Читать книгу: «Светлые века», страница 8

X

Каждый вечер, возвращаясь домой на Брикъярд-роу, глядя на бурлящее над нашим фронтоном небо и желая, чтобы это жилище принадлежало кому-нибудь другому, я вынуждал себя войти. Спешил мимо комнаты матери, направляясь в постель, страшась кислого запаха болезни и пульсирующей тьмы, которая по мере угасания пламени торжествующим вихрем вырывалась наружу, колыхала тусклый свет и превращала в монстров всех нас.

Нагрянувшие с холмов тучи принесли дождь со снегом, и от последнего противостояния зимы и весны окна покрылись льдом. Ветер царапал черепицу, проникая сквозь трещины и впиваясь в меня жуткими пальцами. Потом случился бессодержательный вечер, когда Бет не было дома, отец где-то пил, и ветер внезапно стих, как будто оцепенел от некоего потрясения. Я сидел за кухонным столом, поднимая и опуская колпак на масляной лампе так, чтобы круг света делался то больше, то меньше, и ощущал нечто, очень похожее на гармонию; почти умиротворение. Соседей тоже не было дома, и такое теперь случалось часто: звуки и слухи, доносящиеся из нашего жилища, их изгоняли. Весь Брейсбридж казался пустым, безлюдным. Однако воздух продолжал пульсировать, вдыхая и выдыхая волны света и тьмы, заставляя лучший фарфор на комоде позвякивать. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! Затем какое-то копошение заставило меня поднять глаза, и я увидел, как нечто крупное и мерзкое вылезло из узкой щели в потолке. Оно повисло, пытаясь вскарабкаться на балку, затем с глухим шлепком упало на стол и осталось лежать, ненадолго оглушенное. Драконья вошь. Не особенно крупный экземпляр по меркам чудищ, населявших «Модингли и Клотсон», но я никогда раньше не видел их так близко. Голубоватый щиток на спине насекомого-переростка был покрыт бугорками, которые складывались в пародию на гильдейскую печать, но тело под ним оказалось розово-голубым, как испещренная венками и почти прозрачная плоть человеческого младенца. Я перевернул тварь – не раз видел, как мизеры с Восточного яруса делали так, подцепив ее краем подошвы. Она взвизгнула, а когда я несколько раз стукнул ее основанием лампы, тихо хлюпнула и стрельнула в меня зловонным ихором. Я собрал всю дрянь газетами и бросил в огонь, а затем двинулся к лестнице.

Я поднимался по ступенькам, и вокруг меня как будто сыпались огромные хлопья темноты. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! – и весь мир замер в долгом ожидании, пока я открывал дверь в комнату матери, чувствуя причудливое сопротивление, точно само время дало мне отпор. Я осознал, что держу в руках семейный разделочный нож. У него была отличная рукоять из камнекедра, а эфирированное лезвие от многолетней отцовской заточки истончилось, приобрело серповидный изгиб. Нож был одним из тех драгоценных образцов настоящего гильдейского мастерства, какие хранились в каждой семье. Он сперва показался мне тяжелым, потом – легким. Наверное, раздавив драконью вошь и вытерев руки, я выдвинул ящик кухонного стола и достал его, хотя это движение, это решение теперь казалось таким же невероятным, как и сам факт пребывания ножа в моей руке.

Спальня матери покачивалась. За каминной решеткой вяло потрескивал огонь, на рассеянных углях трепетали синюшные языки пламени. Они не давали тепла, но мать сидела на корточках перед очагом, и ее грязная ночная рубашка собралась складками у ног. Я испытал приступ надежды, почти радости. Встала! Пошла на поправку! Затем, ощутив мое присутствие, мать повернула голову на длинной шее, хрустя позвонками. Она держала обеими руками кусочек угля, как белка могла бы сжимать в лапках орех. Угольная крошка облепила губы, почернила зубы и язык. Ее нос расплющился, глаза сделались большими и глубокими, почти круглыми. Они светились. На плечах выросли голубоватые шипы. На полу вокруг нее кишели драконьи вши, словно живой ковер.

– Это же ты, Роберт?

Я почувствовал, что мать с трудом меня узнала. Мое имя из ее уст прозвучало иначе.

– Что ты здесь делаешь? Почему беспокоишь меня? – Мембраны изуродованных ноздрей дернулись. – И что это у тебя в руке?

