Читать книгу: «Ловчий. Волк и флажки», страница 2

Александр (твердым голосом): На это я не согласен!

Голицын (крутя письмо): Насколько я понял, мин херц, тебя Бонапартий не шибко и спрашивает.

Нарышкина и Жорж (в один голос): Какой нахал!

Де Санглен (сухо): Что ж, похоже мой господин Петер Людвиг опять-таки оказался прав! Волк режет козлят не потому, что они ему враги, а потому, что он сам хочет кушать. Похоже, с Россией он-таки определился!

Александр (растерянно): Не, ну погодите… Зачем же я ему делал такие уступки, если он меня все равно свергать хочет… Это не по-товарищески! А как же всеевропейский гуманизм?

12а

Павильон. Зима. Вечер. Рига.

Дом Эльзы. Гостиная

Эльза стоит посреди гостиной и явно нервничает. Слышно, как по коридору кто-то бежит. Наконец, дверь в кабинет Эльзы распахивается и на пороге появляется взмыленный Барклай. Он почти на ходу сбрасывает с плеч зимний плащ, отдает его кому-то невидимому из охраны и с возбуждением восклицает.

Барклай: Я к вам! У нас новый кризис!

Эльза (ледяным голосом): Узрев, как вы ко мне бежите, я уже жду самого худшего. Что там?

Барклай (с раздражением): Очередной бред… Чертовщина! Царь носится с идеей женить Наполеона на Анне. Для этого он передал малолетней девчонке всю Новороссию и объявил всю эту землю ее приданым. Даже создал столицу страны в Екатеринославе. Разумеется, Наследник Константин тут же встал на дыбы! Екатеринослав, как пробка, затыкает ему всю торговлю вниз по Днепру, а земли Анны отсекают от морей.

Эльза (с изумлением): Погодите, а сколько лет уже Анечке?! Она ж давеча игралась у меня на глазах в куколки! Я же была у них на каникулах в Вассерфаллене!

Барклай (с невольным смешком): Ох, не бережете вы себя, Эльза Паулевна! Это когда вы в последний раз отправлялись на каникулы?! Давно отучилась Анна от кукол, однако по-прежнему живет с матерью и Кристофером. Есть мнение, что царь, выделив сестре Екатеринослав, хотел таким образом выдернуть ее из семьи. Да только Анечка не поехала, сказала, что до свадьбы или совершеннолетия все ее имущество в руках матери… Вот тут-то и началось! Получилось, что земли Константина оказались окружены землями Государыни! Север нынче под ее прямым управлением, а юг, стало быть, под ее опекунством. А в ответ Костик наш объявил на Укре повальную мобилизацию и обещал начать драться.

Эльза (всплеснув руками): Только гражданской войны нам сейчас не хватало! Бонапарт стоит у ворот! Вот уроды… А между прочим, я уверена, что это царь наш нарочно дурного братца своего спровоцировал! Характерный ведь почерк!

Барклай: Это еще не все! Командующий «Югом» Кутузов тут же присягнул княжне Анне, а через нее и Марье Федоровне. Тогда Константин приказал своему Багратиону немедля увести с юга армию… Багратион послушал и снял осаду с турецкого Рущука, где мы год до этого осаждали крепость! Царь рвет и мечет, считает, что Багратион самовольно оставил позицию и это – измена! Хочет Багратиона судить…

Эльза (сухо): Ну, не начали Багратион с Кутузовым друг в друга стрелять, и то хлеб. Сейчас самое главное – сохранить для России Кутузова и не отдать Дунайскую армию Костику. Я туда напишу – пусть Сашка Бенкендорф и дружки его Воронцов с Мариным поберегут Михаила Илларионовича. Как бы Константин с пьяных глаз не пустился там во все тяжкие!

13а

Павильон. Зима. Вечер. Париж.

Набережная Орфевр.

Музыкальный салон Анны де Бейль

Слышно, как в темноте звонит колокол. В темном магазинчике у окна, обнявшись, стоят двое и долго целуются.

