Читать книгу: «Здесь были», страница 6

Денис Бугулов

Родился в 1973 г. во Владикавказе (Орджоникидзе).

В 1996 окончил металлургический факультет ГМИ, в 2000 – аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию. Имеет степень бакалавра психологии (ВР), степень магистра (MA in counselling). Публиковался в журналах «Дарьял», «Дон», «Октябрь», «Дружба народов». Живёт в Минске.

Худ. Ростан Тавасиев

Денис Бугулов. «Снег»

Игорь Булкаты

Большой Бат

…впрочем, просиживание за письменным столом, который мы делим с дочерью, занятие не самое простое. Европейцы давно вычислили зависимость геморроидальных узлов от нереализованного таланта. Замечу, впрочем, что бестолковое протирание штанов – не признак бесталанности. Увы, это лишь одна из причин варикоза прямой кишки. В мире всё взаимосвязано. Поэтому, смею утверждать…сдвинутые над переносицей брови да пустая болтовня о бедной Родине, скрывающая твоё безделье, и есть признаки геморроя. Тем паче, когда за твою писанину не платят ни гроша, а уж если кто и раскошеливается, то бабла не хватает и на глоток пива. Знаю, многие из наших с тобой знакомых промышляют войной. Мне-то с моей семьёй от неё перепадает только сбитая штукатурка да дырки в стене, однако страх, помноженный на вечное чувство невостребованности, благополучно укладывается в ящик письменного стола, где я, подобно герру Шиллеру, имею обыкновение хранить сухие апельсиновые корки да гниющие яблоки сорта «антоновка», запах которых напоминает детство в Хвелиандро и помогают преодолеть похмельный синдром. Стекла в наших окнах – нынче глупая роскошь. Кусок картона из-под коробки от телевизора – и вся недолга. Всё это ты знаешь не хуже меня, Бат. Однако что делать с тревогой, бодрствующей даже по ночам, читающейся в глазах мальцов по утрам? Опасность в том, что к ней в конце концов привыкаешь, и увеличивающийся со временем угол разреза глаз, в конечном итоге меняющий выражение лица, возможно, улучшает остроту зрения, но не прибавляет бдительности. Посему бахвальство наших мальцов, дразнящих грузинских снайперов, не имеет ничего общего с мужеством. Глупая самоуверенность. Я подумал, что грузины – такие же люди, и им не чуждо сострадание, вряд ли они станут лупить по сопливым мальчишкам. Но нервы что твой тугой лук, и какой-нибудь недоумок обязательно пристрелит нашего мальца, сделав вид, что спустил курок нечаянно, даже переживать не станет, так, поохает малость ради проформы, и никто из соратников его не осудит. Так что же делать с этой тревогой, Бат? Мы с тобой любим Родину не меньше других, но не кричим об этом во всю глотку, даже во хмелю. А может, надо? Может, любовь требует выхода наружу, и лёгкие наши, продавливающие воздух сквозь мехи отчаяния и голосовых связок, сродни диким яблоням, сбрасывающим переспелые плоды по осени? Тебе легче, ты руководишь ополченцами, и тебя слушаются, но как быть мне? Бывают минуты, когда распирает негодование, и ежели не продуть потроха, что тубу после концерта, то меня разорвёт на части. Не спасает даже белизна ослепительно белой бумаги на письменном столе да набор очиненных карандашей. Стол стоит у стены, возле детской кроватки. Ты же знаешь, мы ютимся в комнатке – я, Сали и Залинка. Слева стопка учебников, справа картонный домик куклы по имени Рохсана с шифоньером и туалетным столиком. Рохсана одета со вкусом, у неё три выходных платья – два в жёлтый горошек и одно ромашковое, вдобавок домашний халат в клетку и передник. Все это Залинка сшила сама.

