Читать книгу: «Ловчий. Волк и флажки», страница 5

Петер Людвиг: Я сперва искал вас в Ренне, с которого вы начинали, и лишь потом случайно наткнулся на ваши следы. Почему Руан? Насколько я знаю, вас по работе никогда ничто не связывало с Нормандией.

Фуше (сухо): Именно потому и Руан. Думал, что смогу ото всех здесь спрятаться.

Петер Людвиг (с неприятным смешком): Наивно. Похоже на старость. Главный жандарм нынче – вор в законе Видок. Ему стучат все преступники Франции, а потому никому здесь от Видока не скрыться.

Фуше (с чувством): При мне никогда вор не стал бы жандармом.

Петер Людвиг: Понимаю. Поэтому вас и убрали. Кому-то охота додерибанить здесь все, что осталось.

Фуше (негромко): Вам известно, кому?

Петер Людвиг (с сухим смешком): Наполеон сейчас живет на два дома. Вернее, на две постели. То он со своей юной женой Марией Луизой, то с матерью его сына и, возможно, наследника – Марией Валевской. Времени на государственные дела ему не осталось. А в Париже нынче всем заправляет всесильный министр по делам королевы австриец фон Меттерних. По слухам, именно он стоит за назначением Видока. (Чуть помолчав:) И за вашим падением.

Фуше (начиная нервно посмеиваться): Австрия! Опять чертова Австрия! В моей жизни все началось с проклятых австрийцев, похоже, что ими же все и закончится!

Петер Людвиг (согласно кивая): Да эти австрийцы… Они ничего не стоят на поле боя, однако они всегда побеждают всех, вползая через постель. Такова уж их суть!

Фуше (с отчаянием): Да мне ли не знать?! Я сам своими собственными руками помог им в одном мерзком деле и вот всю жизнь обречен теперь каяться! Эти католики точно не остановятся, пока не истребят мою Францию совершенно!

Петер Людвиг (с явным любопытством): Позвольте, а разве вы не католик?!

Фуше (небрежно отмахиваясь): Ну что вы! Я же бретонец из Ренна! У нас там по сей день все верят в друидов и деревьям в священной роще поклоняются. Эти мерзавцы католики захватили нашу страну, вырубили наши священные рощи… (Осекается.) А во что верите вы – в своем Любеке?

Петер Людвиг (сухо): Я? В мамону. Нет бога, кроме голландского гульдена, и Вильгельм Оранский пророк его!

Фуше (недоверчиво): Да ладно вам… Неужто? И ни разу не просили Бога о помощи?

Петер Людвиг: Просил. Очень даже просил. Я молил Господа, чтобы тот спас мою маму, а ее казнили. До смерти замучили. Она меня ценой своей жизни выкупила (невольно гладит лацкан своего сюртука, под которым спрятана его брошь). Вот я и решил, что Бога нет. А мамина брошь есть. И мое золото теперь хранит меня и всех моих близких лучше и вернее какого-то Господа.

Фуше (задумчиво): Логично.

Петер Людвиг (доставая письмо): Кстати. Мне тут с оказией передали письмо для вас. Оно от некоего Михаила Сперанского, нынешнего обер-прокурора Российской Империи.

Фуше (мрачно): Да на кой оно мне? Я в отставке. Со дня на день за мною придут (изображает пальцами знак решетки, через которую смотрит его печальный глаз). Государю не нужны те, кто помнит, как он из грязи выкарабкивался. Раз вы меня сумели найти, так и его слуги найдут меня точно.

Петер Людвиг (указывая куда-то вдаль): Вон. Надо пойти и в него лбом постучать. Авось откроют.

Фуше (с подозрением): Куда это – лбом постучать?

Петер Людвиг (пожимая плечами): Вон там растет большой дуб. Самый большой из тех, что я вижу. Ну, может, не дуб, а вяз. Нет разницы. Если вы в него лбом поколотитесь, а вам не откроют, значит кирдык. Ваши боги отвернулись от вас.

Фуше (с неприязнью): Шутить изволите?!

Петер Людвиг (небрежно): Вовсе нет. У нас тут беседа двух проповедников. Вы верите в дубы и священные рощи, я в золотого тельца и мамону. Раз вы уверены, что ваши дубы вам не помощники, я хотел бы узнать: не сможет ли помочь магия золотого тельца? Начнем с малого – миллиона франков, я думаю, хватит. За это вы откроете письмо господина Сперанского и напишете ему подробный ответ. Подробности ответа я вам посоветую. Обещаю, что все это – против Австрии. Ну что, я переубедил вас? Вы готовы перейти в мою веру?

