Читать книгу: «Путешествие в пушкинский Петербург», страница 4

Пушкин, выйдя из Лицея и сбросив лицейский мундир, оделся по моде: узкие панталоны, длинный фрак с нескошенными фалдами, шляпа а la Боливар – расширяющийся кверху черный атласный цилиндр с широкими полями. Такие шляпы, как у Боливара – деятеля национально-освободительного движения в Южной Америке, – носили восхищавшиеся им молодые люди.

«В Петербурге одеваются хорошо, – писал А. Башуцкий, говоря о светской столичной публике, – …нерачительно или грязно одетый обращает на себя общее внимание; здесь не должно забывать пословицы: по платью встречают, а по уму провожают… Одежда мужчин и женщин требует больших издержек… Модная швея берет от 60 до 100 рублей за фасон одного платья, модный портной от 50 до 80! Молодые люди кокетничают чистотою и новизною одежды; но всякий, кто не пожелает прослыть пустым франтом, одевается прилично; неуместные вычуры в наряде делаются предметом общего смеха и сожаления».

Чувство меры, вкус, такт – это отличало истинного франта от «пустого». Таким истинным франтом был Онегин.

 
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил,
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
 

Пушкин не случайно назвал Онегина «второй Чадаев». Друг Пушкина П. Я. Чаадаев – человек образованнейший, философ и вольнодумец – был в то же время утонченным франтом. Племянник Чаадаева, его биограф М. Жихарев рассказывал о дяде: «Одевался он, можно положительно сказать, как никто… Очень много я видел людей, одетых несравненно богаче, но никогда, ни после, ни прежде, не видел никого, кто был бы одет прекраснее и кто умел бы с таким достоинством и грацией своей особы придавать значение своему платью…»

По-разному начинали свой день жители столицы. Но образ жизни людей «света» был во многом сходен.

Вот как описывал фельетонист «Северной пчелы» утро светской барышни: «Странно – до одиннадцатого часа, среди движения довольно общего, мы не заметили еще на улицах почти ни одной женщины хорошо одетой; разве изредка появлялась какая-нибудь хозяйка или просительница, да модный плащ и шляпка мелькнули на извозчике, до половины загороженные большим круглым картоном. Это модистка, Аврора петербургских дам высшего разряда… Войдите в любую спальню, если пустят, послушайте: „Барышня! Маменька встали-с“. – „Ах, как рано!“ – „Одиннадцать уже пробило“. – „Как скучно! Оставь, я не спала всю ночь“. – „Сестрица изволили уже воротиться из пансиона“. – „Ах! не поднимай же сторы; что это будить в три часа ночи! Поди прочь!“ – „Мадам Жиго здесь с картоном“. – „Здесь? Какая ты бестолковая! Зови же! Я два часа не допрошусь одеваться! Да ну же, Маша! Ах…“»

Основным времяпрепровождением светского человека были разъезды по гостям и приемы гостей – с утра до вечера. Гостиная являлась той комнатой, где проводили более всего времени. С утренними визитами отправлялись в десять-одиннадцать часов утра. Заезжали без приглашения и ненадолго: справиться о здоровье, пересказать новости, заодно попросить о протекции для родственника. В эти часы хозяевам позволялось принимать гостей в неглиже, в домашнем костюме. После утренних визитов гуляли. К обеду возвращались домой и переодевались. В домах богатых и хлебосольных бар за стол садилось человек двадцать, а то и тридцать. После обеда – другой туалет и путешествие в театр. После театра – домой для нового переодевания и на бал. Или в светский салон. Или к приятелю – на вист.

 
Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за́ полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
 

(«Евгений Онегин»)

Праздная, пустая, однообразная жизнь, растлевающая душу и отупляющая ум. Жизнь, в которой Пушкин разочаровался еще в юности и которую зло заклеймил в «Онегине» и многих других своих творениях.

Глава четвертая
«Где все продажное: законы, правота»

В юношеском стихотворении Пушкина «Лицинию», якобы переведенном с латинского, а на самом же деле рисующем российские порядки, есть такие строки:

 
С развратным городом не лучше ль нам проститься,
Где все продажное: законы, правота,
И консул, и трибун, и честь, и красота?
 