Когда подтвердился диагноз дочери, мы продали всё ценное и полетели в Москву. Однако спасти её не удалось. Перебей-Нос снабдил нас целым списком телефонов столичных светил онкологии, и они, следует признать, отнеслись к нашим проблемам с пониманием. Мы возили дочь по врачам, пока у неё не иссякли силы, и тогда я сказал – всё, хватит, больше никаких врачей. Мне необходима была разрядка, иначе бы сошёл с ума. И я увлёкся женщиной, как мальчишка, мгновенно сменив гардероб, и обувь с наканифоленными шнурками перестала удовлетворять изощрившемуся за ночь вкусу. Деловая дама, Бат, таит нежность в защёлкнутой кожаной сумке, и звук – что спуск тугого курка браунинга в масле, но вся её деловая прыть улетучивается, стоит только дать волю фантазии.

На самом деле я пудрил ей мозги от отчаяния, дескать, имя её было на слуху в Месопотамии и Египте, но этого было достаточно, чтобы её самочья хватка сдавила мне горло. Невостребованная женская страсть – причина многих катастроф, это вовсе не оригинально, зато правда. Впрочем, пришлось проявить солидарность, ибо заблуждение относительно вместимости писательского таланта применительно к дамской анатомии, а паче того, к предметам канцелярской необходимости настолько же живуче, насколько миф о припрятанном в ридикюле благородстве. С возрастом, Бат, кроме одышки, прогрессирует сентиментальность, при первых же аккордах «Страстей по Матфею» льются слёзы, и никакая величаво-скорбная поза не идёт ни в какое сравнение с нашим самовлюблённым, саможалким и самоприторным жестом бледной руки со свежим маникюром, с болтающимися часами на запястье и упёртым в едва приморщенный лобик указательным пальцем. Спору нет, сентиментальность – мера духовной инертности, но почему она срывается с резьбы, стоит только смазливой бабе заикнуться о нашей избранности и неповторимости, а вдобавок ко всему припомнить не самый удачный стишок. Слабость наша опережает саму идею верности, к коей мы стремимся всю сознательную жизнь, хотя делаем вид, что представляем интеллектуальную элиту, чей кодекс закреплён желанием самки заполучить нас, и только на закате жизни, когда картонные домики да курносые куклы с синими глазами замещают невыплаканное чувство стадности, мы понимаем, что прошляпили лучшие годы.

Они появляются когда не стыдно плакать, и мы готовы рвать на груди кожу и обнажать лёгкие и сердце, бросать им под ноги слитки слов, которые ещё накануне можно было переплавить в подсвечники или ночные горшки, уже в когорте собственности – раз и навсегда – вместе со своей хитростью, рядящейся в приторную внимательность – сю-сю-сю, дорогой, твои носки не первой свежести, дай-ка, я их брошу в стиральную машину, а затем покормлю тебя столичными пельменями со сметаной, вместе с нереализованной потребностью поглаживать ладошкой седые наши кудри да шептать вздор, от которого нега, и щемит в груди, хотя цена ему алтын. Я стал писать странные тексты, заряжая их желчью амикошонства, приправляя дерьмом одиночества и блевотиной непризнанности, и они заворочались как маховики заброшенной лесопилки, подымливая и выгоняя вековой смрад обездвиженности души. А всем, кто пытался выяснить, понимаю ли я что-нибудь в искусстве, плевал под ноги. Вот что я скажу тебе, брат: мотивация и материал – ничто по сравнению с ситуацией, прогнозировать которую можно, но нет никакого смысла.

Вечером мы ужинали в грузинском кабаке «Сам пришёл», где подавали перепелиные яйца на блестящих шампурчиках и жареный сулугуни и запивали приторным Мукузани подмосковного разлива. Я выразил удовлетворение качеством вина, чтобы не смазать впечатления дамы, а потом вышел на подиум, забрал микрофон у доморощенного певца и продекламировал стихи пьяным голосом, в котором было больше манерности, нежели хмеля, и у женщин в зале загорелись глаза, они пожирали меня взглядом, потому что плаксивые вирши испокон веку неплохо шли с шашлыком и салатом, а процесс пищеварения как раз вступил в активную фазу. Закончив чтение, я медленной походкой вернулся к столику, и спутница извлекла из сумочки пахнущий Чёрной магией платок и промокнула выступившую у меня на лбу испарину.

Как же она была горда!