Фуше (начиная горько смеяться): Вот ведь черт речистый! Давай же сюда это письмо!

7 г

Натура. Лето. Вечер. Вена. Пратер.

Открытый ресторан при постоялом дворе возле банка Зюсса и Оппенгеймера

В небе загораются первые звезды. Бенкендорф, Воронцов и Марин в компании веселых местных девиц сидят на диванах в открытом маленьком ресторанчике на Пратере.

Мимо гуляет народ, весело чему-то смеются девицы, а Марин сидит за столом в обнимку с гитарой и напевает по-русски.

Марин: Чтоб знать вернее, что есть свет,

Бродил я долго по России, Шатался и в края чужие. Ученых много вопрошал, Занявшись прозой и стихами, Искал я правды с мудрецами, Да только время потерял…

Стихают гитарные аккорды, друзья одобрительно хлопают в ладоши и обнимаются с Мариным. Девицы, хоть ничего и не поняли, тоже присоединяются к поздравлениям и награждают поэта жаркими поцелуями. Как бы между прочим Воронцов говорит.

Воронцов: Что ж, господа, думаю, надо определиться. Оппенгеймер и Зюсс явно вписались в нашу затею Палестинского общества, и мне, честно говоря, немного не по себе. Завтра мы возвращаемся, послезавтра выяснится черт знает что, и тогда…

Бенкендорф (сухо): Ну и что выяснится? Мы собрались и решили драться с турками за Гроб Господень. Ни больше ни меньше. Ищем помощи и спонсоров среди наших исторических союзников – против турок. Именно на этой версии я и буду настаивать!

Воронцов (с восхищением): Ну вот умеешь ты! Почему я так не могу?! Я же ведь точно начал бы мямлить, оправдываться и сам себя загнал в угол! А вот ты сказал, и я уже готов, задрав штаны, бежать за тобой на край света! Хоть и хорошо понимаю, что исходно все было явно не так. Нет… Ну если мы ведем речь о священной войне против турок, я, конечно, готов выступать в сем прожекте главным хозяйственником!

Бенкендорф: Решено! Давай мы попросим Государыню сделать тебя бессарабскою дукой.

Воронцов (с легкой обидою в голосе): А чё это в женском роде?

Бенкендорф (небрежно): На мой вкус во всех валахах есть нечто женское. Впрочем, коль не хочешь быть дуком, – не будь им!

Воронцов (растерянно): Чего это – не хочу?

Марин (покровительственно): Ну это уж вы сами, девочки, разбирайтесь, кто в каком роде, а я в палестинских делах все же пас! Мне Екатерина Павловна сулила пост канцлера Русской Ганзы, так что в ваших игрищах я не смогу время тратить. Вы уж простите меня – такого обломщика!

Бенкендорф (пожимая плечами): Тут уж каждый выбирает крест по себе. Я вон лет десять назад, как вписался в историю с Беловодьем, так деньги на заселенье Амура русскими людьми все трачу и трачу. Думаю, то же самое случится и с Палестиной. Так что честней отказаться прям сразу же.

Воронцов (задумчиво): А я соглашусь. У тебя, Алекс, на деньги чутье. Только быть дукой для нашего предприятия, на мой взгляд, нет смысла. С валахами каши не сваришь. Надо возрождать опорные пункты в Одессе, а то после смерти де Рибаса там все заглохло. И надобно якорь бросать в Севастополе. Без Одессы и Севастополя эту затею с твоей Палестиною нам не поднять.

Бенкендорф (в тон Воронцову): Ну, ты у нас главный в этом предприятии по хозяйству, тебе и решать!

Воронцов (погружаясь в раздумья): Я бы начал с того, что пошел бы и поговорил с дюком де Ришелье…

Марин (прерывая Воронцова): Але, ребята, я еще тут! Кто этот дюк? Это и есть нынешний бессарабский дука?

Воронцов поворачивается к старому другу, чтобы ему объяснить, но тут видит глаза Бенкендорфа. У того вид, будто Марина в природе не существует, и Воронцов осекается.

8 г

Павильон. Лето. День. Санкт-Петербург.

