Диалоги Станислава Лема: к 102-летию великого фантаста

61 книга

Автор статьи: Василий Владимирский

12 сентября исполняется 102 года со дня рождения Станислава Лема – писателя, футуролога, классика научной фантастики, автора легендарного романа «Солярис» (экранизированного Тарковским) и множества других произведений, которые оставили яркий след в истории мировой литературы. Мы попросили литературного критика и журналиста Василия Владимирского объяснить феномен польского писателя и рассказать, что уберегло его книги от забвения.

В конце статьи вас ждет сюрприз ;) Будьте внимательны, чтобы не пропустить👇

Репутация Станислава Лема стоит на трех китах: литература, философия, футурология. Вытащи что-то одно – закачается вся конструкция. Но, пока все три точки опоры на месте, это самая устойчивая, самая стабильная геометрическая фигура, существующая в природе. Идеальная стартовая площадка для писателя, снискавшего славу лучшего научного фантаста двадцатого столетия.

Начав печататься в возрасте двадцати пяти лет, Лем быстро вышел за пределы круга сюжетов и тем, общепринятых в послевоенной Польше. Уже в 1946 году в журнале Nowy Świat Przygód вышла первая его научно-фантастическая повесть «Человек с Марса» (Człowiek z Marsa), написанная еще в 1944-м в оккупированном нацистами Львове. Сам автор почти сразу невзлюбил эту вещь – официально повесть была переиздана только полвека спустя, в 1994-м, в рамках очередного собрания сочинений как своеобразный курьез. Тем не менее история о попытках установить контакт, выстроить общие семиотические ряды с инопланетным пришельцем, чуждым настолько, что не ясно даже, механизм это или живое существо, стала тем зерном, из которого позднее проклюнулись «Эдем» (Eden, 1958), «Солярис» (Solaris, 1961), «Непобедимый» (Niezwyciężony, 1964), «Глас Господа» (Głos Pana, 1968) и другие тексты, которые принесли польскому фантасту мировую известность.

Попробовав свои силы в поэзии и традиционной реалистической прозе (самым заметным экспериментом писателя стала автобиографическая трилогия «Неутраченное время» (Czas nieutracony), опубликованная в 1955 году), уже к концу 1940-х Лем сосредоточился на эссеистике и научной фантастике. Выбор, надо сказать, неочевидный: НФ была не слишком развита и в предвоенной Польше, а уж после победы над Германией и вовсе затерялась в тени социалистического реализма, перенятого у советских товарищей. Айзек Азимов, выросший в окружении фантастических журналов, или братья Стругацкие, с детства зачитывавшиеся «Аэлитой» Алексея Толстого, романами Александра Беляева и Александра Грина, неплохо представляли правила, по которым предстоит играть фантасту – и которые ему придется нарушить, если он мечтает о чем-то большем. В Польше же фантастика долгие годы ютилась в тесной и темной каморке под лестницей – и тем не менее Станислав Лем сделал выбор в ее пользу.

Уже первый его роман, изданный отдельной книгой, «Астронавты» (Astronauci, 1951), содержит элементы утопии; четыре года спустя эта линия получила мощное развитие в «Магеллановом облаке» (Obłok Magellana, 1955), истории о межзвездной экспедиции, первом космическом перелете коммунаров XXII века к созвездию Центавра. Ну а в 1957 году увидела свет монография «Диалоги» (Dialogi), своеобразное подражание диалогам Платона, попытка применить принципы кибернетики к описанию процесса эволюции человека и общества.

Как и «Человек с Марса», «Астронавты» и «Облако» в Польше долгое время не переиздавались: сам автор считал их слабыми, незрелыми пробами пера – и не без оснований. Но все же, на мой взгляд, отбрасывать их без раздумий и сожалений не стоит. Ранние произведения задали главный вектор движения мысли Станислава Лема: магическое сочетание литературы, философии и футурологии уже вполне заметно в романах и эссе, написанных будущим классиком в сороковых-пятидесятых годах прошлого века – со временем это русло только углублялось, становилось полноводнее, в него вливались новые притоки, но общее направление оставалось неизменным до самых последних дней жизни писателя.

На раннем этапе его карьеры проявилась еще одна характерная особенность прозы и публицистики Станислава Лема – впечатляющая широта взглядов, свобода от контекста, навязанного эпохой и происхождением. Автор «Соляриса» всегда замахивался на большее, чем могли предложить ему обстоятельства. Лем вступал в диалог не с современниками, польскими писателями, и даже не с ближайшими соседями по соцлагерю – скажем, творчество братьев Стругацких, которым он искренне симпатизировал в начале 1960-х, довольно быстро его разочаровало. В своей публицистике он обращался к античным мыслителям и Норберту Винеру, к Чарльзу Пирсу и Людвигу Витгенштейну, в поздних футурологических работах – к Тоффлеру, Фукуяме и т. д., то есть к ученым, философам, футурологам не локального, а мирового масштаба.

