Читать книгу: «Ловчий. Волк и флажки», страница 4

Барклай (с неким сомнением в голосе): Это не по вашим каналам, а по моим, и это не совсем разведка. В общем, Юзеф Понятовский получил бывший пятый корпус погибшего Ланна и стал из него мастерить полноценную польскую армию. Его беда в том, что Польша до этого была поделена натрое, и все офицеры служили у нас, пруссаков или австрийцев. Теперь все боятся, что они засланные казачки иль предатели, и поэтому по приказу Понятовского в приграничных областях с нашей империей поляки принялись выявлять и вешать якобы «русских лазутчиков». Делается это прилюдно и всеми его офицерами буквально по очереди. По данным разведки, вешаемые не имеют ни к нам, ни к австрийцам, ни к пруссакам никакого касательства. Понятовский просто желает замарать руки всех своих людей кровью, дабы они его позже не предали.

Эльза (с чувством): Вот ведь подонок… В плен его, суку, не брать! Однако мысль проста и понятна. Поляки готовятся к войне, раз пустились во все тяжкие. Не пойму, в чем же кризис?

Барклай (сухо): А кризис в том, что поляки в Польше Понятовского стали военнообязанными и все считаются лояльными Наполеону и Франции. Белорусы с хохлами при этом – холопы и смерды у польских панов, и каждый из них денег стоит. Посему поляков не хватают, ибо – свои, а хохлов с белорусами потому, что за них приходится платить. Остаются евреи. Их-то нынче там называют «русскими соглядатаями» и массово вешают! Ко мне уже приходили раввины из ревельского гетто и просили найти управу на Понятовского. Однако самому мне выходить с такою инициативою не с руки…

Эльза (начиная тереть виски): Все поняла. Действительно, это и не могло пройти по моим каналам, ибо вопрос вроде частный. К этому делу надо подойти… Послушайте, враг сам собой заставляет людей определиться, на чьей они стороне! Думаю, надо помочь оружием и деньгами евреям по всему пограничью. Пошлите туда наших ребят, тех, кто с британцами обменивался боевым опытом, пусть они помогут создавать отряды самообороны в их штетлах. (Всплескивает руками.) Боже. Это сколько же нам подарили верных глаз в прифронтовой области! Думаю, это стоит использовать. А кроме того, если евреям в Европе суметь рассказать, что поляки нынче творят с их сородичами…

Барклай (оживляясь): Я могу пошуршать об этом по моим контактам в Британии. Но мне нужна помощь. (Чуть помявшись:) Вы ж понимаете, что подобный разговор в Европе может вдруг завести не всякий.

Эльза (решительно): Нужно срочно вернуть с турецкой войны моего Сашку. У него есть очень близкий контакт в Австрии – так я поняла одну из его недавних историй. Вот пусть Австрию и окучит. Ему от Рущука до Австрии все равно что от Зимнего в Павловск. А в Пруссии… Формально там у нас послом сидит Христофор фон Ливен. Посол из него, как из говна пуля, однако стоит заслать к нему Дашку. И давайте раскрутим тему, что они чуть ли не из «колена Давидова»…

Барклай (с одушевлением): А ведь и впрямь! Бонапарт, разведясь с Жозефиной, прогнал от себя и ее дружков – чету банкиров Уврар и теперь кредитуется в Вене в банке у Зюсса и Оппенгеймера! Это ж надо использовать!

Эльза (с внезапною радостью): Кстати! Вы ж ведь, наверное, не знаете, но у нас тут интересные дела на носу! Долго объяснять, однако то ли к зиме, то ли уже к этой осени Антихрист подгонит к нашей границе целую армию щелкоперов и борзописцев. Учиняется провокация по истребленью поляков украинцами. Ну чтоб по всей Европе пресса это все прописала, а нас выставить злобными варварами. Однако ежели уже сейчас сами поляки все это творят, почему бы нам теми же самыми писаками не воспользоваться?! Заодно и поймем, чей же голос в Европе весомее – верных Наполеону поляков иль тех, кого они нынче вешают?!

10в

Натура. Весна. Вечер. Рущук.

Лагерь русской армии

По лагерю торопливо идут Александр Бенкендорф, Михаил Воронцов и Серж Марин. Бенкендорф объясняет.

