Зеркало Умбры

ISDN 29/11 2017.08.02 Выборг, Россия

Запись телефонного диалога:

– Как часто вас одолевают кошмары?

– Каждую ночь.

– Нужно было сразу обращаться к нам. Или это началось недавно?

– Да.

– Ну хорошо. Допустим. Телефонная консультация стоит тысячу рублей. Они автоматически спишутся с вашей карты. Согласны?

– Да, я согласен.

– Опишите, пожалуйста, характер ваших снов. Есть ли что-то, на что следует обратить внимание?

– Всегда по-разному.

– То есть никакой общей картины нет?

– Есть. Это магазин. Да, каждый раз все начинается в магазине. Я не могу найти выход из него.

– Что за магазин? Реальный или вымышленный?

– Там продаются мебель и товары для дома. Всякая мелкая утварь.

– Вы можете управлять собой во сне?

– Да. Но если бы проблема заключалась только в этом, я бы не стал вам звонить. Блуждая по магазину, я слышу голоса. Как будто другие покупатели тоже потерялись и не могут выбраться. Однако, стоит мне пойти на голос, как я вновь оказываюсь в пустом коридоре.

– Вам ни разу не удавалось выйти из лабиринта?

– Один раз я наткнулся на бесхозное помещение. Там кто-то прикрыл люк в полу куском картона. Я отодвинул его и обнаружил дыру, абсолютно черную. Дыру в моем глазу.

– Что вы сказали?

– И кто-то сзади столкнул меня. Я летел кубарем в абсолютной темноте. Пока не упал с большой высоты на линолеум. Было чудовищно больно, но я не мог проснуться. Лежал на полу с переломанными костями. Я оказался все в том же магазине, только расположение залов изменилось.

– Вы не могли проснуться?

– Это и есть моя главная проблема. Я звоню вам из телефонного автомата в прикассовой зоне.

– Простите, что? Где вы сейчас находитесь?

– Помогите мне.

Конец записи.

ПРОЛОГ

Поезд мчался над верхушками деревьев. Их пушистые ладони щекотали брюхо монорельса. Ольга проснулась, когда солнце еще только-только выползло из-под горизонта, но сон сию секунду улетучился. Она видела Шомушку впервые: эти места оказались совсем не такими, как их описывали на гугл-картах. Деревья выше, а вода — темнее. Впрочем, сделать общие выводы мешал сильный туман. Облака под собственной тяжестью опустились так низко, что Ольга невольно всем телом ощущала их влагу. Даже будучи под защитой уютного вагона.

Оправдались только рассказы Тальберга о внезапных интерьерных изысках. Казалось бы, кто станет заморачиваться над простым шаттлом для сотрудников, курсирующим из города до научного комплекса? Ольга в исступлении снова и снова проводила рукой по золоченым перилам скамьи. Филигранная рукоятка (таких уже лет сто не делают) в виде головы рыси с черными бусинками-глазами, витраж, венчающий широкое окно, шелковые занавески — все выглядело настолько элегантно, что Ольге с трудом верилось в правдивость происходящего. Ей казалось, будто все вокруг — декорации для кино, где на сцене вот-вот должна появиться съемочная группа.

— Вам нравится поезд, Ольга Григорьевна? — улыбнулся пожилой господин на соседней скамье. От Ольги его отделял проход, застеленный красным ковром, возраст которого тем не менее было уже не скрыть.

Женщина подняла глаза на неожиданного попутчика, не сразу сообразив, откуда доносится голос.

– Очень.

– Первый раз в нашем институте?

– Да… — Ольга помедлила. – Надеюсь, получится остаться здесь навсегда.

– Опасное это слово: навсегда, – усмехнулся старик. – Как только начинаешь его произносить, планы твои стремительно меняются.

– Да, я про такое знаю. Но ничего не могу с собой поделать. Любому, кто пережил шторм, мало-мальски тихая гавань покажется раем.

– Неужели?