Все это в полной мере относилось к столице империи, ее порядкам и нравам, ее администрации.

Для поддержания строгого порядка существовал сложный административный аппарат. Во главе его стоял петербургский генерал-губернатор.

Пушкину довелось подолгу жить в Петербурге при двух генерал-губернаторах – графе М. А. Милорадовиче (в 1817–1820 годах) и графе П. К. Эссене (в 1831–1837 годах).

Боевой генерал, любимец Суворова, в молодости участвовавший в Итальянском походе, герой 1812 года, Милорадович был личностью весьма своеобразной. Он сочетал в себе отвагу, рыцарство, щедрость с самодурством и невежеством. Хорошо знавший его Денис Давыдов рассказывал: «Граф Милорадович был известен в нашей армии по своему необыкновенному мужеству и невозмутимому хладнокровию во время боя. Солдаты его обожали. Не будучи одарен большими способностями, он был необразованный и малосведущий генерал. Беспорядок в командуемых им войсках был всегда очень велик… Милорадович отличался расточительностью, большой влюбчивостью, страстью изъясняться на незнакомом ему французском языке и танцевать мазурку. Он получил несколько богатых наследств, но все было издержано им весьма скоро».

Огромная квартира генерал-губернатора на Невском проспекте в доме близ Главного штаба напоминала не то музей, не то антикварный магазин.

Петербургом граф управлял с патриархальной простотой, как помещик своей вотчиной, по принципу: кого хочу – того казню, кого хочу – помилую. Так, он велел посадить в Петропавловскую крепость актера-трагика В. А. Каратыгина только за то, что тот якобы нагрубил директору театров. Когда же мать и невеста арестованного пришли просить за него, Милорадович с театральным пафосом ответил: «Меня слезы не трогают, я видел кровь!» Правда, через два дня Каратыгина освободили. Ходатайствовали молоденькие актрисы – ученицы Театральной школы, которым граф «покровительствовал».

В конце 1810-х годов в связи с упразднением Министерства полиции политический сыск находился в руках министра внутренних дел, а также петербургского генерал-губернатора. К чести Милорадовича надо сказать, что он не желал пятнать свою репутацию полицейскими подвигами. И здесь, как всегда, он думал прежде всего о том, чтобы показать себя с лучшей стороны. Примером тому может служить дело Пушкина.

В 1820 году обличительные стихи Пушкина вызвали гнев властей. Милорадовичу было предписано арестовать Пушкина и взять его бумаги. Но граф предпочел поступить деликатней – он вызвал поэта к себе и потребовал объяснений. Пушкин заявил, что свои бумаги сжег, но предложил тут же написать по памяти все, что разошлось в публике. Написал целую тетрадь. Милорадович, читая ее, очень смеялся и в ответ на смелый поступок поэта сделал благородный жест: от имени царя объявил ему прощение. Царь не одобрил такой снисходительности. Он-то не прочь был упрятать Пушкина в Соловецкий монастырь или услать в Сибирь. Только благодаря заступничеству влиятельных друзей поэта дело окончилось ссылкой на юг России.

Олицетворением той мрачной эпохи в истории Петербурга, которая наступила после 14 декабря 1825 года, был П. К. Эссен. Служившие под его началом солдаты сложили поговорку: «Эссен – умом тесен». В самом деле, граф не отличался умом; не обладал он и административными талантами. «…Этот человек, – писал об Эссене М. А. Корф, – без знания, без энергии, почти без смысла, упрямый лишь по внушениям, состоял неограниченно в руках своего, привезенного им с собою из Оренбурга правителя канцелярии Оводова, человека не без ума и не без образования, но холодного мошенника, у которого все было на откупу и которого дурная слава гремела по целому Петербургу. Эссен лично ничего не делал, не от недостатка усердия, а за совершенным неумением, даже не читал никаких бумаг, а если и читал, то ничего в них не понимал». Бывало, просматривая бумаги, Эссен спрашивал у Оводова: «Это кто ко мне пишет?» – «Это вы пишете». – «А, это я пишу… О чем?» – И, получив ответ, подмахивал бумаги.