Мать медленно встала, скрипя суставами. Она сделалась высокой, очень высокой. Несколько редких прядей прилипли к выпуклому куполу черепа. Грудная клетка торчала из распахнутой ночнушки. Внутри болтались и пульсировали серовато-зеленые органы. Я уловил запах раскаленного угля. Я хотел воспользоваться ножом, но понятия не имел как. И я даже осознал, что именно этого возжелала бы моя мать; что худшим из вариантов было оставить в живых тварь, в которую она превратилась. Я поднял нож, и в том, как на нем заплясали тусклые отблески каминного пламени, притаился глубокий смысл. Я был готов на все, лишь бы покончить с этим. Но затем нечто невидимое сжало мое сердце, как будто сама зима стиснула его когтистой лапой. И тварь наклонила голову, закатила глаза, демонстрируя белки, изливающие эфир. Раскинув руки, наклонилась ко мне, разинула пасть и выпустила струю зловонного пламени.

Я кубарем скатился по лестнице. Хлипкие двери сами распахнулись передо мной, движимые той же силой, что и я сам, и в конце концов я очутился снаружи – стоял, согнувшись пополам и задыхаясь, в одиночестве на брусчатой мостовой Брикъярд-роу. Где-то сгребали снег лопатой, играла музыка, лаяла собака. Березы раскинули ветви над склоном, который под звездным небом вел к нижнему городу и глухому скрежету кирпичного завода. Я тяжело дышал, воздух вокруг меня трепетал, расцветая облачками пара. Почувствовав что-то в руке, я понял, что до сих пор сжимаю в руке нож с рукояткой из камнекедра. Я с силой метнул его над деревьями, крышами и всей мерцающей чашей долины – в сторону красной звезды, которая по-прежнему сияла над западным краем неба.

На следующее утро темно-зеленый фургон, грохоча, поднялся по крутой улочке, ведущей из нижнего города в Кони-Маунд. Он был высокий, запряженный двумя огромными возовиками с мордами, напоминающими лопату. Из соседних домов выбежала малышня, чтобы его сопроводить, и я увидел из своего чердачного окошка, как сияющие филенки замерли посреди Брикъярд-роу. Сутулый мужчина на облучке посмотрел вниз на детей, потом на небо, предвещавшее грозу. В тот момент я узнал мастера Татлоу. Он вытянул губы, присвистывая, затем достал из кармана клочок бумаги и спустился. Привязал и похлопал своих возовиков, открыл задвижку на нашей калитке и бодро постучался в парадную дверь. Я услышал отцовские шаги по скрипучему полу в коридоре, характерное нервное покашливание и шуршание открывающейся двери, цепляющей тростниковый коврик. Слов я не разобрал, но дверь закрылась, голоса становились то громче, то тише, перемещаясь по дому, и прибавился голос Бет. Вопреки всему, происходящее казалось очень обыденным.

Снаружи дети все еще кружили возле высокого зеленого фургона. На нем не было опознавательных знаков какой-нибудь компании или гильдии. Это само по себе казалось странным. Несомненно, во всех окнах на Брикъярд-роу колыхались занавески. Соседи сами не заметят, как отполируют стекла и ступени крыльца, подглядывая. Я начал одеваться.

«Быстрее. Уже позднее утро».

Я приостановился; с моей ступни свисал носок, а сердце внезапно заколотилось. Я мог бы поклясться, что услышал грохот вешалки для белья и голос матери, которая звала меня, высунувшись на лестницу из кухни.

«Нам пора. Останешься без завтрака».

Я посмотрел на косые стены своего чердака, борясь с исполненным безутешной тоски желанием вернуть то далекое утро четырехсменника на исходе лета, когда мы посетили Редхаус. Однако снизу по-прежнему раздавались голоса.

Прошлой ночью, свернувшись калачиком в своей постели после возвращения Бет, я слышал, как моя сестра пыхтела, таская вверх и вниз по лестнице уголь, простыни, ведра. Мне казалось, что весь дом провонял дымом. И я слышал, притаившись в серой тьме, скрип кроватных пружин, хруст суставов и – АААА… ХХА! АААА… ХХА! – чье-то жуткое дыхание, а также копошение и возню, которыми теперь полнился дом. У себя, среди старых пальто и одеял, я был защищен от них лишь слоями дранки и штукатурки.