Военное министерство. Комната заседаний

В небольшом зале старого здания деревянной постройки на дальнем от Зимнего краю Дворцовой площади, которое Государь выделил под созданное им военное министерство, Барклай открывает совещание.

Барклай: Господа, в преддверии неминуемой войны с якобинцами мы приняли решение создать Генеральный штаб, который и станет отныне разрабатывать для нас планы сражения, логистические схемы доставки вооружения и боеприпасов для действующей армии, и так далее. Отныне любое решение на сражение должно получить оценку и одобрение нашего Генерального штаба, и, надеюсь, у нас более не будет картин, когда центр позиции в генеральном сражении очищен от наших солдат из-за того, что кому-то неохота нюхать чужие портянки, а также ситуаций под Моренгеном или Гуттштадтом, когда кто-то по своей воле решил перейти в наступление ради дня тезоименитства некой дамы.

В зале шум, двигают кресла, генералы начинают обсуждать новость, но, судя по реакции зала, армия с новым порядком ведения войн безусловно согласна. Тогда Барклай поднимает с места полковника Петра Волконского и объявляет.

Барклай: Начальником Генерального штаба нам навязали фон Пфуля, которого мы не знаем и в глаза-то не видывали. Посему мы предлагаем, пока Пфуль войдет в дело, назначить князя Петра Волконского, который прошел полную подготовку в штабе противника и вывез к нам из Парижа весьма много для всех для нас нужного.

Петр Волконский (нервно покашливая): Мою работу я считаю нужным начать с создания училища колонновожатых. Наибольшие потери в нашей армии наблюдаются на марше, а не в бою. Тогда как для противника сохранение живой силы до боя и после боя считается одним из самых важных в их стратегии. Считаю нужным провести через это обучение всех старших офицеров нашей армии. И без отметки о прохождении данного курса я бы просил не назначать людей на команду…

Зал взрывается. Многие недовольны вводимыми новшествами. Кто-то даже восклицает: «Вы что нас теперь еще и солдатские портянки считать заставите?» Барклай в ответ на это кричит.

Барклай: Коль придет нужда – так заставим! Мы проанализировали последние проигранные кампании. Вы в курсе, что две трети потерь в австрийском походе случилось вовсе не при Аустерлице, а от банального голода?! Австрийская сторона нас обещала кормить, но слов своих не сдержала! Прусская сторона стала присылать провиант, но его почти весь разграбили польские инсургенты. Мы проверяли планы этой войны, и никто, поверьте – никто, в окружении царя Александра не был готов к отсутствию провианта. Солдаты мерли в походе как мухи. Ведь многие же из вас были там! Вспомните! Что там творилось, часто ли вы жрали еду – до и после сражения!

В зале опять начинается гул. Однако на сей раз офицеры, особенно те, кто ходил на Аустерлиц, согласны. Кто-то кричит: «Это австрийцы нас предали! Они обещали кормить!» А ему с другой стороны стола раздается: «Так они всегда предают! Вспомни, как они предали Суворова!» и «Я одно не пойму, раз всем было ясно, что они предадут, чего ж наши опять им поверили?!». Барклай перекрикивает собрание.

Барклай: Итак, господа, чтобы подобного не случилось и впредь, не хрен на чужого дядю надеяться! Отныне будем идти на войну со своими припасами. Вот для этого и нужны нам курсы колонновожатых! И обучение на них – архиважно! Или вот еще пример. Кампания в Пруссии. Главные потери у нас были среди раненых, которых приходилось бросать, ибо не было лошадей и подвод, чтобы всех вывезти. А польские каратели всех, нами оставленных, вырезали! Вот откуда у нас столь большой счет потерь! (Поднимает руку, дабы не дать развиться всеобщему возмущению.) С поляками теперь разговор у нас будет особый! Это я вам обещаю. Однако остается вопрос: почему так планировали сию операцию, что раненых не смогли вывезти?!

Петр Волконский (торопливо подхватывая): Чтобы такого не произошло впредь, мы и открываем училище! Все старшие офицеры обязаны получить хотя бы начальные сведения о том, как обустраивать марш, как обеспечить подвоз продовольствия и куда девать раненых! Безо всех этих познаний победа над якобинцами невозможна! Прошу понять меня правильно!

9 г

Натура. Лето. День. Царское Село.

Площадка для игр

На площадке для игры в крокет царь Александр внимательно читает доклад о первом заседании Генерального штаба. В какой-то миг лицо его искажается, и он, стискивая зубы, бормочет.