Кочубей: Мне пора… Взял бы тебя с собой, да только за годы службы не нажил я палат каменных…

Шевалье (еле слышно): Да я бы и не поехала. Я знаю, кто ты, ты знаешь, кто я. Не хочу работать против вас в вашей стране. Не хочу, чтобы ты однажды постучал ко мне в дверь и повел меня вешать… Как ты думаешь, может, мы опять где-нибудь… ты за Россию, а я за Австрию… вместе поработаем…

Кочубей (с сомнением): Ну, не знаю. Может быть, в Стамбуле или где-нибудь в Лондоне… Мне пора.

Шевалье (еле слышно): Что ж, прощай! До встречи… В Стамбуле или, может быть, в Лондоне…

14а

Натура. Зима. День. Венесуэла. Картахена.

Гасиенда на берегу озера Макараибо

Гром выстрелов, крики раненых. В богатую гасиенду врывается толпа людей в черных полумасках. Впереди всех на ослике скачет смешной крепенький, почти кругленький человек, который во все горло орет.

Давыдов: Я дом свой покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гранаде пеонам раздать! Сдаем золото, товарищи, на нужды мировой Революции! Не жидись, сдавай, навались!

Перепуганные обитатели гасиенды торопливо снимают с себя все драгоценности. Откуда-то несут мешки с серебряными и золотыми монетами. Маленький человечек в маске с упреком говорит.

Давыдов: Какие же вы все же суки, господа идальги! У вас же тут нищета кругом, детки с голоду вокруг вашей гасиенды ходят прозрачные! А вы тут жируете… Но ничего, на эти денежки мы еды много купим! Всех голодных накормим, всех бездомных согреем.

Дон Рикардо-и-Вальдес (не понимая ни слова из русской речи Давыдова): Простите, сеньор, вы такой молодой, столь смелый и столь решительный. Если бы вы согласились стать моим личным телохранителем, а то, может, и начальником местной полиции?!

Давыдов (не понимая испанского): Чё ты сказал?! Я покажу тебе щас полицию! Глаз на жопу всем натяну и моргать заставлю! Ну-ка – сдавайте все золото, кровопийцы позорные!

Лицо его становится грозным, и благородные испанцы от страха визжат, ибо видят, что коротышка не шутит. Откуда-то появляется еще золото с драгоценностями. Давыдов сменяет гнев на милость и дружески объясняет.

Давыдов: Да вы поймите, придурки, я же не для себя! Я же лишь еды бедным деткам купить. Ведь нищета тут – аж дух захватывает! Нельзя ж так… Ну ничего, сейчас Сема станет у вас королем и все мигом выправит. Сема – герой! Он – велик! А я что… Я – ничего. Малая песчинка в истории. Нуль. Зеро! Так что не обижайтесь, все это на благо спасителя вашего же отечества – Семы Боливара. А у нас тут все по закону. Раз с вас собрали, больше мы не придем! Вот же!

С этими словами Давыдов поднимает с земли кусок кирпича и прямо на побеленной стенке рисует куском кирпича прописную русскую букву «г» и на нее указывает.

Давыдов: В общем, со стены ее не стирать! Все будут знать, что вы уже выплатили свой пай на дело мировой Революции. Эта буква означает, что я тут у вас уже был. Это – подпись моя. Это потому, что меня Гаврилой зовут!

С улицы слышен бандитский посвист. Коротышка машет своим людям и, колотя по бокам осла пятками, выезжает на улицу. Там собралось уже много местных, которые стоят, раскрыв рты, и слушают пламенную речь высокого худощавого офицера, сидящего верхом на лошади. Они слушают его так зачарованно, а потом начинают кричать, топать ногами и даже бить в ладоши по одному его жесту. При виде Давыдова Хвостов делает повелительный жест, бедный люд с изумлением к Давыдову поворачивается, и тогда коротышка начинает всем по очереди раздавать только что отнятые у богачей деньги. При этом он настолько расчувствовался, что даже слезу то и дело с глаз смахивает, что-то говорит беднякам, те его нисколько не понимают, однако кивают в ответ и протягивают за деньгами руки. Вот уже все деньги кончились, и два странных товарища отъезжают в закат во главе своего небольшого отрядика. Один офицер, высокий, стройный, – на коне, второй, короткий и маленький, – верхом на ослике. Он все высокому что-то объясняет и руками размахивает. Ошалевшие от внезапно свалившихся на них денег, пеоны громко радуются и обсуждают, кто могли быть эти два внезапных незнакомца и зачем они вообще здесь. Тем временем из ворот гасиенды слуги сеньора выносят корзины, полные бутылками с кактусовым самогоном – пульке. Они начинают бойко им торговать в обмен на только что у них же награбленное, а обитатели гасиенды с облегчением переводят дух.