Прислушиваясь к трудам сестры, я гадал, сохранила ли она проблеск надежды или стала рабой привычки. Еще я задавался вопросом, насколько тварь, в которую превратилась моя мать, открылась Бет. Ворочаясь и извиваясь, я погрузился в сон и увидел маму – такую же, как всегда, в привычном фартуке, – прикованную цепями и придавленную трубами на Машинном ярусе «Модингли и Клотсон». Затем я услышал голос отца, приглушенный крик, который означал, что он вернулся домой после пьянки. И плакала Бет – то ли в моем сновидении, то ли наяву, – говорила, что это конец, так продолжаться не может. И дребезжал отцовский ящик с инструментами, мелодично грохотали доски. Стучал молоток.

Серым утром я начал спускаться с чердака и обнаружил, что дверь в спальню матери заколочена крест-накрест криво прибитыми кусками старых половиц; чрезвычайно дурная работа, которой мой отец устыдился бы в заурядных обстоятельствах. Поверх половиц коричневой краской были грубо намалеваны защитные круги, письмена; тонкая материя, что-то из обыкновений его гильдии. Сквозь зазоры проникали струйки дыма. От двери исходили тепло и мощь.

«Роберт? Это ты? Это ты? Т-ты?.. Ты-ы?..»

Угасающее эхо ее голоса, и только. Почти не задерживаясь, я проковылял вниз по лестнице. Когда достиг нижней ступеньки, трое в гостиной повернулись ко мне: отец, Бет и мастер Татлоу.

– Это мастер Татлоу, – начал отец, привстав из кресла. – Он…

– По-твоему, я не знаю, кто он такой?!

Они недолго разглядывали меня. К одному из подбородков мастера Татлоу – в том месте, где он порезался при бритье, – прилип чуть испачканный кровью кусочек корпии.

– Это всегда трудно. Исключений нет. – Его колени беспокойно подрагивали. – Я объездил половину Йоркшира и повидал разных больных, богатых и бедных. Поверьте, мастер Борроуз, все к лучшему. Такие, как она – они просто ничегошеньки не понимают. Она не в силах перечить собственной природе, и гильдии тут ни при чем, уж не сомневайтесь…

Я заметил, что немытые волосы Бет свалялись. Судя по виду, сестра спала в одежде. Лицо отца выглядело серым, старым и окаменелым.

Мастер Татлоу достал толстую записную книжку.

– Ваша жена, клиентка, как я понимаю, работала в покрасочном цехе на фабрике?

– Да.

– Извините, что спрашиваю. Но такие вещи бывают полезными.

– Разумеется.

Мастер Татлоу снял резинку, поводил пальцем по страницам, кивнул сам себе. Облизал карандаш. Что-то записал.

– Конечно, такое может случиться практически с любым рабочим, хоть я и понимаю, что сейчас вас это ничуть не утешит. Но из вашего рассказа и того, что я прочитал в отчете, складывается впечатление, что этот конкретный синдром, э-э, гораздо необычнее всего, что лично я мог бы ожидать от труда в покрасочном цехе. Не могли бы вы поведать, какие именно изменения претерпела клиентка?

– Лучше всего, – отец провел рукой по волосам, – поднимитесь туда и взгляните сами.

Наверху что-то зашевелилось, проползло, стукнуло. Мастер Татлоу выглянул в окно. Его губы дрогнули.

– Интересно, что приключилось с полицией? Они телеграфировали, что будут здесь ровно в девять. Я ехал всю ночь, взял фургон в нашем гараже в Норталлертоне – можно подумать, им что-то мешает преодолеть несколько ярдов. Вы уж извините за такую просьбу, но не найдется ли для меня чашечки чаю?

Бет встала, чтобы вскипятить воду. Снаружи на стекле окна в гостиной появились капельки – наконец-то пошел дождь. Я бросил взгляд на ступеньки. Лестничную площадку на самом верху заполнила жуткая, воняющая дымом тьма, в которой, судя по ощущениям и звукам, что-то притаилось. Затем долгое время, пока не раздался пронзительный вопль чайника, мы сидели молча и слушали нарастающий шум дождя. Отец застыл, ссутулившись в своем кресле. Я видел, как подергиваются тугие канаты мышц, узловатые вены и следы кормила на его натруженных руках. Мастер Татлоу открыл и закрыл свою записную книжку, на обложке которой была вытиснена золотая буква «П» с крестом, и выглянул в окно. Ложка задребезжала на блюдце, когда Бет подала ему чай.

