, – сказала она с давно примиренным сожалением.

– А все-таки?

– В медицинский.

– А каким доктором?

– Детским, – почти шепнула она, сконфузившись отчего-то этим своим признанием.

Судовой журнал «Паруса»

Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись четвертая: «Светописный домик»

У брата моего Степана – он на два года младше – заболело горло, позвонил ему: застарелая ангина. Сделали анализ, успокоили: опухоль не злокачественная!.. А что же не проходит?.. Голос осип, осел.

Слово имеет зрение, видит нас. Сегодня приснился сон: Колыма, наш домик, отец и мать в возрасте той жизни, и я с братом. Никогда так, всей семьей, не снились; они укладывают его в тёмной – там у нас зимой ставень не открывали – комнате, «спальне», на свою кровать у стены, и говорят: это Степе! Я спорю: а мне где лечь? Они не уступают, даже не смотрят на меня: нет, сначала должен лечь Степан!

Мы в детстве спорились: кому первому вставать утром в школу? Меня будит мать – я: а Степка? К нему подойдет – он: а Колька?..

Я даже во сне удивился, так давно и живо не снился колымский наш дом и давно умершие родители; и эта темная комната с её постелью – в отличие от чепухи, вереницей сновидений тянущихся всякую ночь и тут же забывающихся; затревожился.

А потом узнал, что брату новый анализ сделали, и болезнь у него уже запущена, операцию делать, сказал врач, уже поздно. Уже и глотать ему стало трудно… Поставили в больничную очередь на облучение – два месяца жди!.. Очередь туда, говорят, у нас большая…

…Первая наша с братом сказка в детстве – про избушку. Была у зайца избушка лубяная, а у лисицы ледяная – начинала мать рассказывать. Я еще не знал, что такое луб, и поэтому избушка лубяная представлялась какой-то нездешней. А потом другая сказка и тоже про избушку: кто, кто в тереме живёт? Я – мышка-норушка, я – лягушка-квакушка, я – заяц в поле свертень… Всем в избушку хочется!.. И, точно живой, по-сказочному лубенел наш дом, который отец срубил с Кудинычем, дневальным из барака. И, слушая, я оглядывал с удовольствием и удивлением наши теплые, беленые стены и печку – как хорошо! и стены будто глядят на тебя и тоже радуются, что всё – так! И будто прямо в сердце грохал новый гость: я медведь всем пригнетыш! Сейчас – в теремок ему не влезть! – сядет на него и всё разгромит…

Мне так хотелось построить свою избушку. И в одно прекрасное время, говоря словами матери, когда уже мы с братом в школу пошли, в одно прекрасное время, то есть летом, в каникулы, нашелся такой человек, дядька, который взялся нам избушку построить. И не только нам, но и другим мальчишкам.

Дядька в то лето появился на нашем прииске и жил у лесника Доброжанского. Дом их на отшибе, на берегу речки Бухалая. Доброжанский – турка, с тридцать второго года на Колыме, женился на якутке, у них были две девчонки младшие, да два мальчишка. Старшему, Кольке-якуту, уже шестнадцать, в кинобудке работает, курит, как взрослый, открыто у клуба. А Юрке-якуту тринадцать, вокруг него мы и собирались: я с братом, наш друг Серега Киценко да Колька Казаков, сын начальника отдела кадров, лучший Юркин дружок. Девчонок решили не принимать в избушку.

Как с каменистой, тронутой мошком да чахлой травой плешины от дома лесника спустишься в кусты приречные, тут и место выбрали в глушняке бряда с ивняком, на чистом песочке у душистых, малорослых топольков.

Дядька в серой спецовке, в резиновых сапогах, приземистый, грибоватый: с большой головой в кепке примятой, мордастый такой! Четыре столбика тут же срубил, ошкурил, мы ямки вырыли, поставили; и всё делал быстро, шевелисто и молча; а потом как принялся командовать! Морда стала зверская, как у медведя: широкая, с приплюснутым, раздавленным, что ли, носом, рябая, как дресва, в крупных щербинах, и бугристая по щекам: видать, когда-то в лагере еще обморозился. Глазки голубенькие в этой дресвяной маске бегали под козырьком кепчонки маленькие, быстрые, как зверьки.

Ругается, психует:

– Мне сегодня же чтобы были доски с дровосклада!.. Что, тырить не умеете?! Мне вас еще учить, как тырить доски?.. Тогда я не буду строить!..

Покрикивает хрипло, машет руками. Руки у него вообще всегда, если не работали, ходили ходуном… Верно, хорошо умели тырить… Юрка-якут попятился, улыбаясь хлипко: айда!

Дровосклад огромный, обнесен колючей проволокой, но она редкая, да и порвана местами, а со стороны реки – вообще входи свободно к штабелям бревен, досок, дров, реек отбросных, горбыля – горы их тянутся по берегу прозрачной – на дне железяки накиданы – тугой быстрины Бухалая.

Мы набираем досок, горбылей, каких утащить по силам. Весь берег-галечник здесь красный от лиственничной коры. Ходят рабочие вдалеке у ворот, где верещит пила-циркулярка в сугробах свежих опилок, но на нас не обращают внимания.

Юрка выбрал длинную широкую доску, она играет, прогибается, ударяет по ребрам: он перехватывает её с боку на бок. Юрка в чёрной вельветке, и черные глаза его играют: вот дядька удивится, какую доску он приволок!