Сеньора Мирафлорес-и-Вальдес: Боже, и впрямь все не так уж и страшно! Кузина Люсия была совершенно права! Они и впрямь движутся по всему побережью и потчуют всю бедноту выпивкой. И если этот знак со стены не стирать (указывает на букву «г», нарисованную Давыдовым), то второй раз они уже не придут!

Сеньора Лаура-и-Вальдес: Какая-то новая мода – Революция! Говорят, высокого и красивого зовут Симон Боливар, и он нам вроде бы дальний родственник. Однако в семье Боливаров все всегда были чокнутые. Вот и этот, небось, обчитался рыцарских романов и теперь едет по всему свету и вершит справедливость.

Дон Рикардо-и-Вальдес (желчно): И в чем же их справедливость? Грязные поденщики на три дня упьются пульке как свиньи, а потом опять станут свои картошку с кукурузой окучивать. Бесплатная дешевая выпивка не может быть справедливостью! Надобно на этого Симона Боливара в Мадрид, а то даже и в Париж срочно пожаловаться! Да, кстати, и на второго… Кто-нибудь понял, как его имя?

Сеньора Мирафлорес-и-Вальдес: Я не поняла. Он говорил исключительно на своем тарабарском наречии! Вроде Зеро?

Сеньора Лаура-и-Вальдес: Вам показалось, сестра моя! Я точно слышала, как он назвал себя Зорро! А это… (любовно и с чувством гладит подпись Давыдова на стене) его знак. Знак Зорро! Боже, как романтично!

1б

Натура. Весна. День. Охотск. Причалы

На причал Охотского порта высыпало все местное население. С моря к причалу подходит японское судно, издали похожее на огромную каракатицу. Начальник охотского порта Бухарин выстроил своих людей, одетых в самое лучшее, и с опаскою ждет высадки. На берег спускается небольшая процессия из японцев, которая выносит с собой какие-то ящики. Их выставляют на причал и раскрывают. Б ящиках россыпи японского жемчуга, какие-то загадочные меха явно морских животных и всякая всячина. Бухарин нервно просит переводчика Баландина выяснить, что все это значит. Тот у японцев суть дела спрашивает, бледнеет и, нервно поеживаясь, говорит.

Баландин: Помните давешних наших разбойников – Хвостова с Давыдовым? Так это японцы привезли плату нам за их головы. Мы можем все это забрать, но надо выдать Хвостова с Давыдовым им на расправу. А еще они привезли договор о вечном мире и дружбе…

Бухарин: Так и знал, что этих двух козлов нельзя отпускать! Эх, какое ж богатство – и опять мимо носа! (Вдруг задумавшись:) А спроси-ка у него, какие собой эти самые Хвостов и Давыдов? Может, мы кого-то еще им – вроде как по ошибке – выдадим?

Баландин говорит что-то главному из японцев, а тот решительно толмача чуть отталкивает и обращаясь к Бухарину говорит на ломаном русском.

Киоси-сан: Самураи! Верикие рюсски самураи – Хвосто и Давыдо! Дайме рода Дате – жерает взять их на срюжбу! Так! Дайме рода Дате даст рючче цену господину Хвосто и Давыдо, чем дикий варвар из провинцци Идзу! Так! Дайте мне Хвосто и Давыдо, и пусть они моему хозяину сружат! Так!

Бухарин (растерянно): Э-э-э… Я бы рад, но Хвостов и Давыдов нынче в столице! Самый великий русский дайме взял их на службу. Контрразведка! Понимаете? Контрразведка!

Киоси-сан (сокрушенно): Дзес! Я поняр! Руччие самураи срюжат и у вас руччим! Дзес! Это быра игра! Дайме рода Дате думар – Хвосто и Давыдо ронин. Резано сдерар сеппуку, Хвосто и Давыдо – ронин!

Бухарин (торопливо Баландину): Сеппуку? Какое-такое сеппуку? Ну-ка выясни, чего он имеет в виду?

Баландин начинает объясняться с японцами и через пару минут объясняет.