Между тем женщины храма обжорства по очереди направлялись в туалет, сопровождаемые солидными господами в пиджаках и галстуках, чей взор выражал замешательство, и скрывались за массивными дверями, а мужчины терпеливо ждали их в фойе, пялясь на себя в громадное зеркало и тщательно изучая забитые мясом проёмы собственных зубов.

После кабака пошли пешком через Красную Площадь, по Васильевскому спуску и дальше по набережной, хватая ртом снег и ветер, и женщина всё норовила прижать меня к парапету, расстегнуть пальто и залезть рукой под водолазку, а я противился, ибо в последнее время стал жутким мерзляком, и чтобы не обидеть даму, напустил на себя благопристойность – мэм, я не привык целоваться под стенами Кремля, не угодно ли проследовать в ближайший подъезд, и она смеялась, дыша на меня перегаром. Снег был мокрым, и ветер продувал насквозь, мы продрогли как цуцики, однако продолжали стоять на набережной у парапета, и я валял дурака, рассказывая небылицы про дрессированных кроликов, которых специально откармливают, и те в конце концов превращаются в собак, а она без устали целовала меня, слизывая с моих щёк московский тлен, и улыбка не сходила с её лица.

Позже я вынужден был заявить, что меня ждёт больная дочь, и мы взяли таксомотор и поехали на юго-запад по Якиманке и дальше по Ленинскому проспекту. Водитель попался умница, и когда я, оттолкнув от себя женщину, сказал, что мы заняты разбором шахматной партии Каспаров-Карпов, тот, как ни в чём ни бывало, ответил, что шахматы – его любимый вид спорта и что вечерняя Москва порой располагает к любомудрию в виде анализа ферзевого гамбита и антигамбита.

Доехали быстро, я заплатил по счёту и выгрузился, а даму отправил восвояси.

Это было так давно, что у меня поменялся цвет глаз. Нынче московская осень всё меньше тревожит меня, а фамильный радикулит всё чаще даёт о себе знать.

Жена с дочерью ждали в съёмной квартире на улице Обручева. Наутро были заказаны билеты – мы улетали во Владикавказ. Но поздно вечером, заявившись домой и распространяя запах чужой женщины, который невозможно было не ощутить в радиусе полукилометра, Сали и словом не обмолвилась, собрала на стол и пошла спать.

Может быть, именно война списывает наше сволочинство, смахивая на пол, будто хлебные крошки, наши проделки, и мы, едва ли не бахвалясь, упиваемся собственной тупостью. Да, война – этой большой термометр, какой висел возле почтамта на Тверской, и градус её определяется человеческой жизнью, но боль-то, боль, разве может засечь прибор? Нет, никакая война на способна списать малодушие. Даже мародёры, вовсю хозяйничавшие в начале войны в Цхинвале, ангелы по сравнению со мной. Хочется думать, что они бесчинствовали и рисковали жизнью ради близких – всё равно добро пропадало, а так украденные вещи можно было продать или обменять на хлеб. Я же вёл себя как последняя мразь. Мы привезли дочь в Москву на консультацию, жена сидела с ней в очередях, а я шлялся по бабам. Я мог бы оправдаться, дескать, загулял с горя, но это неправда – у меня снесло крышу от примитивной бабской лести. Поди теперь и выясни – кто я на самом деле. Однако не терпелось добраться до Цхинвала, тянуло на наши перерытые взрывами улицы, к нашим ребятам, я словно хотел оправдаться за своё поведение, хотя никто ни в чём меня не обвинял. И позже, когда мы с тобой держали пари, что я выйду на простреливаемое со всех сторон футбольное поле, встану в центральный круг и разведу руки, я надеялся на прощение грехов. Но, увы, преодолением страха не заслужишь прощения. Это самообман. И если бы даже я выиграл пари, мои грехи остались бы при мне. Куда же им деваться, Бат. Стоя в центре поля и заглядывая в глаза грузину, который уже произвёл выстрел, я понял, что война – это птица, летающая над нашими головами, и каждый видит её по-своему. Когда надо мной колдовал Перебей-Нос, я видел эту белую птицу, она кружила в небе, едва шевеля длинными крыльями, словно пыталась обнять всех нас.