При генерал-губернаторе состоял целый штат чиновников, военных и гражданских. Ему подчинялись гражданский губернатор, военный комендант и начальник городской полиции – обер-полицмейстер. Городская чертежная с архитекторами, Комитет городских строений, Комитет для строений и гидравлических работ, Контора правления санкт-петербургских запасных магазинов, в которых сохранялись запасы провианта, Контора адресов – для выдачи видов на жительство – все они относились к канцелярии генерал-губернатора.

Повседневный надзор за городом и присмотр за населением осуществляла полиция. Городское полицейское управление, в ведении которого находились все полицейские чины, именовалось Управой благочиния.

Для удобства надзора Петербург еще со времен Екатерины II был разделен на полицейские отделения, части и кварталы. В начале XIX века отделений было три, а частей – одиннадцать: Первая Адмиралтейская, Вторая Адмиралтейская, Третья Адмиралтейская, Четвертая Адмиралтейская, Московская, Литейная, Рождественская, Каретная, Васильевская, Петербургская, Выборгская. В 1811 году из состава Московской части выделили Нарвскую. В 1828 году была создана еще одна часть – Охтинская: в черту города вошла расположенная на правом берегу Невы Охтинская слобода. Городских частей уже стало тринадцать, а кварталов пятьдесят шесть. В 1833 году для усиления полицейского надзора утверждено было положение «О присоединении к Санкт-Петербургской столице дач, мест и островов, вокруг оной находящихся».

Четыре Адмиралтейские части расположены были в виде полукружия вблизи Адмиралтейства, от которого и получили свое название.

Первая Адмиралтейская часть простиралась между Невой и Мойкой. В нее входили центральные площади города – Дворцовая, Адмиралтейская, Исаакиевская, Петровская (Сенатская), набережные – Дворцовая и Английская, а из больших улиц – Большая и Малая Миллионные, Большая и Малая Морские, Почтамтская, Галерная, часть Невского проспекта до Мойки, часть набережной Мойки и Гороховой улицы.

Вторая Адмиралтейская часть занимала пространство между Мойкой, Екатерининским и Крюковым каналами. Сюда относилась набережная Мойки, а из значительных улиц – Большая и Малая Конюшенные, Большая, Средняя и Малая Мещанские, часть Невского, Екатерингофского и Вознесенского проспектов, переулки – Столярный, Новый, Демидов.

Ко Второй Адмиралтейской части примыкала Третья, расположенная между Екатерининским каналом и Фонтанкой. В нее входили улицы – Большая и Малая Садовые, Караванная, Итальянская, часть Гороховой, три Подьяческие, Чернышев переулок и частично проспекты Невский, Обуховский, Екатерингофский, Вознесенский, а также Сенная площадь и примыкающие к ней переулки.

Четвертая Адмиралтейская часть простиралась к западу от Крюкова канала, между Мойкой и Фонтанкой, в сторону взморья. Наиболее примечательными здесь были Офицерская, Торговая, Канонерская улицы, а также Английский и частично Екатерингофский проспекты, удаленные от центра города участки набережной Фонтанки и Крюкова канала.

Южнее, между Финским заливом и Обуховским проспектом и между Фонтанкой и Обводным каналом, располагалась пятая – Нарвская – часть. Здесь пролегали Измайловский, частично Обуховский и Петергофский проспекты, Фуражная и Болотная улицы.

Границами шестой – Московской – части служили с одной стороны Невский проспект за Фонтанкой до Лиговского канала, с другой – Обуховский проспект, переходящий в Большую Московскую дорогу. Главными улицами этой части считались Загородный проспект, Владимирская, Большая Офицерская, Стремянная, Поварская и Хлебная улицы.

Седьмая – Литейная – часть шла от Невского проспекта к Неве и от Фонтанки к Лиговскому каналу. Особо примечательной в этой части города была Литейная улица, вблизи которой располагались Моховая, Симеоновская, Бассейная, Кирочная, Пантелеймоновская, Фурштадтская, Сергиевская, Захарьевская, Знаменская улицы и Воскресенский проспект.