Бенкендорф: Итак, братцы, это срочное задание от контрразведки. Предлагаю вам поехать со мной. Официально мы едем в Вену на переговоры о поставках чего-то там для нашей армии, но на деле… Вопрос весьма щекотлив.

Воронцов (с чувством): Ну, слава всевышнему, все вернулось на круги своя! Я опять в контрразведке! Конечно, я еду, даже и сомнений тут никаких!

Марин (радостно): И я! И я, братцы, с вами! А то князя Петра Константин забрал к себе в штаб, если и вы меня бросите, я ж один пропаду! Едемте, конечно же, едем! Да хоть вот прямо сейчас!

Бенкендорф (со смехом): А как же твоя зазноба, государыня Русской Ганзы? Ведь мы в Вену, а вовсе не в Тверь!

Воронцов (подхватывая): Так в тверской Путевой дворец путь через венские кабинеты куда как короче, чем через стены неприступного Рущука!

Марин (со значением): Вот вы смеетесь, а мне было видение. Будто иду я по дороге, передо мною Рущук, а навстречу мне Смерть. Увидела меня и прямо так и опешила, а потом говорит: «Как странно, не ждала тебя здесь увидать. Ведь мы не здесь должны с тобой встренуться». Я так напугался, что проснулся весь в холодном поту. Так что прошу вас, братцы, увезите вы меня отсюда скорей. Я такого страху от этого сна натерпелся, что прямо аж весь поседел…

Друзья смеются ему в ответ и громко шутят.

11в

Натура. Лето. День. Павловск.

Парк. Площадка для игр

В летнем парке Павловского дворца некое оживление. Видно, как по лужайке бегает юный цесаревич Николай со своими друзьями молодыми баронами Адлербергом и Клейнмихелем. Похоже, мальчики недавно открыли для себя, что на свете есть девочки, и теперь у них рыцарский турнир, а цесаревна Анна Павловна и ее фрейлины – драгоценные призы для юных рыцарей. Девочки повязывают шарфы в своих цветах для юношей, а те по очереди проходят на время полосу препятствий, которую сами и выстроили под надзором их наставника графа фон Ламздорфа. Государыня смотрит на все это украдкой издали и видно, что она даже плачет от радости и всячески умиляется. Налюбовавшись своими детьми, Государыня передает зареванный платок верной Карловне, сокрушенно вздыхает и говорит.

Мария: Боже, как время летит! А какой же я была в их-то годы… У них зеленая трава-мурава, кругом солнце и радость… А ведь мы с Шарло росли в каменном мешке, читали молитвы и готовились к постригу… Да… Я, Карловна, прожила жизнь всяко-разно, но – не зря! Нет-нет, не зря! Детки мои, хотя б те, что Кристоферовы, растут все при мне и, насколько я посужу, счастливы! Теперь и в гроб можно лечь со спокойной душой…

Карловна (сварливо): Ну ты, мать, заскрипела, опять завела! Да какие же твои годы, чтоб вот так вот и уж про гроб!

Мария (со слезой в голосе): Нет, не отговаривай меня, я все знаю! Как прошлой осенью стукнуло мне пятьдесят, так и поняла я, что жизнь моя кончена! Вот посажу я моего Николашу на трон, выдам Аньку замуж – и все! Вечный отпуск! Я решила сие, и ты уж меня, подруга, не отговаривай!

Карловна (с раздражением): Какая же ты дура, Мань, право слово! В мире дела такие творятся, а ты решила помирать. А ты знаешь, что Антихрист про смерть твоей прусской кузины сказал? Типа «смерть ее стала последствием ее безудержной тяги к власти»! Это про Лизку, прикинь?!

Мария (небрежно): Бред. Наша Лизон и «тяга к власти». Да она никогда двух умных слов связать не могла. Была красивая – да! Самая лучшая – несомненно! Но умна ль?! Прости меня – не-ет! Так откуда же у нее «тяга к власти»? Это Антихрист напутал.

Карловна (настойчиво): Да не напутал он – дура ты, хоть и царица! Убил он ее. Понимаешь? Убил! Взял в плен да извел потихонечку ядами! И если и ты тут от большого ума ляжешь в гроб, так он и Коленьку, и Анечку так же вот возьмет в плен да изведет всякой гадостью! А потом еще оболжет перед смертью! Вот о чем надо думать, а она помирать собралась!