Перебей-Нос не мог остановить кровотечение. У него было типичное лицо боксёра. Но глаза лукавые, как у пацанёнка – продавца воздушных шаров. Однажды во время боксёрского поединка ему сломали переносицу, и мать, добродушная Тедеон, запретила сыну заниматься боксом. По воле родителей Перебей-Нос поступил в мединститут и закончил его с отличием, а во время войны – и в первую кампанию, и во вторую – откачивал раненых. Он и сам был не дурак пострелять, однако ты, брат, запретил ему брать в руки оружие и велел заниматься своим непосредственным делом. Это было настолько же разумно, насколько необходимо.

– Не шевелись, Оллеш, – сказал Перебей-Нос голосом, будто у него был хронический гайморит, и покачал головой. – Лаппута, ма бон нишы у, я бессилен!

Ко мне опустился Инал и погладил по щетине.

«Ты что! – хотел я сказать. – Прекрати немедленно!» – Но не получилось.

– Сделай ему укол! – закричал в отчаянии Инал.

Я собрался с силами и прошептал:

– Самсон, помнишь, как мы с тобой наблюдали полет Иктыра в бинокль?

– Не называй меня Самсоном, – усмехнулся Инал.

– И тебя вырвало под окном бабки Малат.

– Помолчи, Оллеш!

– Слабак ты, Самсон! – попытался я улыбнуться, но вместо этого задышал часто-часто.

– Да, – ответил Инал и заплакал.

Я задрал голову к небу и подумал – обидно, что не удастся попасть за письменный стол. Гляди, брат, как причудлив мир во всех его мельчайших подробностях. Чёртова природа материала – отказывается подчиняться воле писателя в нужное время. Слова что голыши посреди отмели, только хранят память о весеннем половодье, а вода давно утекла. Супротив воли Господа – стоило ли давать название миру, ежели тот меняется быстрее мысли о метаморфозах, и не об этом ли досадовал Овидий, крича – «Ужасен вид поруганной царицы»! Стоило ли утруждать себя, выхватывая из утреннего ветра гласные звуки, и услаждать чей-то слух, если уж нет ничего привлекательнее однообразия, а озарение – скорбь по никогда не существовавшей красоте, бдение о коей – похмельная отрыжка вселенной. Ради чего все это, брат мой? Чтобы копаться в воспоминаниях, а потом – какая печаль – собирать на бумагу чужие слова что грибы в лукошко, только бы успеть ухватить суть за хвост. Я истекал кровью и слезами, Бат, и понимал, что так и не сумел поймать суть за хвост, но не это печалило. В конце концов, она не нужна никому, кроме меня самого, ибо ценность её проявляется лишь после идентификации с помощью запаха гниющих яблок да сухих апельсиновых корочек, валяющихся в ящике письменного стола и напоминающих детство в Хвелиандро. Или я ошибаюсь? Мне было досадно, что растранжирил силы на никому не нужные экзерсисы типа собирания камешков на берегу реки Леуахи, которыми заряжают самодельные рогатки, чтобы подстрелить белую птицу смерти, медленно кружащую над нашими головами. Было тихо. Все выполнили свой долг перед Родиной. Я лежал и глядел в звёздное небо.

Илифия

В пятницу утром из Цхинвала позвонил Большой Бат и сообщил, что Алеша убили.

– Я предупреждала, – процедила женщина сквозь зубы, так, что слюна вскипела во рту, и осеклась, поймав себя на мысли, что в таких случаях говорят совсем другое.

Большой Бат был умницей, всегда всё понимал.

– Держись, сестра, – сказал он просто. – Если решишься приехать, сообщи, я пришлю кого-нибудь тебя встретить.

– Как это произошло? – спросила она, не узнавая собственный голос.

На том конце провода выдержали паузу и ответили:

– Его застрелил снайпер.

Слёз не было. Не было ничего, кроме тяжести в животе. Где-то в глубине сознания барахталась мысль: «Так тебе и надо, скотина!», но женщина не позволила ей всплыть на поверхность. Она повесила трубку и стала собираться. К десяти надо было в женскую консультацию. Последнее обследование показало, что плод повернулся попкой вниз.

– Можете сесть! – строго сказала врач в крахмальном халате.