Александр: Негодяй, подонок, мерзавец! Это он меня высмеял, припомнив мой же приказ о том, чтобы на Праценских высотах не воняло портянками! Как он посмел?! Какая же сволочь!

Голицын (с деланным ужасом): Не может быть! Да ты, мин херц, шутишь! Так его, наверное, прочие генералы высмеяли?

Александр (с горечью): Отнюдь! Отныне все подобные приказы должны получить одобрение штаба. Они лишили меня права править! Да они худшие якобинцы, чем сам Бонапарт! Причем проголосовали единогласно.

Санглен (растерянно): Вот это поворот! Они так лишат вас короны, и ваша власть станет совсем номинальной. С этим надо что-то решать!

Александр (с ожесточением): А я решу! Вот возьму и решу! Они у меня еще все попрыгают! Барклай предложил план по защите Империи, а вот накося! Вот ему! (Показывает куда-то фигу в пространство.)

Голицын (с интересом): Так чего же они решили-то?

Александр (сухо): Принято решение об укреплении границы Империи. Все приграничные крепости обустроят для противодействия нападению Бонапарта! А вот фиг им!

Санглен: То есть?

Александр (со злобной радостью): Для обустройства крепостей на границе казна должна деньги выделить! А вот нет у меня для них в казне денег! Наполеон нападет, Барклай обосрется, а я об него ноги-то вытру! За такие дела я его точно под суд и казнь подведу, чтоб урок был! Рано они царя на Руси в обоз списывают!

Голицын и де Санглен оба, как по команде, разводят руками и меж собой растерянно переглядываются.

10 г

Павильон. Лето. День. Стокгольм.

Парламент. Зала для заседаний

В зале заседаний шведского парламента идет жаркое обсуждение. Причина обсуждения налицо – король Карл Тринадцатый, он же бывший герцог Зюдерманландский, впал в недееспособность. Убедиться в этом может сейчас уже каждый. Несчастный король сидит на троне посреди парламента с приоткрытым ртом, из угла которого на воротник течет слюнка. Взгляд у короля ничего не видящий и бессмысленный, он не реагирует ни на свет, ни на направленные к нему обращения. Так что вопрос о его преемнике встал уже со всей силой.

Шведские ораторы выступают по очереди. Один предлагает одного кандидата, другой другого, когда двери в парламент распахиваются и входит французский посол Бернадот в сопровождении своего начальника охраны и верного друга фон Нейперга. За двумя французскими гостями входит полк гасконских гугенотов из бывшего первого корпуса Бернадота.

Ревностные гасконцы не пожелали остаться в «безбожной» наполеоновской гвардии, а последовали за своим командиром сюда – в шведскую ссылку. Бернадот, как французский наместник Швеции, проходит прямо к трону впавшего в деменцию короля, ставит стул и садится рядом, а фон Нейперг выходит на трибуну, громко откашливается и говорит.

Нейперг: Итак, господа, слушал я вас тут, слушал и вот что скажу. Дураки вы тут все! Согласно подписанной капитуляции в проигранной вами войне Швеция отныне территория, подмандатная Франции, и самый главный здесь согласно этому договору – французский наместник. Им был назначен мой господин Жан-Батист Жюль Бернадот. Посему предлагаю выбрать именно его вашим новым принцем-наследником! (На миг он прерывается, достает из кобур два заряженных пистолета, взводит курки и направляет стволы в зал, а затем приказывает гасконцам:) Заряжай! Товсь! (Шведским парламентариям:) А вот теперь я готов выслушать все ваши возражения, пожелания и, конечно же, благодарности!

С минуту в зале ошеломленное молчание. Затем начинают раздаваться жидкие аплодисменты, которые быстро крепнут и переходят в оглушительную овацию. Фон Нейперг удовлетворенно кивает и прячет свои пистолеты назад в кобуры, а затем добрым голосом говорит.

Нейперг: Ну вот, так бы сразу, а то развели на десять дней говорильню. А караул-то устал! (Крепнущим голосом:) Ну что, господа, все встаем и стоя приветствуем нового шведского короля – Карла Четырнадцатого Юхана!