Восьмая – Рождественская – часть находилась за Литейной, в пространстве, ограниченном излучиной Невы. В этой части было восемь Рождественских улиц, различавшихся по номерам, две Болотные, множество переулков и две набережные – Невская и Воскресенская.

В девятую часть – Каретную – входил отрезок Невского проспекта, который шел от Знаменской площади до Александро-Невской лавры. Сюда же относились набережная Лиговского канала, Гончарная и Боровая улицы. Каретная часть считалась окраинной.

Эти девять частей расположены были на так называемом Адмиралтейском острове.

Десятая часть – Васильевская – занимала весь Васильевский остров, омываемый Большой и Малой Невой и водами Финского залива. Улицы здесь назывались «линиями». Причем на каждой улице линий было две – по числу сторон. Всего их насчитывалось 24. Эти линии пересекались тремя проспектами – Большим, Средним и Малым, – протянувшимися через весь остров. На территории Васильевской части находились Торговый порт и Галерная гавань с Галерной слободой.

Одиннадцатая часть называлась Петербургской по своему местоположению на Петербургской стороне. Главной улицей Петербургской стороны считался очень длинный Каменноостровский проспект.

К Петербургской части принадлежали острова – Петровский, Каменный, Елагин, Аптекарский. Последний получил свое название от Аптекарского огорода лекарственных трав, заведенного еще при Петре I и позднее преобразованного в Ботанический сад.

Двенадцатая и тринадцатая части города – Выборгская и Охтинская – располагались на правом берегу Невы. Выборгская часть имела «мало порядочных улиц». Почти все обитаемые участки расположены были здесь по обе стороны Сампсониевского проспекта, переходившего в Выборгскую дорогу. На Охте «порядочных» улиц не было вовсе.

Нумерация домов в Петербурге первоначально была сплошная по всему городу. Позднее стали нумеровать дома по частям. Но это создавало большие неудобства, так как на отрезках одной и той же улицы, пересекавшей разные части города, порой повторялись одни и те же номера. С 1834 года дома стали нумеровать по улицам, четные номера домов шли по правой стороне улицы, а нечетные – по левой.

Три полицейских отделения и тринадцать полицейских частей осуществляли «неусыпный надзор» за общественным порядком. Управляли ими три полицмейстера и тринадцать частных приставов.

В каждой части имелся съезжий дом. В нем жил частный пристав, помещались канцелярия, арестантские камеры и лазарет. Здесь же находились пожарная команда «с инструментом» и команда фонарщиков. Особое помещение отводилось для произведения экзекуций: там секли провинившийся простой народ. Из этого помещения, как вспоминают современники, нередко доносились свист розог и крики истязуемых. Съезжий дом Первой Адмиралтейской части находился в самом центре города, на Большой Морской улице, и его пожарная каланча высоко поднималась над всеми окрестными домами.

Полицейская часть объединяла несколько кварталов, в каждом из которых распоряжался квартальный надзиратель. Он выполнял свои обязанности вместе с одним или двумя помощниками, а также городовым унтер-офицером и вице-унтер-офицером, или, как их еще называли, хожалыми.

Чудовищный произвол, самоуправство и лихоимство отличали деятельность всех полицейских чинов.

Решая для себя вопрос, где больше всего творится безобразий и беззаконий, лицейский друг Пушкина декабрист Иван Пущин в начале 1820-х годов надумал идти служить в квартальные надзиратели. Для дворянина, гвардейского офицера, внука адмирала, это было весьма необычное намерение. Хотя по зрелом размышлении Пущин пришел к выводу, что сможет сделать больше добра в должности надворного судьи, само его намерение характерно. О полицейских никто не говорил доброго слова. Так было в начале 1820-х годов, так было и десять лет спустя.

