Читать книгу: «Три мушкетера», страница 3

Глава III
Аудиенция

 Господин де Тревиль в эту минуту был не в духе. Несмотря на это, он учтиво принял молодого человека, поклонившегося ему до земли, с улыбкою выслушал приветствия юноши, беарнский выговор которого напомнил ему о юности и родных краях – воспоминание, приятное человеку во всяком возрасте. Но почти в то же время, приблизившись к дверям и сделав д’Артаньяну знак рукою, как будто испрашивая у него разрешения сначала закончить с другими, прежде чем начать разговор с ним, он крикнул трижды, возвышая всякий раз голос, так что в нём была слышна вся гамма интонаций – от повелительной до грозной:

– Атос! Портос! Арамис!

Мушкетёры, которые носили эти два последних имени и с коими мы уже познакомились, тотчас оставили своих собеседников и направились в кабинет, двери которого закрылись за ними, лишь только они переступили порог. Хоть они и не были вполне спокойны, но их непринуждённая манера держать себя, исполненная достоинства и вместе с тем почтительности, вызвала восхищение д’Артаньяна, видевшего в них полубогов, а в начальнике их – Юпитера-Громовержца, готового разразиться громом и молнией.

Когда за мушкетёрами закрылись двери, гул в приёмной, которому вызов этот, вероятно, дал новую пищу, возобновился. Господин де Тревиль, хмуря брови, несколько раз молча прошёлся по кабинету и, проходя всякий раз мимо Портоса и Арамиса, стоявших неподвижно, как на ученье, вдруг остановился напротив них и окинул их с ног до головы гневным взглядом.

– Знаете ли вы, что мне сказал король, – вскричал он, – и не далее как вчера? Знаете ли, господа?

– Нет, господин капитан, – отвечали после краткого молчания оба мушкетёра, – нет, мы не знаем.

– Но я надеюсь, что вы соблаговолите сказать нам, – присовокупил Арамис самым учтивым голосом и с низким поклоном.

– Он сказал мне, что впредь будет набирать своих мушкетёров из гвардейцев господина кардинала!

– Из гвардейцев кардинала! А почему это? – с живостью спросил Портос.

– Потому что он убедился, что испорченное вино надо сдобрить хорошим.

Оба мушкетёра покраснели до ушей. Д’Артаньян не знал, куда ему деваться, и был готов провалиться сквозь землю.

– Да, да, – продолжал де Тревиль, оживляясь, – и его величество прав; потому что, клянусь честью, мушкетёры играют при дворе незавидную роль. Господин кардинал рассказывал вчера королю за игрой с явным сожалением, весьма меня насторожившим, что третьего дня эти окаянные мушкетёры, эти рубаки, – кардинал особо подчеркнул эти слова насмешливым тоном, который мне понравился ещё менее, – эти храбрецы, – добавил он, глядя на меня своими глазами дикой кошки, – засиделись на улице Феру в кабаке, и патруль его гвардии (здесь мне показалось, что он расхохочется мне прямо в лицо) принужден был арестовать нарушителей тишины. Чёрт возьми, вам это лучше известно. Арестовать мушкетёров! Вы там были, не отпирайтесь – вас узнали, и кардинал вас назвал. Это моя вина, да, моя, потому что я сам отбираю своих людей. Вы, Арамис, например, для чего вы надели мундир, когда вам так пристала сутана? А вы, Портос, на что вам такая богатая золотая перевязь, когда на ней висит соломенная шпага? А где Атос? Я не вижу Атоса!

– Господин капитан, – отвечал печально Арамис, – он болен, очень болен.

– Болен, очень болен, говорите вы? Что же у него за болезнь?

– Опасаются, что ветряная оспа, господин капитан, – отвечал Портос, желая также вступить в разговор, – а это было бы жаль, потому что она, наверно, испортит ему лицо.

– Оспа! Тоже выдумаете, Портос! Болен ветряною оспою, в его годы! Нет! Но ранен, верно, может быть, убит? Ах, если бы я знал это! Чёрт возьми, господа мушкетёры, я не желаю, чтобы мои люди шатались по сомнительным местам, ссорились на улицах, дрались на перекрестках. Я не желаю, чтобы мои люди служили посмешищем для гвардейцев кардинала, которые сами народ спокойный, ловкий, их-то не за что арестовывать, да они, впрочем, и не дали бы себя арестовать, я уверен в этом. Они предпочтут быть убитыми на месте, чем отступят на шаг! Бежать, спасаться, удирать – это удел королевских мушкетёров!