Она была из тех, что даже к внукам обращается на вы. Глаза внимательные, с лёгкой иронией, но не лишённые доброжелательности. Висящие на груди очки в золотой оправе да гладко зачёсанные крашенные хной волосы подчёркивали утончённость.

– Иногда детки разбойничают в утробе, – произнесла она, трогая стетоскоп в нагрудном кармане, – не нужно переживать, обойдётся.

Халат её похрустывал. Женщина втянула живот и принялась застёгивать бандаж.

– А если он не повернётся, тогда придётся делать кесарево сечение? – спросила она, и подбородок её задрожал.

– У вас какая неделя, милочка? – отвернулась врач.

– Тридцать шестая, – размазала она слёзы по щекам, – но мне нужно ехать на похороны.

– Какие ещё похороны?

– У меня мужа убили! – сказала она и зарыдала.

Старушка не стала её успокаивать, просто подала салфетку и приоткрыла окно. Женщина высморкалась и прикусила губу, чтобы унять рыдание. Теперь она была готова ко всему, лишь бы плод не запутался в пуповине.

Она вернулась домой, приняла душ и надела свежее белье. Включила конфорку и, пока закипал чайник, легла на ковёр, чтобы расслабиться. Затем выпила крепкого чаю с бутербродом и съела пол-яблока. Она вернулась в ванную комнату, достала из стакана зубную щётку, жёлтый одноразовый станок для бритья и старый колонковый помазок, ещё пахнущий лимонным кремом «Арко». Все это принадлежало Алешу, но его уже не было. Внезапно у женщины подкосились колени и, задев животом край раковины, она рухнула на холодный пол…

По пути в Цхинвал, где-то за селением Бурон, сломался автобус. И слава Богу. Потому что в двух километрах от Нижнего Зарамага сошла лавина. По словам очевидцев, чудом избежавших гибели, два жигулёнка смело, как горошины.

Женщина прилетела утренним рейсом в Беслан, где её встретил двоюродный брат Алеша Тох, высокий молодой человек с шикарной русой шевелюрой и голубыми глазами. Без лишних слов он подхватил сумку и направился к остановке на площади аэропорта. Они доехали до Ардонского круга и на автовокзале пересели в Цхинвальский автобус. Водитель старого пазика, толстый усатый осетин, сидел на своём месте и листал газету. Пассажиров собралось немного. Справа – пожилая чета с натруженными руками, от которой веяло провинциальным спокойствием и миролюбием. Впереди, за водительским креслом, трое рабочих в униформе. А сзади – седой мужчина с неподвижными впалыми глазами, с фотографией юноши на пурпурном сердечке, пришпиленной к лацкану пиджака. Прошло минут сорок, но они не трогались. Тох встал, не спеша приблизился к толстяку и сказал ему несколько слов по-осетински. Водитель обернулся на женщину и кивнул. Тох так же не спеша вернулся на своё место. Пожилая чета обратила на них полный сочувствия взгляд. Парень был не слишком многословным, но женщина прониклась к нему доверием.

– Сейчас поедем, – сказал он.

– Долго ехать? – спросила она.

– Как дорога, – ответил Тох. – Может, три часа, а может, все десять.

Пожилая чета продолжала наблюдать за ними.

– Не переживай, дочка, – сказала старушка, – если что, заночуете у нас в Зарамаге.

Инна смутилась, попыталась улыбнуться.

– Я еду на похороны мужа.

Чета участливо закивала.

На перевале пазик встал. Пока толстяк ковырялся в двигателе, пассажиры вышли покурить. Солнце жарило вовсю, однако порывы ветра пробирали до костей. Неплохо бы за кустик, – подумала женщина, чувствуя шевеление плода в животе. Но кустов поблизости не было. Кругом всё просматривалось как на ладони. С одной стороны высилась отвесная скала, с другой зияла пропасть. Можно укрыться за поворотом, но, во-первых, до него топать метров двести, а, во-вторых, где гарантия, что в самый неподходящий момент из-под горы не вынырнет машина. Женщина подошла к краю обрыва и заглянула в пропасть. Внезапно она услышала за спиной голос Тоха и вздрогнула.

– Есть проблемы?

– Нет-нет, – быстро пробормотала она.