Мария (резко останавливается и, начиная быстро моргать, наливается слезой): То есть как?! Сживет со свету… И Колю, и Анечку… Так у него ж в плену в Веймаре сейчас моя Машка! Так что, он и их?.. Так это же… Вот же гад!

Карловна (убедительно): А я тебе о чем, дура баба! Воевать надо с ним, воевать! И тогда никто не тронет ни Кольку, ни Аньку. Драться за своих детей надобно! А ты – сопли до колен, в гроб пора, в гроб. Ты сперва Антихриста в гроб положи, а уж потом… Поняла, что ль? Эх ты…

Мария (хлюпая носом, утираясь и злобно): Да я за детей моих всем пасть порву! Суки! А ну прикажи сюда звать Аракчеева! И Ермолова! Пусть мне план предоставят по реконструкции оружейных заводов на Урале и в Туле! Ишь ты, деток моих обидеть задумал… Я ему!

Карловна (радостно): Дык я… Сей момент! Только сперва надо им обоим сказать, на какую сумму рассчитывать? Строительство новых заводов под современные пушки – оно больших денег требует!

Мария (с решимостью): А пущай все берут! Гулять так гулять! Коль еще раз побьет нас Бонапарт, так Кристер на войну опять точно пойдет, а он уж не тот, и его, конечно, убьют, а мне без него – свет (с рыданьем) не ми-и-ил! А без нас обоих Антихрист деток моих, ей-ей, точно кончит! Так что на весь мой доход в «Ротшильде» пусть заводы под новые, современные пушки заказывают! Живы будем, не помрем, да вдругорядь снова все наживем, а проиграем, так денег нам и не надобно! Ты ж со мной, Карловна?

Карловна (крестясь): Да как же… Да ради Отечества! Навеки с тобой, моя Машенька! Пусть и мои все деньги возьмут! Наша вера – верней расчета. Авось!

12в

Натура. Лето. День. Военный лагерь под Киевом. У штабной палатки Наследника

Посреди очищенной от травы и кустов площадки расположились штабные палатки Наследника и старших офицеров его армии. Слышны команды, бой барабанов. На походном столе размещена огромная карта Российской Империи, на которой стоят бело-черные и желто-синие флажки. Видно, что бело-черные флажки, означающие группы армий «Север» Барклая и «Юг» Кутузова, огромными клещами охватывают желто-синие флажки группы «Центр». Лишь в одном месте на берегу Дуная белочерные и желто-синие причудливо перемешаны. У карты стоят Наследник Константин и особый посланник Наполеона генерал Биньон. Константин, указывая на карту, поясняет.

Константин: Это – Рущук! Здесь мои люди Багратиона и люди негодяя Кутузова весьма перемешаны. Если где и произойдет вспышка, то скорей всего здесь.

Биньон (морщась): Пока оно не ко времени. Война должна начаться с того, что люди Николая Волконского вторгнутся в Варшавское герцогство и начнут там резать поляков. Тогда у императора будет повод ввести войска, дабы защитить мирных жителей. Однако, когда одни части русских начнут стрелять в другие их части, никто не поймет, если мы в этом примем участие. Пока столкновения нельзя допустить.

Константин (с раздражением): Увы, страсти накалены и все вот-вот вспыхнет. Царь приказал мне вернуть армию Багратиона назад на Дунай, и я, разумеется, усилил ее, чтобы у нас был там численный перевес. По отношенью к Кутузову…

Биньон: И что же? Кутузова это напрягло и расстроило?!

Константин (взрываясь): Хуже того! Много хуже! Он сделал вид, что все идет как положено. А потом… «Юг» сейчас на довольствии у княжны Анны. То есть кормится из кошелька моей матери, а вы знаете ее – жадная, бережливая немка! Поэтому армия «Юг» сама по себе мала. Ровно столько, сколько мать выделяет на нее из своего кошелька! Я думал, будет там драка, а денег-то у меня нет, мои люди голодны! А люди «Юга» накормлены! Зреет бунт!