Портос и Арамис дрожали от ярости. Они охотно задушили бы де Тревиля, если бы в глубине души не чувствовали, что он говорит так из любви к ним. Они переступали с ноги на ногу, кусали себе губы до крови и сжимали изо всех сил эфесы своих шпаг. Все в приёмной слышали, как позвали Атоса, Портоса и Арамиса, а по голосу де Тревиля собравшиеся поняли, что он взбешён до крайности. Десять любопытных голов приникли к дверям, и лица бледнели от ярости, потому что уши слышали всё, что говорилось в кабинете, а уста немедленно передавали всем бывшим в приёмной обидные слова капитана. В одну минуту от дверей кабинета до ворот весь дом превратился в кипящий котёл.

– Вот как! Королевские мушкетёры позволяют гвардейцам кардинала арестовать себя! – продолжал де Тревиль, в глубине души столь же взбешённый, как и его солдаты, отчеканивая слова и вонзая их, словно удары кинжала, в грудь своих слушателей. – Вот как! Шесть гвардейцев его высокопреосвященства арестовывают шестерых мушкетёров его величества! Чёрт возьми, я знаю, что должен сделать: тотчас же иду в Лувр, подаю в отставку и отказываюсь от звания капитана королевских мушкетёров и прошу чин лейтенанта в гвардии кардинала, а если мне откажут, то сделаюсь аббатом!

При этих словах ропот в передней и на дворе превратился в бурю; повсюду слышны были крики и проклятия. «Тысяча чертей!», «Проклятие!» – носилось в воздухе. Д’Артаньян поискал глазами портьеру, чтобы он мог укрыться, и чувствовал безмерное желание залезть под стол.

– Ну так и быть, господин капитан, – не выдержал Портос, – скажу вам всю правду. Нас было шестеро против шестерых, на нас подло напали, и прежде чем мы успели вынуть шпаги, двое из нас пали мёртвыми, а Атос, тяжёло раненный, был всё равно что мёртвый. Вы знаете Атоса, капитан! Он дважды пытался встать и падал. Однако мы не сдались, нет, нас уволокли силой. Дорогой мы дали тягу. Что же касается Атоса, то его сочли мёртвым и оставили преспокойно на поле битвы, полагая, что не стоит труда уносить его. Вот как было дело. Чёрт возьми, капитан, нельзя выиграть все битвы: великий Помпей проиграл Фарсальскую, а король Франциск I, который, как я слышал, стоил всякого другого, проиграл Павийскую.

– А я имею честь вам доложить, что одного из них я убил собственной его шпагой, – сказал Арамис, – потому что моя сломалась при первом же ударе. Убил или заколол, господин капитан, как вам будет угодно.

– Я этого не знал, – пробурчал де Тревиль, несколько успокоившись. –  Я вижу, что кардинал преувеличивал.

– Но сделайте милость, – продолжал Арамис, который, заметив, что капитан успокоился, осмелился обратиться к нему с просьбой, – сделайте милость, господин капитан, не говорите никому, что Атос ранен. Ему было бы весьма прискорбно, если б это дошло до короля, а так как рана весьма опасна, потому что шпага, пройдя плечо, проникла в грудь, то должно опасаться…

В эту минуту края портьеры раздвинулись и на пороге возник мушкетёр с лицом благородным и красивым, но покрытым страшной бледностью.

– Атос! – вскричали оба мушкетёра.

– Атос! – повторил сам де Тревиль.

– Вы меня звали, господин капитан, – сказал Атос де Тревилю голосом неокрепшим, но совершенно спокойным, – вы меня спрашивали, сказали мне товарищи, – и я поспешил явиться. Жду ваших приказаний, господин капитан!

И с этими словами мушкетёр, в полной форме, подтянутый, как всегда, твёрдым шагом вошёл в кабинет. Де Тревиль, тронутый до глубины сердца таким доказательством мужества, бросился к нему.

– Я только что говорил этим господам, что запрещаю моим мушкетёрам без нужды подвергать свою жизнь опасности, потому что храбрые люди дороги королю, а король знает, что его мушкетёры – храбрейшие из людей. Вашу руку, Атос!

И, не дожидаясь ответа на это доказательство расположения, де Тревиль схватил его правую руку и сжал изо всех сил, не замечая, что Атос, как ни была велика его выдержка, вздрогнул от боли и побледнел ещё больше, хотя это казалось невозможным.

Дверь оставалась полуоткрытой – так сильно было впечатление, произведённое появлением Атоса, о ране которого, несмотря на окружавшую это происшествие тайну, было всем известно. Одобрительный гул покрыл последние слова капитана, и две или три головы в порыве радостного возбуждения показались из-за портьеры. Де Тревиль был готов обуздать нарушителей этикета, как вдруг почувствовал, что рука мушкетёра судорожно сжимается в его руке, и увидел, что Атос вот-вот лишится чувств. И в то же мгновение Атос, напрягавший все силы, чтобы противостоять боли, но побеждённый ею, замертво рухнул на пол.