– Ах! Премного благодарен!

Он шумно отхлебнул.

– Папа, ты тоже хочешь?

Отец покачал головой.

Потом Бет подошла ко мне.

– Мама бы этого хотела, – сказала она, присаживаясь рядышком на нижней ступеньке лестницы. – Чтобы кто-то вроде мастера Татлоу пришел, когда дела пойдут… совсем плохо. О ней нужно заботиться, нам это не под силу. Я больше не могу…

– Мама – тролль.

Я почувствовал, как сестра напряглась. Уголки ее рта воспалились.

– Ты не должен употреблять подобные слова в этом доме, Роберт.

– Но ведь это правда, и не обязательно что-то плохое. Помнишь Белозлату? Она призвала измененных, создала армию. Может, она…

Я снова посмотрел на Бет. В ее покрасневших от недосыпа глазах не было понимания.

– Я думаю, тебе стоит ненадолго выйти, Роберт, – сказала она. – Ступай к Нэн Каллаган. Постучись в ее дверь. Она поймет. Она впустит тебя…

Я вырвался из дома через кухню и миновал переулок, шлепая по лужам. На улице со стороны фасада мне открылось, что весь Брейсбридж заволокло серыми полотнищами дождя, и лишь зеленый, безоконный фургон мастера Татлоу замер в ожидании, посверкивая филенками. Березы на холме кланялись и колыхались. Даже самая крепкая и старая из этой куцей рощи, в чей ствол многие поколения жителей Кони-Маунда вбивали гвозди и запечатлевали на нем шрамами свои имена, покачивалась, словно мачта корабля в шторм, пока я карабкался по ней.

Мои башмаки скользили по коре, когда я взбирался все выше и выше, пока не достиг того места, где опора сделалась ненадежной. Болотистая земля внизу почти затерялась в пелене дождя, а вот окно маминой спальни по ту сторону Брикъярд-роу я видел вполне отчетливо. Сам не знаю, чего ожидал, но поначалу смог разглядеть только старый гардероб, и это было странно – ему полагалось стоять по другую сторону комнаты, а не загораживать дверь. Затем раздались голоса, медленный и тяжелый стук копыт, заскрежетали камешки под скрипучими колесами. Еще один фургон. Он был больше и тяжелее фургона мастера Татлоу, и нескольким приехавшим в нем полицейским пришлось выбраться наружу и подтолкнуть свое средство передвижения, чтобы оно смогло подняться на возвышенность прямо к нашему дому. Полицейские носили черные непромокаемые плащи и фуражки с козырьками. Когда отряд проходил через калитку, мне показалось, что я вижу стайку оживших зонтиков.

Подо мной скрипело дерево. Я вцепился обеими руками в тонкие ветки, которые трепал ветер. Было трудно вообразить, как эта мокрая от дождя орава теснится внутри нашего дома. Утраченная, знакомая спальня с большим гардеробом, стоящим не там, где надо, уподобилась драгоценному камню, увиденному под водой во время шторма: она излучала покой, как будто бросая вызов этому дню во всех прочих его проявлениях. Затем снаружи опять появился мастер Татлоу: ссутулившись под дождем, открыл заднюю часть фургона и вытащил странный набор ломов, колец и цепей. Входная дверь снова закрылась. На меня налетел порыв ветра. Покрепче ухватившись за ветки, я увидел, что гардероб, загородивший дверь в спальню матери, трясется. Потом он как будто взорвался и разлетелся во все стороны вихрем тонких щепок, и когда в спальню ворвались мужчины в униформе, все поглотила сумятица. Дождь как будто усилился. Я представил себе, как сильные руки поднимают мою мать, вообразил, как тяжелы те цепи. Дерево моталось из стороны в сторону. Я начал соскальзывать… а потом какое-то движение в комнате вновь привлекло мое внимание.