Парень поспешил к автобусу. Через минуту пассажиры сидели на своих местах и мирно переговаривались. А Тох с толстяком вдруг разбежались в разные стороны, ровно затеяли салки, один – под гору, смешно тряся животом, второй – в гору, легко, будто рысь, пружиня длинными ногами, и перекрыли движение на трассе. Над дорогой нависла тишина. У женщины лицо вспыхнуло от стыда. Но выхода не было – всё равно бы не дотерпела до следующей остановки. Она обошла автобус и, быстро оглядевшись, присела возле заднего бампера.

И тут тряхнуло. А несколько мгновений спустя послышался нарастающий гул. Женщину занесло в сторону, едва не растянулась на земле. Вернулся водитель и, тяжело дыша, сообщил, что сошла лавина и все машины повернули обратно и что они рискуют застрять в горах. Из окон автобуса повысовывались головы и затараторили наперебой по-осетински. Тох словно из-под земли вырос. Он спокойно произнёс всего несколько слов, и они продолжили путь. Встречные легковушки мигали фарами и сигналили. В горах каждый шорох слышен за полкилометра, а тут хор клаксонов. Сидящий сзади седой мужчина расстегнул верхнюю пуговицу чёрной рубашки и произнёс:

– Это надолго!

Тох перехватил тревожный взгляд женщины и, улыбаясь, возразил:

– Нас это не касается! – И потом седому по-осетински: – Банчай! Замолчи!

Седой оправил на лацкане пурпурное сердечко с фотографией и отвёл глаза.

Впереди образовался затор. Толстяк съехал на обочину и затормозил.

– Приехали! – объявил он. – Вылезайте!

Они покинули автобус и пошли пешком, лавируя между грузовиками. Тох нёс сумку и стрелял глазами по сторонам. На женщину пахнуло ледяным холодом, и она остановилась. В пятидесяти метрах поперёк дороги лежал трёхметровый слой серой массы, от которой, как ей показалось, разило тухлятиной. Несколько человек махали лопатами и ломами. Среди них седой со впалыми глазами. Автоинспектор с жезлом пытался навести порядок на дороге, но безрезультатно. За ним по пятам следовал малый в кирзачах и войлочной шапке и, с подобострастной улыбкой оттягивая двумя пальцами кожу на кадыке, клянчил что-то. Но тот не обращал внимания. На асфальте сидел парень. Лицо его было бледным. Собравшиеся вокруг бабы растирали ему мочки ушей и виски. Однако парень не реагировал. Ещё один, в заляпанной грязью белой рубашке с запонками, бродил среди людей и, качая головой, шевелил синими губами. Седой воткнул лопату в снег, смахнул крюком указательного пальца пот со лба и крикнул ему что-то. Тот продолжал ходить, как безумный. Мужчина спрыгнул с глыбы, подбоченился и повторил сказанное. И тогда к нему приблизилась женщина лет сорока, с глубоким декольте, с поволокой в глазах, и ответила вместо него. Седой сплюнул в сердцах.

Инна наблюдала всё это со стороны, сторожа собственную сумку, пока Тох носился в поисках знакомых, и не могла до конца осмыслить случившегося. Да, лавина слизнула участок дороги протяжённостью в пятьдесят, а то и более, метров. Были жертвы, но не то чтобы всё это её не трогало, – казалось, снимается фильм с лихтвагеном и дигами, с кинооператором в берете, сидящим на тележке возле кинокамеры, и режиссёром с матюгальником в руке, а она участвует в массовке. Однажды женщина уже снималась в каком-то фильме и помнила ощущение киношной суеты. И позднее, когда пришёл Тох с двумя незнакомыми бородачами и сказал, что они пойдут скотной тропой, а она даже не успела удивиться, и двое из них встали рядом, перекинули концы капроновой верёвки через плечи и обмотали вокруг запястий, а посередине верёвки положили кусок доски, чтоб удобнее было сидеть (получилось что-то вроде миниатюрных качелей), усадили её и понесли, а третий тащил сумку, и так они преодолели четыре километра горных тропинок, устраивая привал через каждые полкилометра и меняясь, потому что капроновая верёвка, хоть и прочная, но неудобная, и ребята до крови натёрли ладони, – ей все казалось, что это кино.