Трусцой, торцы досок с веселым грохотом прыгают по голышам-окатышам: тпру-ру-рум! Солнце с низкого над долиной неба печет жарко. Река шумит и шумит прохладно, вековечно, так, что шум приобретает какой-то загадочный, очеловеченный смысл, вбирая и наши голоса, и стройку, и унося их к дальним сопкам, в сизеющий таинственно, тающий сон тайги на краю долины.

Но дядька не удивился Юркиной доске. Встречает нас с добычей молча, снова недоволен, что ли? Ему всё мало… Через полчаса опять заорал:

– Вы мне, знаете… чтобы… у меня! – Бросив молоток, сечет воздух короткими руками, глаза выворачивает: – Если завтра не приволочете досок на крышу – прогоню вас! Сам тут поселюсь!.. Тут у меня стоит бутылка спирта! – тычет на столбик для столика. – Там – кипит уха на костерке! В окошко закидываю удочку! – рукой изображает, как выдергивает хариуса: – Кидаю его в котелок. Выпиваю – закусываю! Во, жизнь!..

Но стали мы чувствовать: вроде дядька-то – нарочно ругается? Да ему самому нравится работать и нас пугать; и самому хочется порыбачить, погужеваться тут летом, он завидует нам, что у нас такой домик хороший! Но уж где ему с такой мордой – не возьмем! Морда зверская у дядьки, обмороженная, бугристая, как дресвяная маска – лишь голубеет глазками – маленькими, как у медведя… Только медведь раздавил избушку своей тушей, а дядька – построил!

И только теперь я понял, что это была, может, последняя попытка одинокого человека (ни имени, ни фамилии которого мы не знали, просто – дядька) даже не попытка, а игрище построить дом, гнездо с детьми. Поэтому он так и изображал из себя… Построил – и сразу же ушел. Повернулся спиной в серой спецовке на наши благодарности – ничего не сказал. Ушел, как медведь…

А к нам, узнав про домик, начали приходить, проситься Витька Папахин, Васька Пупков, мать у него библиотекарша, да два брата Власовых, сыновья кузнеца, да Колька Варич, сын бурильщика, да Ринат Абдрашидов, да Женька Разбицкий с Димкой Сухаревым, и последним пришел Витька Паль, сын бухгалтера. Все что-нибудь несли в общий котел: варить еду. Пришлось и девчонок, сестер Доброжанских, по блату взять в поварихи: Любку – одиннадцати, да Надьку – семи лет.

В сентябре, когда уже холодно стало здесь собираться, да и в школу пошли, я забрел раз в избушку по шуршащей тополиной листве, посидел у столика на лавочке. Как грустно, одиноко; холоден притоптанный пол земляной с вмятыми окурками папиросок «Север». Уж мы и курить пробовали… За кустарником вода прибывает, подмывает шаткий ивняк на гребнях намытого песка, по-осеннему бурлит перекат, словно чует, что скоро зима – завалит речку снегом, выморозит до дна. Но и приютисто все же, словно здесь еще невидимо поселился кто-то и глаголет, что впереди жизни такой хорошей уж никогда не будет. Ушел ты из сказочного домика, покинул сказочный мир и теперь плутаешь неизвестно где. Как в дремучем лесу медведь… Звонил уже два раза брату – не отвечает, телефон отключен, похоже. Облучать его будут сорок пять дней.

…Не всегда удается связать внутреннее с внешним в нашей странной жизни, где одна половина предметов принадлежит к действительности, а другая половина к миру, находящемуся внутри человека; еще не закончил я этот рассказ, как (и тоже после долгого перерыва) приснился мне давно умерший друг.

Большая комната, похожая на общежитскую, уставлена железными кроватями, одеяла серые посмяты, в боринах, будто жильцы только сидели на них и куда-то ушли. Солнечно, светло, много окон, все свежо, ясно, ярко. Друг лежит на койке в своей задумчивой, обычной позе, руки закинув за голову. Я здесь написал рассказ: что-то тоже солнечное, яркое. Подробности рассказа я не держу в уме, а беру его общим родовым понятием или образом, как объем света теплого, умового. Лишь один лепесток розы в нём, как остаток крови, еще не претворившейся в свет. Дал его почитать другу, как в молодости давал читать ему свои сочинения… Прихожу – друг по-прежнему молчит, ничего не говорит, как в прежних снах перед моим несчастьем несколько лет назад – точно предупреждал! А на столе листы – и сокращен рассказ наполовину. Читаю – вроде так лучше?..

У меня был рассказ вообще – как образ всех рассказов, будто домик их сказочный, и в нём лепестком розы – как сердце, еще не претворившееся в свет. А теперь свет посмуглел на листах, и проступили на них, темнея, строки.

Если ты сократил, а стало лучше, толкую я другу, значит, рассказ мой пока – только заготовка?.. А он все молчит, не подтверждает, но и не отвергает моих слов, как-то он весь в себе: там у него, в себе, и моё – в голос, в слова не выводимое. Всё так и лежит на койке, и вся его поза и мои вопросы – как само собой разумеющееся, само о себе говорящее; дескать, какой бы ни был домик твоего рассказа, он – только половинка домика вечного. Поэтому и сократил вполовину (половину смертную, земную), вознеся в свой свет, понимающий без слов. В молодые годы он часто повторял: на том свете мы станем немыми, и восторг переполнит наши души – слова Василия Розанова… Такой сон, будто увидел меня изнутри друг; сон как зрячее слово о вечном домике светописном и о сердце, претворенном в свет.