– Лекаря! – вскричал де Тревиль. – Лекаря! Моего, королевского, самого лучшего! Врача, чёрт возьми, – или мой храбрый Атос умрёт!

На крик де Тревиля все бросились в кабинет, двери которого оставались открытыми, и стали хлопотать около раненого; но все эти хлопоты были бы бесполезными, если бы лекарь не находился в это время в доме. Он пробился сквозь толпу, приблизился к Атосу, всё ещё лежавшему без чувств, и так как крик и толкотня мешали ему, то потребовал первым делом, чтобы раненого перенесли в соседнюю комнату. Де Тревиль тотчас же отворил низкую дверь и показал дорогу Портосу и Арамису, которые унесли товарища своего на руках. За ними поспешил и лекарь, за которым дверь закрылась.

И тут же кабинет де Тревиля – место, вызывавшее почтение у посетителей – мгновенно превратился в отделение приёмной. Все горячо заговорили, переругиваясь, божась и посылая кардинала с его гвардейцами ко всем чертям.

Минуту спустя Портос и Арамис возвратились. Лекарь и де Тревиль остались с раненым.

Наконец вернулся и де Тревиль. Раненый пришёл в себя, врач объявил, что его состояние не должно тревожить его друзей, потому что единственной причиной обморока была потеря крови.

Затем де Тревиль махнул рукой и все удалились, кроме д’Артаньяна, который не забыл, что ему назначена аудиенция, и с настойчивостью гасконца продолжал оставаться на месте.

Когда все вышли и двери затворились, де Тревиль обернулся и увидел, что остался наедине с молодым человеком. Недавнее происшествие прервало нить его мыслей, он спросил, чего желает упрямый проситель. Д’Артаньян назвал своё имя, и де Тревиль, тут же вернувшийся и к воспоминаниям, и к настоящему, обратился к юноше с улыбкой:

– Простите, любезный земляк, я было совсем про вас забыл. Что поделаешь! Капитан – тот же отец семейства, на котором лежит большая ответственность, нежели на обыкновенном отце семейства; солдаты – большие дети; но так как я стараюсь, чтоб приказания короля и в особенности кардинала неукоснительно выполнялись…

Д’Артаньян в этот момент не смог скрыть улыбки. По этой улыбке де Тревиль понял, что видит перед собой отнюдь не глупца, и, сменив тему разговора, перешёл прямо к делу:

– Я был очень дружен с вашим отцом. Что могу сделать для его сына? Не медлите, говорите – время моё принадлежит не мне…

– Господин капитан, – сказал д’Артаньян, – покидая Тарб и направляясь сюда, я намеревался, во имя дружбы, которую вы не забыли, просить у вас мушкетёрский плащ. Но после всего того, что я увидел за эти два часа, я понял, что это была бы милость слишком большая, и я боюсь, что не заслуживаю её.

– Это действительно милость, молодой человек, – отвечал де Тревиль, – но, возможно, она не так уж недоступна для вас, как вы полагаете или по крайней мере говорите. Впрочем, подобный случай предусмотрен постановлением его величества, и я должен вам объявить с сожалением, что в мушкетёры не принимают никого, кто не участвовал в нескольких кампаниях, не совершил каких-либо личных подвигов или же не прослужил два года в другом полку, не таком знаменитом, как наш.

Д’Артаньян молча поклонился, ему ещё более захотелось надеть мушкетёрский плащ после того, как он узнал, насколько трудно его заполучить.

– Но, – продолжал Тревиль, бросив на своего земляка проницательный взгляд, которым, казалось, хотел пронзить его до глубины души, – но, ради вашего отца, моего старого товарища, как я сказал, я хочу сделать что-нибудь для вас, молодой человек. Наша беарнская молодёжь обыкновенно небогата, и полагаю, что со времени моего отъезда из родных мест обстоятельства вряд ли изменились. Полагаю поэтому, что вы едва ли располагаете деньгами.

Д’Артаньян вскинул голову с гордым видом, желая показать, что не нуждается ни в чьей милостыне.

– Хорошо, молодой человек, хорошо, – продолжал Тревиль, – знаю я вас! Я прибыл в Париж с четырьмя экю в кармане и подрался бы со всяким, кто заявил бы мне, что я не в состоянии купить Лувр.

Д’Артаньян поднял голову выше. Продав лошадь, он в начале своей карьеры был богаче де Тревиля на целых четыре экю.