Высокий силуэт колыхался, словно дым, и уворачивался от всего, что пыталось его окружить. Я перестал что-либо понимать; раздался грохот – то ли ветер разбушевался, то ли по-настоящему зарокотал гром, то ли затрещала деревянная рама подъемного окна, начав выпирать от некоего давления изнутри. Затем стекла разлетелись вдребезги. Я сидел на дереве почти вровень с окном, и на миг показалось, будто нечто в кружении осколков и белых простыней летит прямо на меня. Я мельком узрел ее – не преображенного эфиром монстра, а мою маму, ее улыбку и распростертые руки, ведь она летела, чтобы меня обнять. Затем видение сгинуло, и тело со спутанными конечностями упало, волоча за собой блистающие простыни, рухнуло на каменные ступени крыльца с отчетливым треском.

ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ!

Дождь перешел в ливень. Кто-то кричал. Кто-то пытался открыть входную дверь. Полицейские так мельтешили, что мастер Татлоу на их фоне казался спокойным. Бледно-розовые ручейки змеились по тропинке, устремляясь в сточную канаву. Тело на крыльце осторожно потыкали и подняли. Соседи наблюдали, сложив руки: кто со слезами или с любопытством, кто бесстрастно. Измененные конечности моей мамы падали с самодельных носилок, волочились по земле, из ее плоти торчали шипы. Я все это видел и не видел, пока неуклюже спускался с дерева и продирался через густой кустарник. Вот и обрыв – передо мною раскинулся сверкающий от дождя нижний город, над которым высился Рейнхарроу, чьи камни на вершине каким-то образом высветил солнечный луч-насмешник. Снова поднялся ветер, серый на сером; пенная кромка весеннего прибоя, бьющегося о зимние утесы. Потом из долины донесся новый звук – мучительный вой, к которому присоединялись один за другим новые голоса. Поскольку это был полусменник, фабричные гудки включились в полдень.

– Роберт! – Грандмастер Харрат воздвигся на пороге своего дома, как обычно в халате, шейном платке и с мундштуком. Я стоял под дождем. – Входи! Входи скорее! Погода сегодня мерзкая, и я подумал, ты не придешь…

В передней с меня натекла лужа. Калильные сетки источали цветочный запах, который смешивался с благоуханием одеколона, средства для полировки паркета, ароматической смеси.

– Вот, держи! – На меня надвинулось большое белое полотенце, вслед за которым семенил грандмастер Харрат. – Тебе надо обсушиться… – Я как будто погрузился в теплую перину. – Ты промок до нитки. О да, тебе абсолютно необходимо все это снять. Не сомневаюсь, мы что-то подыщем…

Но выражение моего лица заставило его умолкнуть, и в гостиной, по-прежнему истекая дождевой водой, я дождался, пока хозяин принесет многоярусные подносы с кексами, приготовленными вечно отсутствующими горничными. Затем грандмастер Харрат сел в свое любимое кресло, а я – на самый краешек своего. Потрескивал огонь в камине. Я краем глаза видел в запотевших окнах свое отражение: закутанный в белое полотенце, сижу посреди блеска дерева и латуни. Самому себе удивляясь, я хватал сладкие, нелепо изукрашенные кексы один за другим и запихивал в рот, пока не заболели щеки. Потом настало время зажечь лампы, и с поскрипыванием очередного краника с изящной резьбой усиливалось шипение и запах газа, похожий на запах увядающих цветов.

Пока мы шли по дому, за нами как будто тянулись другие грандмастера Харраты и Роберты – заблудшие тени прошлых полусменников, – а свет в лаборатории был тусклым и тяжелым, словно мокрая шерсть. Однако хозяин, гремя подносами и катушками с проволокой, не стал зажигать лампы, и я понял, что в помещении чего-то не хватает. Столы, на которых обычно проводились эксперименты, опустели. Куда подевались провода и кислоты, колыбели электрических светлячков?

– О, Роберт, пока что с этим покончено, – сказал грандмастер Харрат с наигранной веселостью. – Вчера весь день и ночь был здесь, трудился. Но все без толку… – Он немного помолчал. – Меня внезапно осадили странные мысли, странные проблемы – а еще я столкнулся с реальностью, ибо впервые осознал некоторые препятствия. Моя теория оказалась несостоятельна, и я наконец-то понял, в чем дело, – причина оказалась самой очевидной из всех, какие только можно вообразить.