Баландин: У них в Японии объявили давешнего камергера Резанова святым. Мол, полгода сидел у них в Нагасаки в выгребной яме, молился и ни слова никому не сказал поперек. А как прогнали его, так он якобы пошел и себе разрезал живот, ибо после выгребной ямы не смог далее жить в позоре с бесчестьем. А раз Резанов погиб, стало быть, япошата решили, что слуги его Хвостов и Давыдов – нынче самураи без господина. Таких самураев японцы зовут ронин и зазывают теперь их к себе на службу. Целых три князя у них сейчас спорят за честь взять к себе в штат Хвостова с Давыдовым…

Бухарин (ошалело): Чего?! Это Резанов-то святой?! Да они охренели! А Хвостов и Давыдов – вообще разбойники! Зачем же их брать на службу?!

Баландин вновь что-то объясняет японцу, тот начинает заливисто смеяться и, размахивая руками, что-то говорит. Баландин переводит.

Баландин (переводит слова Киосй): Разбойники?! Все самураи по сути – разбойники! А эти двое – величайшие из разбойников! Они вдвоем разбили два отряда по пятьдесят самураев и навлекли тем самый величайший позор на Японию! Любой дайме будет счастлив заполучить себе подобных разбойников. От них дети пойдут, истинные японцы, не варвары. А Резанов… Ясное дело – святой и предмет для подражания для всех японских крестьян, которые тоже по жизни сидят по уши в самурайском дерьме и обязаны брать лишь с подобной тряпки пример! Быдло обязано почитать тех, кто дает срать себе на голову! Когда русские власти это наконец-то поймут, они обязательно вспомнят и восхвалят Резанова!

2б

Натура. Весна. День. Динабург. Берег Даугавы

По высокому берегу замерзшей реки идут Эльза и Николай Волконский. Серо-белесое небо, снег скрипит под двумя парами сапог, поодаль и чуть сзади отстали две группы охраны. Николай Волконский негромко бормочет.

Николай Волконский: Большое спасибо вам, Эльза Паулевна, за то, что согласились встретиться и меня выслушать…

Эльза (сухо): Я редко выезжаю за пределы моей Риги. Однако… В вашем письме я увидела нечто похожее на крик отчаяния. А в моей службе девиз: «Коль кричат «помоги», мы тут как тут». Только уж потом без обид!

Николай Волконский (горько усмехаясь): А «без обид» тоже входит в девиз? Или все же – отдельно?

Эльза (с неприятной усмешкой): Ни один спасенный у нас не уйдет безнаказанным… (С легким вызовом:) Ну что? Передумали изливать мне свою душу?

Николай Волконский (махнуврукой): Да нет… Что ж я, ребенок?! Понимаю, к кому обратился за помощью… Я долго думал и мучился…

Эльза (сухо): Что ж, я заметила. Выслали вас из Парижа давно, а вы постучать ко мне в дверь не спешили… Я уже думала начинать по вам разработку. Невинные так себя не ведут…

Николай Волконский (всплеснув руками): Вы не понимаете. Вы решительно не готовы понять! Страна и двор наполнены шпиками Фуше! У нас в Киеве каждый второй тайно пишет ему обо всем, что тут творится!

Эльза: Догадываюсь. Однако ни одного из них нет в моей Риге. Все, что вы скажете в Риге, останется лишь между мною и вами (со странным смешком) и еще тысячью верных России людей из моего ведомства.

Николай Волконский (с ожесточением): И это я понимаю. А пуще того это сознавал граф Фуше! Посему любой, кто приезжал из наших краев в вашу Ригу, с тех пор становился предполагаемым агентом вашего ведомства. У Фуше с этим все было строго!

Эльза (с коротким смешком): В ваших словах меня радует слово «было». Насколько я поняла, у графа Савари подход много проще…

Николай Волконский (с облегчением): Кстати, да… С уходом Фуше я перестал просыпаться в холодном поту по ночам и вот, как видите, даже решил с вами встретиться!

Эльза (просто и сухо): Ну что же… Я перед вами. Зачем вы позвали «мадам Паучиху», как вы меня меж собой кличете? Перейдем к делу…

Николай Волконский (сокрушенно разводя руками): Даже не знаю, с чего и начать… В общем, по приказу Наполеона всех наших поляков из Франции только что выслали. Я сложил два и два и решился. Впрочем, все началось задолго до этого. Но все это так смутно и очень запутанно…

Эльза: Начните с начала и не останавливайтесь, пока не расскажете все до конца. Я обожаю запутанные истории!