– Следовательно, вам нужно сохранить всё, что у вас есть, сколь велика бы ни была сумма. Но, главное, вам нужно усовершенствоваться в искусстве владеть оружием, как подобает дворянину. Я сегодня же напишу начальнику Королевской академии, и он вас примет безо всякой платы. Не отказывайтесь от моего предложения – даже самые знатные и богатые дворяне просят об этом, но тщетно. Вы выучитесь ездить верхом, фехтовать и танцевать, заведёте полезные знакомства и время от времени будете являться ко мне, чтобы извещать о ваших успехах и о том, чем ещё я могу быть вам полезен.

Д’Артаньян, хоть и был неискушён в светских отношениях, всё же почувствовал холодность этого приёма.

– Ах, господин капитан, – воскликнул он, – теперь я вижу, как много потерял с рекомендательным письмом, которое мне дал к вам мой отец!

– Действительно, – ответил де Тревиль, – я удивлён, что вы предприняли такой долгий путь без этого необходимого подспорья, единственной надежды для нашего брата-беарнца.

– У меня было письмо, и, слава богу, написанное по всем правилам, – с волнением вскричал д’Артаньян, – но у меня предательски украли его!

Тут он рассказал обо всём, что случилось в Мёне, описал подробно неизвестного дворянина, и всё это с жаром, с искренностью, которые пленили де Тревиля.

– Это странно, – сказал последний, подумав. – Вы, верно, громко называли моё имя?

– Да, господин капитан, я, должно быть, допустил эту неосторожность. Но я полагал, что ваше имя будет служить мне в пути щитом. Можете сами судить, как часто я им пользовался!

Лесть в ту пору была в моде, и де Тревиль любил фимиам не меньше, чем король или кардинал. Он улыбнулся с видимым удовольствием, но улыбка эта быстро исчезла, и он снова вернулся к мёнской истории.

– Скажите мне, – продолжал он, – у этого дворянина не было ли маленького шрама на лице?

– Да, как царапина от пули.

– Это был красивый мужчина?

– Да.

– Высокого роста?

– Да.

– Бледный и темноволосый?

– Да, да, точно так. Так вы его знаете, господин капитан? Ах, если я когда-либо встречу его, а я его разыщу, клянусь вам, хотя бы в аду…

– Он ожидал женщину? – продолжал расспросы Тревиль.

– Во всяком случае, он уехал сразу после того, как поговорил с той, которую, вероятно, ожидал.

– Вы не знаете, о чём они говорили?

– Он передал ей ларчик, сказав, что в нём содержатся некие распоряжения, и просил не открывать ларец до приезда в Лондон.

– Женщина эта была англичанка?

– Он называл её миледи.

– Это он! – прошептал Тревиль. – Это он! Я полагал, что он ещё в Брюсселе.

– О, господин капитан, если вы знаете, кто этот человек, – вскричал д’Артаньян, – скажите мне, кто он, откуда, и я отказываюсь от всего, даже от вашего обещания определить меня в мушкетёры, потому что прежде всего я хочу ему отомстить!

– Берегитесь, молодой человек! – воскликнул Тревиль. – Напротив, если увидите его на одной стороне улицы, то перейдите на другую. Не сталкивайтесь с этой скалой: она расшибёт вас, как стекло!

– А всё-таки, – сказал д’Артаньян, – попадись он мне только…

– Пока же, – оборвал его Тревиль, – если хотите послушать совета, не ищите с ним встречи.

Де Тревиль вдруг остановился, поражённый внезапным подозрением. Жгучая ненависть, так открыто высказываемая этим молодым путешественником к человеку, который – что, впрочем, выглядит довольно неправдоподобно – выкрал у него письмо отца, не скрывала ли эта ненависть какой-нибудь коварный замысел? Не был ли этот юноша подослан его высокопреосвященством? Не было ли всё это западнёй? Не был ли этот мнимый д’Артаньян сыщиком, которого кардинал старался ввести в его окружение и приставить к нему, чтобы овладеть его доверием и потом погубить его, как это бывало столько раз? Он посмотрел на д’Артаньяна ещё пристальнее прежнего, и вид этой физиономии, светившейся хитрым умом и притворной покорностью, его вовсе не успокоил.

«Я знаю, что он гасконец, – подумал он, – но он может отдать свои природные способности и на пользу кардиналу так же точно, как и мне. Надо его испытать».