Спустившись на трассу, они сели в первую же попутку и добрались до тоннеля, откуда до альпийской зоны было рукой подать.

Длинный тоннель, соединяющий Южную Осетию с Северной, можно сравнить с пушкой, называемой также единорогом. С одной стороны её поддерживает Верхний Рук, а с другой – Нар. Однако до сих пор довольно сложно выяснить, какая часть является казённой, то бишь задней, с винградом, прицелом и фитильным отверстием, а какая – дульной, передней, с жерлом и мушкой. Что немаловажно, поскольку единорог – орудие стационарное, так сказать, мёртвой стойки, предназначенное для метания тяжёлых бомб. Впрочем, вертлюг предполагает изменение положения ствола. Но, думается, не более чем на десять градусов – лафет может не выдержать.

В машине пахло окурками, коими была забита пепельница. Сам пепел затвердел, ссохся. Женщина села впереди, рядом с водителем, рябым малым с папироской в проёме между гнилыми зубами. Он долго косился на неё изумлённо и цокал языком. Женщина попросила его выбросить папироску, что тот выполнил с готовностью, после чего завёл неторопливый разговор. Тох с бородачами уснули на заднем сиденье, и ей пришлось одной выслушивать его откровения. Лысая резина рыжей копейки визжала на поворотах, на кочках трясло так, словно Военно-Осетинская дорога не совместима с понятием «амортизатор». Проезжая Нар, рябой вдруг расчувствовался и дрожащим голосом принялся рассказывать про великого Коста (вон его могила!), про ежегодный праздник в честь поэта с непременным жертвоприношением, а вино рекой, съезжается вся Осетия – и Южная, и Северная, и никогда южане с северянами не бывают так близки, как в эти дни, а в остальные так себе.

– Птицеголовые вообще не жалуют кударцев, – пожал плечами словоохотливый водитель.

Проснулся Тох и процедил сквозь зубы:

– Да жыхыл ныххаш! Прикуси язык!

Рябой опасливо оглянулся и замолчал. Но в это время бородачи тоже продрали глаза и неожиданно приняли сторону водителя.

– Почему ты ему затыкаешь рот, пусть говорит, – сказал один из них, тот, что постарше.

– Я видел их в деле, – отозвался второй, – дерутся они что надо.

И тут рябого прорвало.

– Да, – сказал он, – это правда, согласен! Но не хрена мочить рога, будто мы живём душа в душу! Никто лучше меня не знает, как птицеголовые уживаются с кударцами.

– Не называй их так, у меня мать родом из Алагира, – спокойно произнёс первый бородач.

– У тебя мать из Алагира, – не унимался рябой, яростно крутя баранкой, – а у меня жена дигорка, и я всё равно их буду называть так!

– Дигорцы – не иронцы, – заметил второй бородач, – но дерутся они тоже неплохо. У меня брат из Дигоры, Астан. Мы дрались бок о бок против ингушей в Чермене. Когда меня порезали, он дал мне свою кровь. Мы повязаны навек. И если кто скажет плохое про дигорцев, я его убью!

– Заткнись, малыш, – сказал первый, – голова идёт кругом от твоей болтовни.

– Я по два раза на дню мотаюсь из Цхинвала во Владикавказ, всяко приходится видеть, – продолжал рябой. – Вы, мол, огрузи-нились вконец – это они нам, грузинским осетинам, – половину слов позаимствовали у них, да и места, дескать, лучшие забили на наших базарах, цены опустили ниже некуда. А сами задницы лижут русским.

– С грузинами у нас счёт особый, – зевнул малыш.

– Среди грузин тоже есть хорошие люди, – возразил старший.

– Хорошие люди есть везде, – глубокомысленно заявил рябой. – Мы, например, всю жизнь прожили в Гори, – и обращаясь к женщине, – это город в Грузии, где родился Сталин. Так вот, мы прекрасно ладили с грузинами, пока не припёрся Гамсахурдиа и не стал орать на каждом углу, что осетины – гости в Грузии и пусть убираются в свою Осетию. В конце концов, нас турнули оттуда. Пришлось бросить всё – дом, хозяйство, фруктовый сад. А когда началась заварушка, в Тквиави убили племянника. Сначала поиздевались над бедным парнем, крепко поиздевались. Так, что даже матери запретили смотреть на него, ни разу гроб не открыли. Сестра накануне похорон рассудком тронулась. И всё на мою голову.