Биньон (меряя взглядом Наследника): А послать с ними побольше обозов с едой вы не пробовали?

Константин: Да вы охренели! Это же далеко, там не напасешься! Опять же, мать посылает туда не еду, а деньгами, и Кутузов покупает продукты у болгар да румын, да еще какие-то у них тити-мити! А у моих денег не было. Поэтому они стали брать за так, а болгары с румынами против нас же и выступили!

Биньон: Так пошлите им денег!

Константин: Нет у меня!

Биньон (задумчиво): Погодите, а разве ваша бабушка не давала вам права печатать ваши же деньги?!

Константин: Давала. Конечно давала. С условием, что рубли мои ходить будут лишь за чертою оседлости! Но брат мне печатного станка не дает! А у меня нету денег! Как быть?

13в

Натура. Лето. Вечер. Берлин.

Русское посольство

По лестнице поднимается Доротея фон Ливен в сопровождении верной Анны Федоровны. Стены посольства украшены черными лентами. Перед женщинами торопливо почти бежит постаревший и не такой уже привлекательный Хрися фон Ливен, который торопливо рассказывает.

Хрися: Ах, это был такой ужас! Вы не поверите… С каждым днем королеве становилось все хуже и хуже, и все усилия лучших французских врачей пропадали втуне. Она мало того, что угасала, но у нее были еще и припадки безумия. Она отказывалась принимать у французов лекарства, считая, что те ее травят и нарочно сводят с ума! Вообразите, какая беда…

Анна (угрюмо): А может, они и впрямь того, нарочно травили ее? Я слыхала, есть такой рыжий маленький…

Хрися (радостно): И вы его знаете? Это же сам великий доктор Штайнмайер, который лечил нашу усопшую государыню! Он такой душка! А какие замечательные истории он нам рассказывал, а какие он показывал волшебные фокусы…

Анна (мрачно): Ну да, я в курсе. Фокусники они такие. Могут произвести впечатление. Правда, мой был худой да высокий…

Доротея (сухо обрывая подругу): Анечка, пожалуй, мне тут не нравится. Давай откроем наш салон в другом здании, а то здесь как-то все угрюмо и мрачно.

Хрися (всплескивая руками): Да-да! Весьма угрюмо и мрачно! А разве я вам не сказала? Когда государыне стало совсем плохо, король напугался, что она помрет у него на руках, и срочно выслал ее из Берлина домой к ее отцу – в Стрелиц. Так что теперь все уверены, что если убили ее, так не здесь, а там, в Стрелице! И когда она садилась в карету, к ней явилась сама Смерть в виде дамы с очень светлыми волосами. Мы как узнали, так и тряслись все от ужаса!

Вместо ответа Доротея окидывает мужа ледяным взглядом, резко поворачивается и начинает спускаться по лестнице. Верная Анна с трудом догоняет подругу внизу и спрашивает.

Анна: Ты чего это? На тебе ж лица нет!

Доротея (с позеленелым лицом): Знаешь, я готова на все. Все время говорю себе, что он такой же человек, как и мы, ну разве что немножко особенный. Но стоит ему начать говорить о себе в женском роде, и меня начинает мутить. Больше мы сюда ни ногой, Анечка. Так и запомни. Ни ногой!

1 г

Натура. Лето. Утро. Москва. Университет. Пансион

В небольшой комнате общей спальни школы-пансиона при Московском университете столпотворение. Молодые люди собрались на встречу с преподавателями ради организации «тайного общества». Перед всеми выступает профессор Замойский.

Замойский: Господа, все вы понимаете, какая в этой стране сейчас ситуация! Больше так жить нельзя! Государь, дававший нам столько авансов в начале своего правления, совершенно удалился от дел. Страну рвут на куски! Уже выделено царство русско-польское для Наследника Константина, и оно живет своей жизнью. Независимыми стали Прибалтика и недавно присоединенная Финляндия. Но и здесь, в сердце России, уже выделились в независимую страну Ярославль, Тверь и Новгород! Великая княгиня тверская Екатерина Павловна ведет себя так, будто наши деды и прадеды веками не лили кровь для нас, завоевывая для нашей Москвы Тверь и Новгород. Это какой-то позор! Надо что-то решать!