Гримаса, лишь отдаленно напоминающая улыбку, исказила его лицо.

– Видишь ли, Роберт, идея сама по себе невозможная. Электрическому свету не суждено быть открытым – по крайней мере, не в Англии… Таков итог эксперимента, который мы провели в прошлый полусменник. У нас нет ничего, кроме эфира…

Грандмастер Харрат замолчал, по-прежнему глядя на меня. Его кадык двигался, шевелились желваки на скулах – в нем происходила внутренняя борьба. Наконец он задал вопрос, который не задавал уже много сменниц, хотя я нередко чувствовал, что он был на грани.

– А как нынче поживает твоя мама?

– Она умерла сегодня утром. Выбросилась из окна, когда приехал тролльщик.

Тишина накрыла нас вместе с шелестом дождя.

– Ну что за бардак! – грандмастер Харрат начал переставлять вещи с места на место, что-то откладывая в сторону. Пробки и кувшины звякали, наполняя воздух разнообразными ароматами. – Но, возможно, кое-что пригодится моей гильдии. В самом деле, негоже оставлять все это пылиться здесь…

Он повернул ручку сейфа на стене и достал позвякивающие флаконы с эфиром.

– А что делать с этим, м-м, Роберт? С этой мерзостью, которая верховодит всей нашей жизнью. – Он поставил поднос на пустой верстак. Его тень стала огромной, лицо побелело. – Эфир – это все, Роберт. Эфир – это ничто…

Всхлипнув и взмахнув рукой, грандмастер Харрат швырнул поднос на пол. Драгоценные флаконы разлетелись вдребезги, их потревоженное содержимое расплескалось по осколкам густым сиропом, растянулось по пыльному полу блестящими пальцами. Сколько двигателей можно было бы зачаровать и снабдить мощью с его помощью, гадал я, пока грандмастер Харрат стоял с нелепым видом, в тапочках посреди сияющей лужи, с брызгами вещества на брюках, каплями на лице и руках. Он окинул комнату взглядом, и его лицо, озаренное отблесками разлитого эфира, исказилось от внезапного отвращения. Он с рычанием накинулся на одну из стоявших неподалеку оплетенных бутылей с кислотой. Она недолго раскачивалась взад-вперед, словно раздумывая, упасть ли. Затем и впрямь упала, и дымящаяся струйка потекла из горлышка, смешиваясь с эфиром. События приобрели еще более поразительный оборот, когда гранмастер Харрат принялся выливать и высыпать прочие драгоценные химикаты, пока они не превратились в бурлящее пенистое месиво, над которым вились струи дыма и газа.

– Мне поручили это дело…

Он начал с места в карьер, расхаживая по разгромленной лаборатории и оставляя за собой цепочку следов, излучающих дивоблеск.

– Ты пойми, Роберт – мне поручили это дело, когда я только занял руководящий пост в «Модингли и Клотсон». Ко мне пришел некий гильдмастер. Однажды вечером выяснилось, что он ждет меня в этом самом доме – стоит в передней, даром что служанки не хотели его впускать. Я сразу понял, что это непростой человек. Как будто еще до того, как сотворили заклинание, сила той штуковины перешла к нему. Его лицо походило на… Роберт, я почему-то не могу вспомнить его лица, хотя он стоял рядом и я чувствовал запах дождя от дорогого плаща. Он произнес гильдейские слова, Роберт, он отдал секретный приказ – и я понял, что это один из тех, кто управляет мной столь же необоримо, как луна управляет приливами. И, конечно, испытал нервную дрожь, трепет. Ну да, разумеется… Неужели кто-то другой на моем месте ощутил бы нечто иное? И пусть я не смог как следует запомнить лицо, его плащ был черным, и я почувствовал запах дождя, словно этого человека принесла в мой дом сама гроза…

Мы сидели и разговаривали, Роберт, и он спокойным голосом объяснил, в чем проблема и что от меня нужно, он достал рисунки и фотографии, в которые я с трудом мог поверить, разложил на моем столе, и мы придавили их фарфоровыми собачками. Мы зажгли лампы и поговорили, он был вежлив и порядочен, как неизменно ведут себя люди, наделенные подобной властью. И я радовался, что мне доверяют.

Вокруг грандмастера Харрата клубился едкий дым. Под подошвами его тапочек хрустели осколки стекла. Он был негативом из плоти и крови, тьмой и светом одновременно.