– С грузинами у нас особый счёт, отец! – повторил малыш.

– Приехал я во Владикавказ, прописался к свояку. Через неделю прихожу в собес и прошу пособия как беженцу, говорю, помогите, братья, семью нечем кормить. А они мне – шёл бы ты подобру-поздорову, гуыржиаг! Сволочи! Какой я гуыржиаг! Послушай, сестра, я знаю, ты едешь хоронить мужа, но я скажу тебе одно: мы никудышная нация! Только за столом – братья, а так готовы друг другу глотки грызть. И не говорите мне ничего про грузин…

Женщину мутило. Она была сыта по горло разговорами. К тому же в ноздри бил ядрёный запах окурков и пота. В длинном тёмном тоннеле, где с потолка текла вода, а встречные грузовики слепили глаза и норовили размазать их по стене, стало совсем худо, и женщина попросила остановиться. Однако рябой сказал, что в тоннеле запрещено останавливаться. Тогда она опустила стекло и, ловя ртом густые выхлопные газы, высунулась наружу. За тоннелем открылся потрясающий пейзаж с зелёными холмами и серпантином дороги, а воздух был такой чистый, что одного вдоха хватило бы на всю жизнь. Женщина вдруг ощутила, как мгновенно изменились масштабы мира и человеческих страстей, и то ли от холода, то ли от усталости, у неё потекли слезы.

– Здесь начало нашей Осетии! – виноватым голосом произнёс рябой и включил третью скорость.

Они подъехали к распахнутым воротам и остановились. Во дворе толпились люди. Двери двухэтажного деревянного дома с крытой верандой были распахнуты настежь. Слышался плач и причитания. Под дубом на скамейке сидели старики в бухарских шапках и парадных царских сапогах. Подрагивающие ладони покоились на набалдашниках массивных палок. У ворот собралась молодёжь и негромко переговаривалась. Возле калитки к забору была прислонена полированная крышка гроба с золотыми крестами по бокам.

В глубине двора засуетились, и через некоторое время их вышли встречать. Между тем Тох попытался сунуть несколько сотенных купюр в карман рябому, но тот категорически отказался от денег. Тогда он предложил ему зайти в дом и утолить голод с дороги, на что водитель ответил, что торопится, а на похороны непременно придёт.

Женщина с трудом вылезла из машины, придерживая живот, отошла к забору, и её вырвало. Из дома выскочили плакальщицы в чёрных платках, приблизились к ней, омыли лицо родниковой водой и напоили. Женщина удивлённо пялилась на них.

– На каком месяце? – спросила старуха в переднике и в мужских башмаках на толстой подошве и осторожно вытерла белым вафельным полотенцем красные глаза гостьи.

– Скоро рожать, – ответила она.

Старуха обняла её и поцеловала в самые губы.

– Ничего не бойся, – сказала она, двигая вставной челюстью, – тут все свои.

Женщина отпрянула назад – у старухи дурно пахло изо рта.

– Пойдём, дочка, я тебя познакомлю с родными.

Внезапно между ними протиснулся небритый верзила, неся в руках запотевший глиняный кувшин и свёрток с варёным мясом. Горлышко кувшина было заткнуто кукурузной кочерыжкой, но вино все же стекало на землю, распространяя аромат. Верзила погрузил всё на заднее сиденье машины и захлопнул дверцу.

– Зови меня Малат, – шамкая, произнесла старуха. – Я тут, почитай, всем пупки завязывала, всех как облупленных знаю.

Она взяла её под руку и повела во двор. Люди расступились, образовав коридор. У женщины заколотилось сердце, того и гляди в обморок грохнется, к тому же она не знала, как себя вести, но Малат крепко сжимала её локоть. Откуда ни возьмись, появилась лохматая сука с толстым животом и завиляла хвостом.