Слушатели переглядываются и начинают шуметь. Похоже, безобразия правления Александра всех уже здорово вывели из себя. Место профессора Замойского занимает другой профессор – Лисовский.

Лисовский: А я бы еще хотел отметить тот факт, что в Тверь сейчас текут реки денег. Ее под опеку взял князь Ольденбург, и у них повсюду возникли аптеки с фельдшерскими и акушерскими пунктами. Строят новые шлюзы, дамбы и пристани. Все мастеровые мужики уходят в Тверь и Ярославль на тамошние жирные заработки! А у нас?! Что у нас? Безумный губернатор Ростопчин, поставленный еще Павлом! Мы пришли к нему с проектом о привлечении инвестиций, а он сказал, что все это – прожекты, а казна у Москвы не резиновая и надобно экономить! Экономить, господа! И это в минуту, когда Тверь с жиру бесится!

Замойский (перебивая коллегу): Вот именно! Скрягу и путаника Ростопчина надобно убирать, и у нас появится инвестор! Это известный столичный меценат Абрам Перец! Он обещает нам кучу денег, если мы соберем в амбарах и на складах много провизии.

Среди студентов начинается новый гудеж. Затем один из кандидатов наук, медалист и отличник Александр Грибоедов интересуется.

Грибоедов: Позвольте узнать, зачем же провизия? Мы хотим учредить хлебную монополию?

Профессора меж собой нервически переглядываются. Затем Лисовский, невольно крестясь (внимательные зрители примечают, что крестится он на манер католический) и бледнея, решительно говорит.

Лисовский: Мы тут посовещались между собой и решили, что нынешнего царя пора свергнуть. Именно он и есть главный тормоз на пути прогресса и процветания нашей страны. Нам надобно вырваться из монголо-кацапских обычаев деспотизма и косности, и поэтому мы просим самого просвещенного государя Европы прийти и помочь нам свергнуть этого ренегата и отцеубийцу!

Сергей Волконский (из толпы воспитанников): Это как?!

Замойский (твердеющим голосом): Мы здесь – вдали от столицы, и поэтому свергнуть идиота нам не с руки. Однако есть мнение, что он сам оставит трон, наподобие жалкого шведского Густава Адольфа, если армия его будет разбита, а города освобождены силой Света! Наша цель – спасение Российской Империи, дабы нынешний временщик не смел ее дальше делить по своему усмотрению. Поэтому мы призываем на помощь самую культурную, самую образованную и просвещенную силу Вселенной…

Сергей Волконский (растерянно): Ох, ё… А можно я выйду? Живот вдруг схватило, аж жуть…

С этими словами младший из братьев Репниных-Волконских, сгибаясь пополам, выбегает из комнаты. Профессор Замойский брезгливо морщится.

Замойский: Это у них семейное. Пока шли разговоры и все наши в кавалергардском полку уговаривались всех русских и Константина вдруг вырезать, тот тоже молчал да сопел. А как до дела дошло, так я не я и лошадь не моя. Сучий потрох! Пся крев! Ну кто еще обосрался и захочет нас сдать Ростопчину?

Петр Каховский (со своего места живо и радостно): Нет, нет, мы с вами – ради прогресса и справедливости! А чего делать надо-то?

Лисовский (торжественно): Силы добра и прогресса собираются под знаменами Бонапарта. Они, конечно же, разобьют силы тьмы и отсталости в первых же боях на границе. Однако по мере продвижения их в нашу глушь возникнут проблемы с прокормом солдат, которые несут Свободу, Равенство и Братство в наши края. Посему наша задача – заполнить амбары Москвы, дабы дать пропитание победительной армии!

2 г

Павильон. Лето. День. Санкт-Петербург. Прокуратура.

Кабинет обер-прокурора Сперанского

Сперанский у себя за столом разбирает бумаги. На глаза ему попадает письмо из Москвы от пятнадцатилетнего кандидата наук Московского университета Александра Гржибовского (Грибоедова). Сперанский с интересом разворачивает послание и читает.