– Мой друг, – медленно проговорил он, – я хочу, как сыну моего старого друга, – потому что я верю в эту историю с потерянным письмом, – итак, я хочу, чтобы загладить холодность, с которой я вас было встретил, открыть вам некоторые тайны нашей политики. Король с кардиналом – лучшие друзья, мнимые их распри – только для обмана наивных и недалёких людей. Я не хочу, чтобы мой земляк, славный малый, красивый юноша, созданный для успехов, стал жертвой этих хитростей и, как глупец, попал впросак, подобно многим другим. Я искренне предан обоим этим всемогущим лицам, и все мои действия имеют единственной целью службу королю и кардиналу, одному из величайших гениев, когда-либо порождённых Францией. Итак, молодой человек, имейте это в виду, и если по семейным или каким-либо иным причинам или по внутреннему чувству вы питаете какую-либо вражду к кардиналу, как иные из наших дворян, то мы с вами немедленно простимся и разойдёмся. Я буду готов помочь вам во всём, но не возьму вас к себе. Надеюсь, что моя искренность расположит вас к дружбе со мной, потому что вы единственный молодой человек, с которым я когда-либо говорил так откровенно.

Де Тревиль размышлял: «Если кардинал подослал ко мне эту молодую лису, то, уж, наверно, зная, как я его ненавижу, сказал своему шпиону, что лучшее средство угодить мне – это наговорить о нём много всего дурного.

И, конечно, несмотря на все мои уверения, хитрый малый станет убеждать меня в том, что питает отвращение к его высокопреосвященству».

Но, вопреки его ожиданиям, д’Артаньян отвечал с величайшим простодушием:

– Господин капитан, я прибыл в Париж точно с такими же намерениями; отец наказывал мне никому ни в чём не уступать, кроме короля, кардинала и вас, которых он считает тремя первыми людьми во Франции.

Д’Артаньян, как мы видим, добавил к двум великим именам и имя де Тревиля. Он полагал, что этим он, во всяком случае, ничего не испортит.

– Я исполнен глубочайшего почтения к господину кардиналу и величайшего уважения к его делам, – продолжал он. – Тем лучше для меня, господин капитан, если вы со мною откровенны, как вы сказали, потому что тогда и моя искренность вам понравится. Но если вы питаете ко мне недоверие, что весьма естественно, то я чувствую, что приношу себе вред, говоря правду. Но, так или иначе, вы отдадите должное моей честности, а ваше уважение для меня дороже всего на свете.

Де Тревиль был крайне удивлён. Эта проницательность, эта искренность ему хотя и нравились, но ещё не устраняли всех сомнений.

Чем этот молодой человек казался привлекательнее других молодых людей, тем более он был опасен, если бы де Тревиль в нём ошибся.

Однако де Тревиль пожал д’Артаньяну руку и сказал:

– Вы честный малый, но сейчас мне невозможно сделать для вас более того, что я вам обещал. Дом мой всегда открыт для вас, вы можете приходить сюда, когда вам будет угодно, так что постарайтесь воспользоваться счастливым случаем, и я не сомневаюсь, что вы добьётесь того, чего желаете.

– Я понял, господин капитан, – ответил д’Артаньян, – вы хотите подождать, чтобы я оказался достойным этого. Будьте спокойны, – добавил он с фамильярностью гасконца, – вам не придётся долго ждать.

И он поклонился, готовясь уйти, как будто бы всё остальное теперь зависело только от него.

– Подождите же, – сказал де Тревиль, удерживая его, – я обещал вам письмо к начальнику академии. Или вы слишком горды, чтобы принять его, молодой человек?

– Нет, господин капитан, обещаю вам, что с ним не случится того, что с первым письмом. Оно попадёт по назначению, и горе тому, кто захочет отнять его у меня!

Де Тревиль улыбнулся, услышав эти хвастливые слова. Оставив молодого человека у окна, где они разговаривали, он сел за стол, чтобы написать обещанное письмо. Тем временем д’Артаньян, которому нечего было делать, барабанил по стеклу, глядя на мушкетёров, покидавших двор один за другим, и провожал их взглядом, пока они не исчезли за углом улицы.

Де Тревиль, написав письмо, запечатал его и подошёл к молодому человеку, чтобы вручить ему. Но в это мгновение, когда д’Артаньян протянул руку, чтобы взять письмо, Тревиль, к немалому своему удивлению, увидел, что его протеже вздрогнул, побагровел от гнева и бросился вон из кабинета, крича:

– А, чёрт возьми! На этот раз он не уйдёт от меня!

– Кто такой? – спросил де Тревиль.

– Мой вор! – вскричал д’Артаньян. – А, предатель!

И он стремительно выбежал вон.

– Сумасшедший! – проворчал де Тревиль. – Если только это не ловкий способ улизнуть, видя, что его затея не удалась.