Зал в едином порыве встает. Гром оваций – оглушительный. Шведы кричат один громче другого, чтобы новые хозяева запомнили их покорность и рвение. Б ответ со своего места поднимается бывший маршал Франции Бернадот, а ныне – шведский король Карл Четырнадцатый Юхан. Он благосклонно кивает своим новым подданным, дружески поднимает с колен бросившегося ему в ноги Нейперга, жестом просит подняться всех прочих гасконцев, а затем сам склоняется перед троном, на котором восседает сумасшедший Карл Тринадцатый. Тот в ответ пускает очередную слюнку.

11 г

Павильон. Лето. Вечер. Париж.

Тюильри. Покои Наполеона

Во дворце Бонапарта вовсю идет праздник. Придворные врачи только что определенно подтвердили у Марии-Луизы беременность. В полутемной комнате Бонапарта сидит одинокий посетитель. Вдруг дверь открывается, и на пороге появляется сам Бонапарт. Он сперва пристально вглядывается в темноту, наконец узнает посетителя и благосклонным голосом говорит.

Наполеон: А, это вы, Фуше… Какими судьбами? Мой Савари уверял меня, что мы больше вас никогда не увидим. Что привело? Сегодня у меня большой праздник, и я склонен всех простить. Так что не стесняйтесь, прошу вас…

Фуше (сухо): Старые дела, Ваше Величество… Возможно, важные для вашей империи. Много лет назад я завербовал в России Михаила Сперанского. Нынче он – обер-прокурор. Этот Сперанский на меня вышел. Он хочет стать русским диктатором с вашею помощью. У него есть мощный штат из либеральных политиков, готовых свергнуть насквозь прогнившую нынешнюю администрацию, набранную из французских роялистов-изменников. Сперанский обещает передать вам в руки Моро, который от вашего гнева сейчас в России скрывается. А самое главное – его люди в России создали группу, которая занимается заполнением амбаров и складов для вашей армии, случись ей дойти до Москвы. В группе одни лишь поляки, ненавидят русских всеми фибрами души. Я не мог скрыть столь важный заговор, который может быть столь на руку моей милой Франции…

Наполеон (с одушевлением): Да, русские поляки! Все эти Понятовские, Сперанские и Потоцкие! Они столь верны мне и мечтают лишь служить моей Франции! Это надо использовать! Что ж, решено! Я возвращаю вас, Фуше! Вы отныне руководите моей сверхсекретною стратегическою разведкой! Мне нужно знать больше про всех этих польских москвичей и Сперанского!

12 г

Натура. Лето. Вечер. Париж.

Дворец Борджиа. Внутренний дворик

Во внутреннем дворике дворца Борджиа на расстеленных одеялах лежат полуголые Чернышев и Полина. Они по очереди губами срывают виноградины с одной общей веточки и болтают о разном.

Полина: Жаль, что Видок поехал по Франции. Когда он назад возвращается? В его компании мне так весело!

Чернышев: Вроде через неделю. Наша любимая Анни приготовит нам стол и новые ноты!

Полина (с легкою завистью): Она такая красивая и так поет! Интересно, смогу ли я так же хорошо сохраниться в ее-то возрасте?

Чернышев (невинным голосом): Она столь стара? Я рядом с тобой не обращаю на женщин никакого внимания. Думал ее совершенно молоденькой!

Полина (с чувством превосходства): Мужчины такие ненаблюдательные… Да она годится мне в матери! И молодость у нее, вот поверь, была слишком бурная! Мне, как женщине, это все сразу видно!

Чернышев (смиренно): Да ладно тебе, я простой московский пацан. Мы там от вас на отшибе живем. В лаптях ходим, на пеньки молимся. Откуда ж мне такие тонкости знать?!

Полина (примирительно): Ну, не куксись, друг мой, не расстраивайся! Скоро и вас там настигнет прогресс. Мой брат мне давеча по секрету сказал, что намерен сделать вашу Москву опять столицей русской провинции. Вот Петербург он сотрет в порошок. Там одни лишь враги! А в Москве полным-полно наших сторонников!

Чернышев (небрежно): Это кто? Голицыны да Беклемишевы с Вяземскими? Или Панины да Куракины? Это все главы бывшей французской партии при дворе. Я к ним, кстати, вхож.

Полина (беззаботно): Нет, нет и нет! Речь о польских ссыльных, которых перевозили в Москву после разгрома восстаний Костюшко. Они там готовят для моего братца склады оружия и амбары с провиантом для прокорма всей нашей армии! Брат впервые задумался о том, что с Россией можно не пихаться всю жизнь на границе, а сразу нанести рассекающий удар в глубь территории! Представляешь?!