Грибоедов: Прошу прощенья за то, что отвлекаю вас, Ваше Высокопревосходительство. Это я, Александр Гржибовский из Москвы, вы меня награждали за мою диссертацию по отделению словесных наук и просили писать вам, не стесняясь. Вы дали мне адрес в столице – дом Абрама Переца, а у нас на днях было удивительное событие. Нас в пансионе собрали и сказали, что господин Абрам Перец намерен вложить много денег в благоустройство Москвы, однако при этом возникли и некие отягчающие моменты. А я вспомнил, что вы же теперь у нас обер-прокурор, и, если эти моменты выйдут на свет, у вас – из-за вашего места жительства могут быть неприятности. Прошу прощения, что пишу столь туманно, однако вопрос весьма щекотлив, и все мы, поляки, должны держаться друг друга. Стоит чему-то подобному появиться на свет, и все сразу вспомнят, что я внучатый племяш известного бунтовщика и вольнодумца Александра Радищева…

Сперанский задумчиво крутит в руках письмо Грибоедова, затем комкает его и бросает в зажженный камин. Пару минут он смотрит задумчиво на огонь, затем садится и начинает писать письмо.

Сперанский: Дорогой экселенц, я в курсе, что вы сейчас не у дел и посему вряд ли сможете как-то повлиять на события. У меня возник кризис. Я проживаю сейчас в доме небезызвестного вам Абрама Переца, который ввязался в какую-то явно преступную авантюру. А у меня связаны руки, ибо в контрразведке есть документы, из коих следует, что я когда-то работал на вас. Сочетание этих бумаг с моим нынешним проживанием в доме Переца способно создать взрывоопасную смесь, от возгоранья которой хорошего ждать не стоит ни вам, ни мне, ибо я один ко дну не пойду. Прошу вас мне как-то помочь и из этого странного положения выпутаться…

Обер-прокурор на мгновение от написания письма отрывается, морщится, начинает тереть виски и шептать.

Сперанский: А теперь осталось лишь придумать, как эту записочку передать отставному графу Фуше. Лишь он способен с этим всем разобраться!

3 г

Натура. Лето. День. Санкт-Петербург.

Набережная у Зимнего дворца

По набережной в жаркий день гуляют начальник охраны русского царя де Санглен и его работодатель принц Петер Людвиг. Де Санглен подробно докладывает принцу последние новости. Он уже почти все рассказал, когда вдруг по лбу себя хлопает.

Санглен: Кстати, из занимательного. В принципе я бы мог это доложить в контрразведку, но решил приберечь это дело для вас. Вы знаете нового обер-прокурора Сперанского? Удивительный человек! С одной стороны, ума явно палата, но при этом он явно пребывает в какой-то параллельной реальности. На днях подошел ко мне на приеме и спросил, какие у меня остались связи во Франции. Бедняге было и невдомек, что я родился и вырос в России. Ну я и скажи, что, мол, я, как самый супершпион, там всех знаю и со всеми ручкался. Так этот лунатик взял с меня слово чести, что я сумею передать его записочку самому отставному графу Фуше!

Вместо ответа принц Петер Людвиг протягивает руку и делает требовательный жест. Де Санглен тут же письмо Сперанского для Фуше из кармана вынимает и передает своему благодетелю. Петер внимательно читает письмо, чуть жует губами и спрашивает.

Петер Людвиг: Этот… Гржибовский, племянник Радищева, почему он считает поляком Сперанского? Тот же вроде из этих… Плясаше, играше и Мойше… Насколько я понял.

Санглен: Так и я его об этом спросил. У фамилии Сперанский такой хитрый вид, что легко предположить польские корни. А он мне отвечал, что отец их был монастырский подкидыш, и его назвали сперва Асперанский. Потом для благозвучия у детей исходная «А» отпала, и все теперь думают, что он из поляков. В университетский же заговор посвятили лишь лиц польского корня, вот его и припутали.

Петер Людвиг (задумчиво): Занятно… Более чем занятно! Я всегда думал, что Перец у нас… А он, похоже, на все руки – Перец… (Перекатывает свою голову с бока на бок и смешно пыхтит себе что-то под нос, а затем восклицает:) А за записку я заплачу вам отдельно! Очень интересно! Пожалуй, у меня есть с чем идти к графу Фуше! Это ж надо додуматься – такая фантастическая утечка перед грядущей войной! Если Наполеон узнает, он будет в ярости! Положительно – в ярости!

4 г

Павильон. Лето. День. Вильна.