– Конечно, я понимал, что ему не нужно было представляться или даже упоминать, из какой он гильдии. Но правда в том, что меня чересчур увлекли детали того, как можно использовать силу халцедона, чтобы тревожиться из-за правильности наших действий. Я еще не открыл ящик, а мне уже все открылось очень отчетливо – и его замысел, и то, как светящийся камень мог бы изменить Брейсбридж и, возможно, всю Англию. Мои руки прям-таки плясали над чертежами. Эти чертежи, можно сказать, рисовали сами себя, и все-таки я гордился своим вкладом. Ну что плохого в улучшении способа добычи эфира? В том, чтобы проявить себя наилучшим образом? Разве мы, гильдейцы, не обязаны действовать именно так, ради акционеров «Модингли и Клотсон»? Откуда мне было знать, что двигатели остановятся и эта штука отреагирует?

Слова грандмастера Харрата утонули в рыданиях. Его лицо блестело от слез и эфира.

– Но в глубине души, Роберт, я всегда знал, что это неправильно. Часть меня знала, а остальное – нет. Я утаил правду от самого себя. Полагаю, я мог бы спросить, бросить вызов, пожаловаться. Но кому? И зачем? В этом никогда не было подлинной необходимости – и я понятия не имел, что все произойдет так, как произошло, а потом мы столь долго будем сражаться с последствиями… Ты должен понять, Роберт. Ты должен простить меня…

Грандмастер Харрат издал сдавленный всхлип и направился ко мне, спотыкаясь. Он выглядел как силуэт ослепительной белизны. Я отшатнулся. Я почувствовал прикосновение его рук к своей груди и плечам и увернулся. Но он продолжил неуклюже двигаться вперед, натыкаясь на полки. На мгновение замер посреди тумана в центре лаборатории, покачиваясь, как человек на краю пропасти, а потом обутые в тапочки ноги подкосились и он упал на четвереньки. Ладони грандмастера Харрата заскользили по полу, и он рухнул лицом и животом в сверкающие лужи эфира и кислоты.

Он издал булькающий звук и попытался подняться. Но ладони уже дымились, лицо плавилось. Потолочные окна заливал дождь, лаборатория сияла от дивосвета, и грандмастер Харрат выл и корчился в пене. Я увидел культю, утыканную блестящими осколками эфирированного стекла. Я увидел обнаженные мышцы груди, похожие на анатомический рисунок. Он тонул, умирал. Его белоснежные кости продолжали шевелиться и дергаться, пока окружавшая их плоть распадалась.

Я кое-как добрался до стены лаборатории, двигаясь практически на ощупь, поскольку мало что видел. Над полом медленно клубились завитки светящегося тумана. К моим подошвам прилипли осколки эфирированного стекла. Моя рука, мои глаза горели. Гроза не унималась. Скользкими окровавленными пальцами я выкрутил до упора краники газовых ламп с калильными сетками. Вломился на кухню, пробежал по всем лестницам, ворвался в комнаты; я сдергивал простыни, разбрасывал украшения, снова и снова выкручивал газовые краники. Я всхлипывал, силы почти покинули мое отчасти отравленное тело, но казалось, темнота велит мне продолжать. В конце концов, запыхавшись, я увидел в передней грязные следы собственных башмаков, которые оставил, когда явился в этот дом. Я поплелся к выходу, и стоило мне выйти в ночь, спотыкаясь, как чья-та огромная, незримая рука захлопнула дверь за моей спиной.

Погруженная в дождь и тьму Улместер-стрит была пуста, и зашторенные окна не проявили любопытства к силуэту, ковылявшему в сторону нижнего города в светящейся и испорченной кислотой одежде. Потом позади меня раздался низкий, гулкий рокот, как будто гроза усилилась. Я остановился, бросил взгляд вверх по склону холма – и в тот же миг над крышами полыхнуло, вынудив клубящиеся тучи оцепенеть. Все, чем так дорожил грандмастер Харрат – шипящие газовые лампы, отблески пламени в изысканных зеркалах, дивоблеск эфира, хилые личинки электричества, – обожгло мои глаза, обернувшись мощной вспышкой, за которой последовали треск и рев, а потом каменные стены рухнули.