То же и в художественной прозе: квазидетективные «Расследование» (Śledztwo, 1958) и «Насморк» (Katar, 1976) перекликаются с романами Фридриха Дюрренматта, гротесковая «Рукопись, найденная в ванне» (Pamiętnik znaleziony w wannie, 1961) отсылает читателей к «Замку» и «Процессу» Кафки, «Абсолютная пустота» (Doskonała próżnia, 1971) и «Мнимая величина» (Wielkość urojona, 1973) – к псевдорецензиям Хорхе Луиса Борхеса.

Чтение, не очень типичное для среднестатистического гражданина Польской Народной Республики, – но возможное непонимание писателя никогда не смущало. Особняком в библиографии Лема стоит роман «Футурологический конгресс. Из воспоминаний Ийона Тихого» (Kongres futurologiczny. Ze wspomnień Ijona Tichego, 1971) – с одной стороны, ироническое подведение итогов собственного увлечения футурологией, с другой – пародия и одновременно оммаж, дань уважения «новой волне» англо-американской фантастики.

В этом небольшом произведении нетрудно заметить аллюзии на психоделический «Убик» (Ubik, 1969) Филипа К. Дика, ставящий под сомнение объективную природу реальности; «Босиком в голове» (Barefoot in the Head, 1969) Брайана Олдисса, роман о последствиях использования психотропного оружия; ранние антиутопии Дж. Г. Балларда, ироническое обыгрывание типичных тем и повествовательных приемов New Wave вроде погружения во «внутренний космос». При этом в «Фантастике и футурологии» (Fantastyka i futurologia, 1970) и отдельных статьях Лем крайне скептически отзывается о большинстве авторов «новой волны» и близких к ней фантастах-экспериментаторах.

Большую часть жизни польский классик оставался в интеллектуальном одиночестве, сознательном и добровольном. Лем не смог найти общий язык даже с Андреем Тарковским, создателем самой известной его экранизации. Советский режиссер, воспитанный совсем в другой культурной и литературной традиции, щедро разбавил достоевщиной гносеологический «Солярис» – настолько далекой от оригинала интерпретации Лем стерпеть уже не смог. По слухам, дело дошло чуть ли не до драки в московском гостиничном номере, в итоге польский фантаст наотрез отказался смотреть двухсерийную ленту, ограничившись небольшими фрагментами, газетной критикой и пересказом друзей.

Несмотря на бешеную популярность на родине в 1960–1980-х, в Польше Станислав Лем не породил школы, не обзавелся преданными последователями среди писателей. «Сейчас можно сызмальства зачитываться фантастикой, считать себя ее знатоком, ее преданным фанатом – а Лема вообще не читать или, прочитав одну-другую его книгу, сознательно отринуть их, как литературу неинтересную и несущественную; и не испытывать из-за этого ни малейшего дискомфорта при культурном обмене, при разговорах с другими читателями, при попытках понять современное творчество», – писал в 2011 году Яцек Дукай в предисловии к сборнику-трибьюту «Голос Лема» («Głos Lema»). От современников классика надежно отгораживала стена непонимания: он поднимал слишком сложные, слишком специфические темы – и говорил об этом на собственном языке, который читатели понимали хорошо через слово, с пятого на десятое. Позже, когда на восточноевропейский рынок густым потоком хлынула переводная фантастика, публика охотно поменяла его на других авторов – попроще, попонятнее, что немаловажно, поактуальнее.

Рискну предположить, что именно это выпадение из актуального дискурса парадоксальным образом уберегло книги Станислава Лема от забвения. Пожалуй, он единственный официально признанный в ПНР писатель, чьи тексты без проблем пережили падение «железного занавеса», распад Варшавского договора, отказ от плановой экономики, – потому что изначально существовали вне этой парадигмы, вне этой системы координат. Лем мог сколько угодно попадать пальцем в небо со своими прогнозами, рисовать архаичный и неправдоподобный с точки зрения современного читателя «образ грядущего» в «Возвращении со звезд» (Powrót z gwiazd, 1961) или «Мире на Земле» (Pokój na Ziemi, 1985), но его книги продолжают оставаться лонгстеллерами, десятилетиями допечатываются и переиздаются, дают пищу для ума все новым поколениям – по крайней мере, в России. Три кита поддерживают друг друга: там, где футурология дает сбой, ее подпирает философия, где философская система Лема показывает свою слабость, на первый план выступает литература.

Наверное, можно представить себе альтернативный вариант истории, в котором критика встретила «Больницу Преображения» дружными восторгами, воодушевленный Лем полностью посвятил себя реалистической прозе, с годами стал крупным литературным чиновником, вершителем судеб, и в конце концов занял пост председателя польского аналога советского Союза писателей. Не исключено, что сам автор, неравнодушный к мирским благам, даже согласился бы на такой размен: тогда, в 1950-х, он действительно стоял на распутье и, судя по интервью и воспоминаниям друзей, многого ждал от автобиографической трилогии. Его жизнь и впрямь стала бы легче, комфортнее, стабильнее.

Но, простите за эгоизм, об этой альтернативе не хочется даже думать: что бы там ни приобрел пан Станислав, мы, читатели, потеряли бы в результате такой рокировки несравнимо больше.