Дворец Константина.

Покои Наследника

В комнату Наследника входит Николай Волконский.

Константин сидит за столом и что-то пишет. При виде

Волконского он прерывается и явно любуется увиденным. Князь стоит в красных сафьяновых сапогах, атласных шароварах и новенькой вышиванке. На голове у него стрижка типа «горшок». Наследник пару минут внимательно разглядывает своего «командующего самостийными сбродными силами» и почти ласково спрашивает.

Константин: Чё серьги в ухи еще не продел? Я настаиваю… А не то – сам продену!

Николай Волконский (с ужасом): Но, Ваше Высочество, так ведь засмеют!

Константин (начиная хохотать): А на что мне ты, шут? Только хлопцев моих веселить! Больше ни на что и не годен… Даже всемером на меня со спины напасть, и то забоялись… Так что ты уж тут выбирай – или ты у меня старший над (со смеху начиная покатываться) моими «сбродными силами», или кол в подвале для тебя, дорогой, у меня завсегда свободный. Ну чё, будем уши прокалывать?

Николай Волконский (жалобно): Мне надо собраться… С мыслями…

Константин (со злой насмешкой в глазах): Так я тебя не неволю. Сам, все сам! Сперва сам себе уши проколешь, а сережки я, так уж и быть, тебе подарю. Сам сарафан попышней себе выберешь, да не забудь ноги побрить…

Николай Волконский: Ваше Высочество!

Константин (примирительно): Шучу я. Шучу! Ну, что тебя ко мне привело, мой командир над «сбродными силами»? А-ха-ха! Прости, аж слезу ты мне вышиб… Не, точно вдругорядь подарю тебе бабьи серьги и сарафан. Вот в сарафане ты и будешь своим сбродом командовать! (Вдруг озлобляясь:) Ну чё, мы так и дальше сидеть будем? Говори, зачем ты меня от дел оторвал!

Николай Волконский (растерянно): А?! Я? (Торопливо и нервно:) Ах да, мой младший брат Сергий обучается нынче в Москве. В пансионе Московского университета… Так у них там образовалось тайное общество в французскую пользу. А мы тут… Ну, раз и мы за французов, почему бы нам не объединить наши усилия?!

Константин (задумчиво): Стало быть, наши люди в Москве… А почему бы и нет? Иметь поддержку в Первопрестольной для моего будущего правления и долгого царствия – дело полезное. Хорошо. Передай-ка своим людям в Москву, что отныне я у них главный. А они пусть сидят под шконкой, как мыши. Возможно, мы вообще не будем воевать с Бонапартом… Есть такое желание. (Опять начиная весело хохотать:) Нет, ну не тебя ж мне народу показывать?! В сарафане и бабских серьгах – моего командующего «сбродными силами»! Ой, пшел бы ты вон, а то, на тебя глядючи, я тут со смеху обоссусь!

5 г

Павильон. Лето. Вечер. Вена.

Банк Зюсса и Оппенгеймера. Переговорная

За круглым столом в небольшой комнате сидят пятеро.

С одной стороны стола – Александр Бенкендорф, по правую руку от него – Михаил Воронцов, а по левую – Серж Марин. Напротив них сидят два австрийских банкира: старенький Зюсс и молодой Оппенгеймер. При этом банкиры удивительно похожи, как будто это один и тот же человек, но в двух лицах. Одно лицо молодое, а второе постарше. Александр Бенкендорф объясняет банкирам суть дела.

Бенкендорф: Проблема в том, что Россия воюет с безбожною Турцией, а нам нужно организовать канал по перевозке людей в Палестину. Обращаемся к вам, ибо проще всего нам везти несчастных через австрийские порты в Триесте и Венеции.

Оппенгеймер (холодно, с вежливым интересом): Не совсем уловил, о каких именно несчастных у нас идет речь. Мир полон бедных, голодных, униженных и оскорбленных. Спасти всех не получится. Поясните, о ком идет речь?

Бенкендорф (шокированным голосом): Как?! Вы не в курсе?! Поляки собирают в герцогстве Варшавском огромную армию, чтобы пойти на Россию и восстановить Речь Посполитую. Однако в прошлом люди, проживающие на этих территориях, были подданными Пруссии, России и Австрии. При этом они изменили польской присяге, и им теперь веры нет. Юзеф Понятовский отдал приказ – ловить в Польше «русских» лазутчиков, и его люди вешают несчастных по жребию.