3б

За два года до этого. 1808. Павильон. Зима. Вечер. Париж. Жандармское управление на набережной Орфевр. Кабинет Фуше

По сигналу охранника Николай Волконский заходит в кабинет главного жандарма Франции. Оказывается, Фуше там не один. Граф сидит у стола на стуле для посетителей, а в его кресле расселся сам Наполеон Бонапарт. При виде Волконского Наполеон делает приглашающий жест, но свободного стула нет, и Волконский начинает растерянно оглядываться. В результате он просто остается стоять. Наполеон и Фуше переглядываются, затем граф встает, предлагает сесть на свой стул Волконскому и задушевным голосом говорит.

Фуше: Мы пригласили вас потому, что ваши бывшие подчиненные рассказали нам много нового. Якобы разговоры в кавалергардском полку о том, что в ходе боя надо бы порубать всех русских, шли перед Аустерлицем давно, и вы были в курсе. При этом вы в разговор не вступали, но и не пресекали ваших польских товарищей. Посему они все уж думали, что и вы тоже в заговоре. Однако в день Аустерлица все пошло вдруг не так… Хотелось бы понять, почему?

Наполеон (резко и вскакивая): Да-да! До нас дошли разговоры, что вы громче других возмущались русским царем и даже обсуждали, как лучше убить его брата – Наследника. И вдруг… Почему задний ход?

Николай Волконский (растерянно): Но вы же сами обоих их видели! Ни того, ни другого нельзя подпускать к царству и на пушечный выстрел! Искренне верю – наше поражение что при Аустерлице, что при Фридлянде обусловлено не слабостью русской армии, но тем, что творит этот царь! А брат его… Его же три раза уже надо было повесить, как очевиднейшего преступника! Ведь эти два парии тянут всю страну в пропасть!

Наполеон (подбегая и начиная нависать над севшим на стул Волконским): Прекрасно! У вас наверху два дебила и преступника. Ваш полк охраняет обоих. Почему же вы их обоих не подняли на ножи? Испугались? Кишка тонка?

Николай Волконский (хрипло): Никак нет… Я возглавил атаку на мясника Константина. Только он оказался сильнее, всех нас разбросал и ускакал к Багратиону… К тяжелой его кавалерии. Но он меня видел. Мне никогда не забыть его взгляд. С того самого дня я всегда знаю, что мне нужна защита от мести Наследника. А кто меня может спасти, кроме как его старший брат – Государь? Вот я и отказался перейти на польскую сторону. Над русскими поляками глава – Константин, он бы точно заживо содрал с меня кожу…

Наполеон и Фуше между собой переглядываются. Наполеон возвращается в кресло и погружается в некоторую задумчивость. Граф Фуше стоит перед ним, чуть согнувшись, и с напряжением ждет решения французского императора. Наконец Наполеон произносит.

Наполеон: Ну что ж… Теперь мне стала ясней та шарада, которая случилась при Аустерлице… А также ваше дальнейшее поведение. Что если я доложу другу моему, царю Александру, про эти ваши проделки?

Николай Волконский (с трепетом): Но ведь вы меня не погубите?! Я же вам еще пригожусь!

Фуше (вставая за спиной у Волконского и кладя руку на его плечо): Ну конечно! А как же! Мы же – друзья!

Наполеон (с явным удовлетворением): А-ха! Давайте вообразим-ка чисто гипотетически, что между мной и царем Александром произошла другая война. И он, шельмец, опять проиграл. Я ведь буду настаивать на том, чтобы он подписал отречение. Это значит, что очередной русский царь у вас – Константин. Что вы сделаете как его верный подданный?

Николай Волконский (хрипло): Я видел его лицо и глаза там, при Аустерлице. Он найдет способ предать меня страшной казни, ибо необычайно злопамятен. Мне остается лишь только стреляться, или…

Наполеон (требовательно): Что «или»?! Смотреть мне в глаза! Отвечать!

Николай Волконский (с хриплым всхлипом): Или мне придется как-то уничтожить Наследника…

Наполеон: Фуше! Пусть он немедля подпишет это свое обещание! И высылайте его из Парижа немедля! Я повторяю – немедленно. Надо, чтобы все забыли, как мы с ним когда-либо были рядом!