В своем журнале «Современник» Пушкин в 1836 году напечатал повесть Гоголя «Нос». Здесь очень точно были изображены нравы столичной полиции. Вот, например, как беззастенчиво выпрашивает взятку явившийся к герою повести квартальный надзиратель: «Очень большая поднялась дороговизна на все припасы… У меня в доме живет и теща, то есть мать моей жены, и дети; старший особенно подает большие надежды: очень умный мальчишка, но средств для воспитания совершенно нет никаких». Ковалев догадался и, схватив со стола красную ассигнацию, сунул в руки надзирателю, который, расшаркавшись, вышел за дверь, «и в ту же почти минуту Ковалев слышал уже голос его на улице, где он увещевал по зубам одного глупого мужика, наехавшего со своею телегою как раз на бульвар».

Во всех частях города, особенно «в приличных местах», стояли черно-белые «в елочку» полицейские будки. В них днем и ночью дежурили будочники, так называемые «градские сторожа». Они должны были днем следить, чтобы не возникало шума, ссор и беспорядка, а ночью, бодрствуя, окликать прохожих и смотреть, чтобы на улице не шатались люди «подозрительные». Однако стражи порядка далеко не всегда выполняли свои обязанности как следовало. А пожаловаться на них было некому. В полиции существовала круговая порука.

Дело зашло столь далеко, что даже такой махровый реакционер, как издатель «Северной пчелы» Булгарин, счел необходимым предупредить об этом правительство в специальной записке, предназначавшейся для управляющего Третьим отделением Дубельта: «Если б я открыл, что будочник был пьян и оскорбил проходящую женщину, я бы приобрел врагов: 1) министра внутренних дел, 2) военного генерал-губернатора, 3) обер-полицмейстера, 4) полицмейстера, 5) частного пристава, 6) квартального надзирателя, 7) городового унтер-офицера и par dessus le marche⁸ – всех их приятелей, усердных подчиненных и так далее. Спрашивается: кому же придет охота открывать истину, когда каждое начальство почитает врагом своим каждого открывающего злоупотребление или злоупотребителей в части, вверенной их управлению?!!»

Николай I считал, что всякое нарекание на полицию есть вольномыслие. Когда в 1832 году была издана шуточная поэма Елистрата Фитюлькина (И. А. Проташинского) «Двенадцать спящих будочников», царь весьма разгневался тем, что она заключала в себе описание действий полиции «в самых дерзких и неприличных выражениях» и «приноровлена к грубым понятиям низшего класса людей, из чего видимо обнаруживается цель распространить чтение ее в простом народе и внушить оному неуважение к полиции». Было приказано цензора, пропустившего книжку (писателя С. Т. Аксакова), от должности уволить.

Полиция оберегала устои крепостнической монархии. Потому правительство не жалело денег на увеличение числа полицейских и на их содержание. Если в конце XVIII века в штате Управы благочиния было всего 647 человек, то в 1838 году в полиции служило одних только «нижних чинов» – рядовых и унтеров-офицеров – 1753 человека. И еще при обер-полицмейстере имелась специальная воинская команда почти из 700 человек да будочников было около 1000.

В обязанности Управы благочиния входило «иметь попечение о сохранении в городе благочиния, добронравия и порядка», а также смотреть за мостами, перевозами, пожарными командами, чистотою улиц, медицинской частью, мерами и весами.

«Благочиние» населения было главной заботой полиции. Домовладельцам предписывалось незамедлительно сообщать обо всех вновь прибывших и отъезжающих. А если случалась просрочка, то за сутки взимался штраф в размере 10 рублей. Тот же, кто давал убежище беспаспортным, бродягам и беглым, платил еще дороже – 25 рублей в сутки – и привлекался к суду, ибо по закону подобных лиц надлежало ловить и предъявлять начальству. Подозрительные люди тотчас же арестовывались и отправлялись на съезжую, а оттуда в Смирительный дом – тюрьму. Тюрьмами также ведала полиция.