13 г

Натура. Лето. Ночь. Аранхуэс.

Джунгли. Лагерь Боливара

За стенами хижины проливной тропический ливень.

В хижине вокруг чадящей лампады и карты собрались вожди восстания против Испании. Николай Хвостов, которого все зовут Симон Боливар, его правая рука и начальник разведки Гаврила Давыдов, которого все зовут Зорро, и командиры интербригады «Морские дьяволы» де Вульф (он же Джон Инглиш) и Юрий Лисянский (он же Иван Минута). Речь идет о плане операции по взятию Каракаса.

Лисянский: Господа, если вы хоть на час отвлечете охрану береговых батарей, обещаю, что проскочу.

Вульф: Мои экипажи смогут захватить батареи на побережье. Только куда ты проскочишь, если до самого города еще потом верст десять по суше, а то и все пятнадцать. С другой стороны, если мы отрежем снабжение с моря…

Хвостов: В городе другая беда. Там засел со своими людьми Франсиско Миранда, тот самый, которого прогнали из России еще при Екатерине. Теперь он не хочет с нами, как с русскими, разговаривать.

Давыдов: Вот козел! А мы его на ножи!

Хвостов (морщась): Дробить наши силы перед лицом испанского короля… Не хотелось бы… Надо с Мирандою договариваться. Но у него ж родословная от самого Сида, и он мнит себя полководцем. А какой он полководец, всем известно еще по турецкой кампании… Так что соединять наши силы с этим болтуном я не буду!

Лисянский (с досадой): Так и что? Мы займем побережье и станем этакою прокладкой меж ним и испанцами? А он за наш счет объявит себя испанскою хунтой?!

Вульф: А может, это и хорошо? Пусть Миранда назовет себя хунтой. А мы, как силы порядка, назовем Сему королем Латинской Америки. А Испанию потом на ту же помойку, что и мирандину хунту! (Настоятельно:) Но Каракас брать все же надо! Возьмем Каракас, отдадим там власть пустобреху Миранде, и пусть народ сам решает, кто такой этот Миранда и кто Симон Боливар!

Давыдов (задушевно): Да плевое дело! Чё мы, Каракасов не брали?! (Хвостову:) Ну чё, Сем, пойдем и возьмем уже этот их Каракас!

14 г

Натура. Осень. Утро. Рущук. Лагерь русской армии

Из штабной палатки торопливо выходит генерал Петр Багратион. Напротив стоит походный возок, из которого медленно выползает престарелый граф Иван Кутайсов. Князь Багратион бросается сломя голову к своему отцу и помогает ему спуститься на землю.

Багратион: Рад тебя видеть! Ты что же не предупредил? Я б тебя иначе встретил. И почему в такой тайне? Не помню, когда ты в последний раз из Москвы выезжал!

Кутайсов (с любопытством сына разглядывая): А ведь ты уже у меня вырос, сынок! Вон уже – и все волосы выросли! Герой! Горец! Истинный князь! Как же я на тебя не нарадуюсь!

Багратион (растерянно): Бать, ну ты даешь! Через всю страну ко мне на войну приехать для этого! Я всегда знал, что у стариков в конце жизни бывают чудачества…

Кутайсов (обрывая сына): Я был в Твери. Мне твоего сына и моего внука показывали. Сказали, что ты с Екатериной, Государыней Русской Ганзы, порвал, но мне, как деду, внука видеть дозволено.

Ну и что же ты теперь думаешь?

Багратион (будто отмахиваясь): Бать, ты уж прости! Не твоего ума это дело! Она меня оскорбила. Называла изменником! Я же все подписал в обмен на царское обещание сохранить ему жизнь… А она меня… Так и сказала – изменник! Нет, между нами все кончено!

Старый граф понимающе кивает головой, затем начинает ковылять обратно к своему возку, откидывает подножку, так что она превращается в нечто вроде подвесной скамеечки на двоих, садится сам и жестом приглашает сына сесть рядом.