И узнайте все о младших сестрах русского царя, мне нужна та, к которой перейдет все после отречения Александра. Ибо этот хмырь убьет Константина. А эту… как ее… княгиню Веймарскую под замок. Она умрет сразу после Константина, чтобы никто не посмел у меня оспорить наследование! (Оборачиваясь к Волконскому:) Теперь вы понимаете, что вы мне только что обещали?! И горе вам, если вы этого не выполните. Не пощажу!

4б

Натура. Весна. День. Динабург. Берег Даугавы

Серое небо. Сыплет то ли мелкий снег, то ли какая-то морось. Эльза стоит с закрытыми глазами, и по ее лицу невозможно понять, что именно она думает. Затем она шепчет.

Эльза: Прикольно. Не понимаю, правда, как вы мне решились такое рассказывать…

Николай Волконский (с отчаянием в голосе): Так ведь это лишь начало истории! Дальше все пошло страшнее и страныпе! Я ж для себя решил, что чуть что – так пущу себе пулю в лоб, и вся недолга! Мертвые сраму не имут! Но на этом же все не закончилось, они же убивать решили не только лишь Константина, они уже хотят трупы громоздить гекатомбами!

5б

За два года до этого. 1808. Павильон. Весна. День. Париж. Академия наук.

Зал заседаний

В зале заседаний всего несколько человек. Как ни странно, заседание ведет Жан-Батист Шантильи, министр полиции, отвечающий за уголовные департаменты. Академики же собрались на другой стороне стола и по очереди ситуацию в стране Наполеону докладывают. Наполеон, выслушав всех, произносит.

Наполеон: Господа, прошу понять меня правильно, ситуация напряженная. Мои солдаты воевали без малого тридцать лет, и им сейчас надобно перейти к мирной жизни. У этого вопроса есть два аспекта. Во-первых, кем их заменить в армии, но это мы решили за счет осужденных и каторжников, и во-вторых – мои ветераны требуют землю. Все мы помним, как первые бунты у нас пошли от того, что ветераны американской кампании не получили обещанных им наделов. Последний Бурбон приказал им самим взять себе землю в департаментах Вандея и Жиронда, и с тех пор вся история революции связана с этими двумя, ныне обезлюдевшими, провинциями. Такой же ошибки я допустить не могу. Мне нужны свободные земли, куда бы я смог моих бравых ветеранов выселить. Выселить, не начиная очередную войну меж моими отставными солдатами и местным населением. Скажите – куда?

Шапталь (прежний глава академии, уволенный Бонапартом): Все молчат, мессир. Позволено ли будет начать именно мне, или вы опять решите заткнуть мне рот?

Наполеон (сварливо): До тех пор, пока я не услышу про тростниковый сахар, можете болтать что угодно!

Шапталь (с возмущением): Но, мессир, тростниковый сахар гораздо вкуснее и полезнее свекловичного! Любой дурак это знает!

Наполеон (мрачнея): Свекла растет у нас здесь, во Франции, а сахарный тростник на Гаити, и после Трафальгара у меня его – НЕТ! Я не желаю слушать ваши стоны о том, почему на столах парижан нет тростникового сахара и зачем я заменяю его свекловичным! ЭТО ВАМ ЯСНО?!

Шапталь: Ах, мессир, тростниковый сахар в сто раз лучше, чем свекловичный! И я это вам сейчас докажу!

Наполеон (с яростью): Шантильи! Выведите во двор этого мудака, поставьте к стенке и расстреляйте! Немедля! Это – приказ!

Шантильи (с отчаянием): Заткнитесь, Шапталь! Вас не для этого сюда пригласили! Скажите лучше, вокруг нас есть земли, где всех наших ветеранов примут с любовью и радостью?

Шапталь (с обидой): А что он тут говорит ерунду?! Тростниковый сахар вкусней и полезнее свекловичного! А наша родня живет в Каталонии. Мы с ними единая общность языковая и этническая! Но вернемся же к сахару…

Наполеон (вскакивая): Спасибо за консультацию. Я понял! Надо потребовать у Испании все земли с нашей стороны от реки Эбро! Я понял! Я смогу туда расселить всех моих ветеранов!

6б

1808. Натура. Лето. Вечер. Сарагоса.