Зюсс (шокированно): Боже ж мой! И вешают они, конечно же, наших!

Оппенгеймер (растерянно): С чего вы взяли? Дядь, почему вы всегда думаете самое худшее?!

Зюсс (поучительно): Опыт, мальчик мой, опыт! Поживете с мое и тоже утратите любые иллюзии про людей – особенно в отношении поляков! Они ведь в последнюю войну два наших отделения банка сожгли и разграбили. Вам напомнить, что они сделали с нашими клерками?!

Оппенгеймер (весь передергиваясь): Ах, дядя, ну зачем вы всегда такой мрачный?! (Обращаясь к русским:) Развейте наши опасения…

Бенкендорф (разводя руками): Увы! Все поляки по приказу Понятовского отныне военнообязанные, а хохлы с белорусами стали их «говорящею собственностью». За «порчу чужого имущества» нужно платить. Поэтому люди Понятовского вешают только тех, кого можно повесить бесплатно.

Оппенгеймер (меняясь в лице): Боже ж мой! Господь велик!

Зюсс (поучительно): А я тебе сразу сказал! Раз поляки, значит – погром! Раз погром, угадай, кого громят! Слушай дядю, и будет тебе счастье! Опыт! Это он – сын ошибок трудных и знания поганой людской природы. Если, конечно, поляков можно называть человеками!

Оппенгеймер (будто встряхиваясь и суровея): Картина мне стала понятнее. (Бенкендорфу:) Вы что-то говорили про некий план…

Бенкендорф (небрежно): Ах да! Ко мне пришла делегация почетных жителей Риги… Видите ли, я правнук по матери самого Гзелля – первого раввина Российской Империи. Вот меня и просили возглавить помощь несчастным. А я как раз вспомнил, что в Париже я сталкивался с немецким ученым по имени Гумбольдт, который занимался в Египте палестинскими древностями… Вот смотрите, мне вот эту находку Гумбольдта подарил один друг нашей семьи. Сэр Исаак. Он уверен, что это чернильница самого Иосифа. Вот видите на ней арамейские надписи?

Банкиры с любопытством, переходящем в восторг, рассматривают обломок древней керамики. Затем остаток чернильницы идет по рукам и его разглядывают Воронцов с Мариным. Бенкендорф же, убедившись, что банкиры немного порозовели и даже дыхание у них стало прерывистым, продолжает.

Бенкендорф: Мы организуем Общество собирателей и ценителей древностей. В рамках этого общества мы решили вывозить всех несчастных с земель Варшавского герцогства на нашу историческую родину. В Палестину!

Оппенгеймер (торопливо): Но позвольте, Палестина же нынче одна из турецких провинций!

Бенкендорф (сухо): Все верно. И мы дали меж собой слово, что будем делать все, чтобы наша Российская Империя воевала с Турцией до тех пор, пока Палестина не получит свободу. Я избран главой общества, Миша Воронцов вызвался обеспечивать Палестинское общество всеми необходимыми материалами из России, а Серж Марин отвечает у нас за продвижение наших интересов в Европе! Мы не просим у вас денег, но нам нужно ваше содействие в том, чтобы наших людей не обидели в Австрии, пока они из объятой погромами Польши в австрийские порты будут следовать.

Зю с с (с чувством): Боже мой! А вы – хороший человек, герр Бенкендорф! Можем ли мы пригласить всех вас к нам сегодня на ужин?!

Оппенгеймер (согласно кивая): Да-да! Вы должны рассказать все о Палестине для наших близких! Детям обязательно надо вас слышать! (Потрясенным голосом:) Я же ведь никогда в жизни не смел сказать им, что и у них тоже есть родина!

6 г

Натура. Лето. Вечер. Руан. Стена древней крепости

Вдоль древней стены идут принц Петер Людвиг и отставной жандарм граф Фуше. Лицо Фуше усталое и измученное. Петер Людвиг, как обычно, в своем сером партикулярном наряде и похож на восковую фигуру, которая никогда даже не потеет.