Кутайсов: А я что… Я согласен. Твоя мать, покойница, когда тебя родила, а я не ней жениться не смог, тоже звала меня изменником и предателем. Это понятно. Это, видать, планида такая у нас, у Кутайсовых. Однако хоть и ругала она меня и бранила, а все одно – я ей на тебя деньги давал и учителей нанимал и, как смог, тебя вырастил. Потом купил тебе титул и родословную. Я тут собой не горжусь и не жалуюсь. Дорого бы я дал, если бы смел назвать тебя своим законным наследником! Ты ж у меня, Петька, лучший. Генерал. Князь…

Багратион (нетерпеливо): Бать, ты к чему это? Давай ближе к сути!

Кутайсов (медленно): Тяжелые, черные времена настают. Я вижу это в небесах и в воде. Я чувствую это в воздухе. Сила страшная и великая собирается у наших границ, а ты, сынок, здесь – за тридевять земель – валяешь дурака неизвестно зачем. Побить турок дело от силы двух месяцев, а вы тут сидите уж какой год – и ни туда, ни сюда!

Багратион (с раздражением): Да я и сам сидеть и чего-то ждать устал. Однако есть из столицы приказ пока турок не бить! Почему – не пойму!

Кутайсов (сухо): А я скажу тебе, почему! Царь наш – Бонапартов прихвостень да изменник! Он нарочно лучшую армию на юг, в степь сослал и тут держит! А главные сражения будут в Польше. И он опять хочет сделать все так, чтобы нам был бы проигрыш!

Багратион (с изумлением): Но почему?

Кутайсов (строго): Потому что масон! Я спас тут из тюрьмы монаха одного безумного – отца Авеля. Вот он-то мне и поведал, что вся Русь-матушка – жертва глобального масонского заговора! А главные там – царь Александр, грешник великий, ибо отцеубийца, и прихвостни его Барклай с Аракчеевым! И надобно всех троих в один мешок – и того! Вот что говорят по Москве! А еще на сеансе он бился в судорогах и кричал, будто видит он Кремль в огне, а самого Антихриста на колокольне Ивана Великого, и как он там сдирает со святых крестов позолоту…

Багратион (ошалело): Ну у вас там и цирк!

Кутайсов (сухо): Отец Авель не ошибся еще ни в одном своем предсказании. И сказал он, что следующим царем будет у нас Константин, и он-то и спасет Русь-матушку! А ты у Кости на хорошем счету! Так почему ты здесь, в армии «Юг», а не у Кости – в армии «Центр»?

Багратион (разводя руками): Ну, бать, я ж тут вроде как в ссылке!

Кутайсов: А дружок твой Марин давеча появился в Твери, а Катька твоя его встретила! Нет, я понимаю, что у вас с нею швах, и домашние тапки твои она выслала тебе ямской почтой. Это я в курсе! Но почему Марину наплевать на запрет, а ты, как последняя тряпка, нашего отцеубийцу слушаешь!

Багратион (вздрагивая): Марин может чудить, как угодно. Он вообще-то вольноопределяющийся из Сан-Марино, а у меня же присяга… Долг! Честь!

Кутайсов: Хорошо. Долг. Честь. Это я понял. Тебе рассказать, сколько я совершил бесчестных поступков, чтоб из тебя, сына безродного куафера, сделать князя и генерала? Я никогда не заводил с тобой такой разговор, однако нынче у тебя – сын… Понимаешь ты, сын! И я не говорю тебе, что сын твой станет будущим Государем Русской Ганзы. Я даже не говорю о том, что, может быть, так звезды встанут, что он окажется самым старшим мужчиной в доме Романовых. Тогда он – внук безродного куафера из Кутаиса – станет Государем Российской Империи! Я этого тебе не скажу. А скажу я тебе, что, когда я был маленький, Кутаис взяли турки. И у меня на глазах убили маму и папу, а сестру изнасиловали до смерти. А моему маленькому брату турки разбили головку о притолоку! И мне по сей день это снится. Так что заканчивай ты с этой своею войной-муйней, сынок, и будь добр – поклонись в ножки Косте, стань его правой рукою и маршалом, вернись на западную границу и там – хочешь дерись, хочешь – молись! Но чтобы врага в Твери, где растет твой маленький сын, никогда в жизни не было. Или… Я тебя – ПРОКЛЯНУ!

Жаркий солнечный день над степью. Вдали видна осажденная русскими войсками крепость Рущук. Стоят рядами штабные палатки. На краю нашего лагеря небольшой походный возок, на ступеньке которого сидят два кавказца – отец и сын. И отец сыну что-то настоятельно шепчет. Появляется надпись: «Конец двадцать первой серии».