Лагерь французской армии

Перед штабною палаткой расстелена огромная карта осажденного французами города. Перед картой – командир Пятого карательного корпуса Ланн и начальник военной разведки граф Савари. Ланн чешет голову и бормочет задумчиво.

Ланн: Положительно, все эти испанцы – настоящие дикари из племени мумба-юмба! Мой корпус возьмет этот город в один пых. Не пойму лишь одно, зачем вы меня сюда вызвали и почему этого не сделал Ней. Его корпус хоть и пострадал от замены ветеранов на каторжников, но не до той же степени, чтоб не взять этот детский сад и не сломать все их песочные куличи… Странно.

Савари (с интересом): Послушайте, Ланн, вам что, и впрямь невдомек, зачем именно вас, карателей, сюда вызвали? Для дураков поясняю: в армии после всех наших побед пошла демобилизация. ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ – понимаете? А что хочет отставной ветеран, который всю жизнь приучен был только лишь убивать? А он хочет маленький удел земли с виноградником у теплого моря, гладкую пейзанку, которая нарожает ему кучу деток, и чтобы солнышко было теплое, а море нежное, и все этакое… Вы согласны?

Ланн (растерянно): Пожалуй, да! Любой из моих ветеранов согласился б на этакое. А что – все это ветеранам нынче дают?!

Савари (начиная показывать пальцем): А то! Вот это вот – виноградники! Вот это – жаркое солнце. Вон там за горой есть и нежное море. А вон там сидят в загоне пленные пейзанки – как раз для вашего корпуса суля удовольствия. А вон там, за вон тою крепостной стеной, засели все те, кому по ошибке Господа Бога все эти радости выпали вместо наших бравых парней, и пока они там, пока они живы – все это их, а не наше! Это-то вам понятно? Увы, у Нея корпус ударный, и его задача вражеской армии спины ломать, а у тебя-то карательный. Стало быть, ты и должен зачистить здесь все, чтобы у наших бравых парней вон перед теми пейзанками больше не было соперников!

Ланн (с содроганием): Это приказ? Приказ Самого?! Да неужто…

Савари (с яростью): Да ты чё дурачком-то прикинулся? Небось не первый день командир в карательном корпусе! Да у тебя ж тут по сути прямая кишка человечества. Все ненужное через тебя идет прямо в компост. Вот и действуй. Но кто же в здравом уме такой приказ отдать сможет?! Сообрази уж сам – чай, не маленький!

7б

1808. Павильон. Осень. Вечер. Париж.

Тюильри. Покои Наполеона

Наполеон сидит за карточным столиком и раскладывает пасьянс. Входит его министр иностранных дел Талейран. Лицо у министра скорбное до степени похоронного. Наполеон небрежно кивает.

Наполеон: Что там? После катастрофы со сдачею Дюпона в Байлене все как будто взбесились. Испания совершенно в огне. А я обещал моим ветеранам их земли. Выяснили, что случилось?

Талейран (с горечью): По Испании и Франции вовсю ползут слухи. Каратели Ланна из Пятого корпуса, оказывается, устроили массовую резню в Сарагосе. Говорят, они зачищали испанские земли, чтобы мы смогли переселить туда ветеранов из нашей армии…

Наполеон (с изумлением): Ну и что? Я проверял в академии. Население Каталонии к нам лояльное и легче всех примет ветеранов из Франции. Я как раз и планировал переселять именно туда мою старую гвардию. Поближе к теплому морю и солнцу… Не понимаю, почему крик?

Талейран (сухо): Население Каталонии столь близко населению южной Франции, что от Барселоны и до Марселя составляет практически одно целое. И в Каталонии наши люди ведут себя тихо. Однако Каталония всю жизнь была провинцией Арагона, а Сарагоса – древняя арагонская крепость. После массовой резни местного населения вышло так, что у людей Ланна отныне кровники не только в Арагоне, но и по всей Каталонии, а еще по всей южной Франции. Мне от французов приходят петиции, что Ланна нужно повесить, а весь корпус его – расстрелять…

Наполеон (раздраженно и вскакивая): Черт! Я же приказал дружить с каталонцами! Они естественная опора моему брату Жозефу! При чем же здесь Арагон с Сарагосой? Какая-то чертовщина! А что, эти арагонские дурачки не могли объяснить ситуацию людям Ланна, когда те их резали?