Полиция следила за исполнением жителями многочисленных повинностей. Все владельцы домов обязаны были блюсти чистоту улиц – «каждый против своего двора», вывозить сор за город в указанные места, зимою тротуары или часть улицы перед домами посыпать песком, разравнивать снежные ухабы; весною, когда стает снег, счищать и «свозить навоз, грязь»; летом – подметать. Для этого каждый владелец большого дома содержал одного или нескольких дворников, которых полиция обязывала также знать всех живущих в доме, извещать о приезжающих и «об особенных случаях». Ночью в центральных кварталах дворники по очереди дежурили у домов.

Для петербургских жителей существовало множество ограничений и запретов. Следить за их соблюдением также предписывалось полиции. Ей следовало пресекать распространение «предосудительных» политических слухов, запрещать недозволенные «общества, товарищества, братства», а также искоренять азартные игры под названием «лото, фортунка, орлянка», не разрешать «как при прогулках пешком, так и проезде в экипажах курить в городе цигарки» и т. д., и т. п.

Грибоедов в 1826 году писал о «душном однообразии» и «отменно мелкой, ничтожной деятельности», характеризующих атмосферу столицы. Гоголю, приехавшему в Петербург в 1829 году, сразу бросилась в глаза всеобщая подавленность, царившая в городе: «Тишина в нем необыкновенная, никакой дух не блестит в народе». В создании этой всеобщей «тишины», этого «душного однообразия» или, по Пушкину, «духа неволи» полиция играла роль немаловажную. Относительно же других ее функций Управа благочиния отнюдь не оправдывала своего названия. Жалобы и прошения жителей, поступавшие в ее канцелярию, передавались из одного отделения в другое и часто бесследно исчезали. Беспорядок здесь царил такой, что месяцами нельзя было добиться не только решения дела, но даже установить его местонахождение. А вымогательством чиновники занимались так нагло, что видавшие виды петербургские жители только диву давались.

Еще с екатерининских времен в Петербурге помимо государственных органов управления городом существовали выборные – Общая и Шестигласная думы. Их избирали свободные сословия: «городовые обыватели» – по одному депутату («гласному») от каждой части города; три купеческие гильдии – по одному гласному от каждой гильдии; ремесленники – по одному гласному от каждого цеха; иностранные купцы – по одному гласному от каждой национальности. Ученые и художники (архитекторы, живописцы, скульпторы, музыканты, имеющие аттестаты) тоже имели право посылать своих гласных в думу. Избирательным правом пользовались лица не моложе 21 года и с годовым доходом не менее 100 рублей.

Общая дума из своего состава избирала Шестигласную. Председателем был городской голова. Шестигласная дума действовала постоянно и должна была собираться не реже раза в неделю, между тем как Общая дума собиралась лишь несколько раз в год.

Из обширного и сложного городского хозяйства дума ведала немногим: перевозами, рынками, постоялыми дворами, общественными скверами, некоторыми зданиями. Она выдавала торговые патенты, переводила купцов из гильдии в гильдию, контролировала цены на съестные припасы, отводила места под застройку на городских землях.

При помощи особой торговой полиции дума наблюдала за торговлей. Полиция должна была следить за мерами и весом, препятствовать обману покупателей. Например, смотреть за булочниками, «чтобы лучший белый хлеб за восемь копеек весил один фунт и шесть лотов⁹, черный за одиннадцать копеек – один фунт и двенадцать лотов, ржаной за пять копеек – один фунт и восемь лотов». Но и здесь полиция оставалась верна себе. Как утверждали, «частные и квартальные получают свою плату за то, чтоб не мешали торговать, и они никого не беспокоят».

В жизни Петербурга дума играла незначительную роль. Она не имела реальной власти и во всем зависела от высшего городского и губернского начальства. А высшее начальство с нею не больно-то церемонилось. Поэтому звание гласного думы никого не привлекало. Наоборот, гласные манкировали своими обязанностями, не желали посещать заседаний, и думский секретарь нередко посылал им дела на подпись на квартиру. Думская канцелярия во многом напоминала пресловутую канцелярию Управы благочиния. По словам одного ревизора, Петербургская дума являла собой «образец медлительности, упущений, запутанности, беспорядка и злоупотреблений».

Впрочем, столичная администрация была лишь составной частью более обширного бюрократического механизма.