Талейран (разводя руками): Увы! Корпус Ланна уже почти насквозь польский. Если кто и пытался им чего объяснять, хоть по-каталонски, хоть по-арагонски – поляки их вряд ли бы поняли. Теперь по всей Франции зреет мнение, что как с Ланном, так и со всеми его поляками надо что-то решать. Народ требует их крови, и без большой резни тут уж не обойдется…

Наполеон (с досадой): Блин… Вот же черт… Ланн был мне так предан… Хорошо, Морис, я все понял, что-нибудь да придумаю…

8б

1809. Павильон. Зима. Вечер. Париж.

Тюильри. Покои Наполеона

Слышны звуки музыки и взрывы смеха. Где-то идет какое-то празднество. Наполеон сидит в темноте в своей комнате. Слышны шаги. Появляется граф Савари. Он склоняется перед императором.

Савари: Ваше величество, в войсках неспокойно. Пошли разговоры, что вчера поляки вырезали в Сарагосе наших арагонских родственников, а завтра эти кровожадные каты поднимут руку на Францию. От таких можно ждать чего угодно! Нужно осудить Ланна, или в войсках, особенно на южных границах, вот-вот начнется мятеж. Опять же, с устранением Ланна испанское восстание, по мнению экспертов, обязательно пойдет на убыль! Что мне сказать армии?..

Наполеон (с глухим рыданием): Все сказал?! А теперь пошел вон! Ланн – самый верный мне из всех моих маршалов! Он предан мне как собака! Это ты понимаешь?

Савари (разводя руками): С годами любая из собак приходит в то состояние, когда она гадит больше, чем приносит нам пользы. Усыпить такую, на мой взгляд, много лучше, чем прилюдно повесить или ждать, пока она всех заразит своим бешенством…

9б

1809. Павильон. Весна. Вечер.

Эберсдорф. Полевой госпиталь

Наполеон Бонапарт полулежит у кровати мертвого Ланна и почти воет от тоски и отчаяния.

Наполеон: Ах, Ланн, мой Роланд! Услышь меня – твой Карл Великий велит тебе еще раз посмотреть на него! Ах, Ланн – мой верный пес, как же я смогу жить без тебя?!

Чуть в стороне на все это с осуждением смотрят прочие французские маршалы. Маршал Ней задумчиво произносит.

Ней: Интересно, если меня вдруг убьют, будет ли он меня точно так же оплакивать?

Дав у (желчно): Ежели он и ваш шестой корпус точно так же пошлет в авангард, а потом нарочно не придет к вам на выручку, а будет покойно сидеть и смотреть, как всех вас рубят в капусту, – так обязательно! Будет рыдать еще громче!

Бертье (пожимая плечами): На юге страны назревало восстание. Если бы Ланн нынче не погиб как герой, так завтра его пришлось бы повесить… Лучше уж так, как все вышло.

Дав у (сухо): Если бы он погиб как герой, одно дело, а вот так вот… Начинаешь задумываться.

Ней (с интересом): А что ж его корпус? Их ведь всех тоже обвиняли в содеянном?

Дав у: Корпуса больше нет. На базе остатков пятого корпуса решено создать целую польскую армию. Потом точно так же ее бросят в огонь, и так будут повторять до тех пор, пока все поляки не кончатся. Беда в том, что все поляки прежде были у Ланна в пятом или вот в моем третьем корпусе. И что-то мне нынче не по себе. И я, кстати, не на столь хорошем, как Ланн, счету у императора. Со мной он еще меньше будет церемониться.

10б

1809. Павильон. Осень. Вечер.

Париж. Академия наук.

Зал заседаний

Снова Наполеон в академии. Здесь опять все те же лица. Шантильи докладывает.

Шантильи: Итак, господа, расселение наших ветеранов по Каталонии прошло успешно. Кроме того, земли для бывших наших солдат выделены по всему левому берегу Рейна, который тоже стал Францией, и в бывших Австрийских Нидерландах, получивших название Бельгия. Франция растет на глазах, господа, и это успех! Теперь мы приняли решение, что дальнейшее расширение возможно только за счет Нижней Саксонии. Французы будут жить по всему побережью Северного моря. Возникает лишь один интересный вопрос: куда саксонцев девать?