Ольга запнулась, решив промолчать и не провоцировать деда развивать диалог. Здесь невыносимо красиво. Так, что, впитывая эту красоту каждой клеточкой тела, не хотелось оставлять внутри место для пустой болтовни.

Тем не менее старик и не собирался исчезать. Вместо того чтобы верно истолковать молчаливый намек, он уселся напротив Ольги, опершись узловатыми локтями на зеркальный лак столика.

– Надеюсь, я не покажусь вам чересчур навязчивым, Ольга Григорьевна, – вновь заговорил он с надеждой. – Дело в том, что наш институт сейчас не в самом лучшем положении. После той трагедии в Санкт-Петербурге мы бросили все силы на… скажем так, латание дыр. Несколько ведущих сотрудников после тех событий подали в отставку. Как, например, ваш предшественник. Но вы об этом, конечно же, знаете.

Ольга отвернулась от окна и уставилась на попутчика, пожалуй, слишком бесцеремонно. Немного смутившись, она поспешила объясниться:

– Просто я никогда не видела ничего подобного. Признаться, я даже не знала, что у нас в стране есть подвесные железные дороги.

– Шаттл сохранился со времен Союза. Тогда реки частенько разливались по весне так, что железная дорога приходила в негодность. А специфика нашей работы требовала постоянных разъездов. Кроме того, для иностранных гостей этот шаттл сродни визитной карточке института. Сказать, что нас хорошо финансировали — ничего не сказать. Впрочем, никто и представить себе не мог, чем здесь будут заниматься полвека спустя.

– Моя работа до сих пор ограничивалась теорией, – Ольга мягко перевела тему. – И когда я получила приглашение, то подумала сперва, что это какая-то ошибка. Раз вы знаете, как меня зовут, значит, наверняка и диссертацию мою видели.

– Разумеется! Я, знаете ли, не каждого резидента еду лично встречать.

Ольга невольно смутилась:

– Ох, ну не стоило… Впрочем, мне приятно. Даже очень. Как я могу к вам обращаться?

– Юрий Львович. Храмович. Заведующий отделением протеомики. Рад с вами познакомиться.

Чем дольше Ольга общалась со своим спутником, тем больше понимала, что он вовсе не старик. Точнее, определить его настоящий возраст вообще не представлялось возможным. Храмовичу можно было дать как тридцать с хвостиком, так и все шестьдесят. Больше того, необыкновенно притягательные своей нечеловеческой чуждостью глаза-зеркальца чуть ли не физически гипнотизировали. Ольга опомнилась, когда поняла, что напрочь забыла о происходящем за окном.

Там внизу, на отмели, какая-то пузатая рыба выскочила из воды, на несколько секунд зависнув в воздухе. У Ольги дыхание перехватило от неожиданности.

– Раньше в наших водах водились филинвалы. Фестралийские киты. Говорят, иногда они подплывали так близко, что их можно было заметить с берега.

– Никогда не слышала об этом.

– Знаете, как рожают филинвалы? — неожиданно спросил Юрий Львович, и в глазах его заплясали искорки. – Филинвалы — очень интересные животные. Как и все киты, они — млекопитающие. Им нужен воздух для того, чтобы дышать. Когда самка филинвала чувствует, что детенышу пора появиться на свет, она плывет вниз, на глубину. Так глубоко, как только сможет. А потом что есть сил устремляется наверх. От перепада давления ей становится дурно, но она все равно летит все выше и выше, с каждым метром набирая скорость. Пока наконец не вынырнет на поверхность.

Вот в этот-то момент и рождается китенок. То есть… Он должен успеть выскочить из чрева матери в те несколько секунд, что она зависает в воздухе. Сделать первый вдох. От воды их отделяют всего несколько метров, так что шанс успеть в подходящий момент невелик.

Юрий Львович задумчиво посмотрел в небо:

— Если китенок не успевает, ему грозит гибель, а вместе с ним — и всему его роду. Фестралийские киты — вымирающий вид. Особенно теперь, когда воды наших океанов перестали быть столь безопасными, как раньше.

– Никогда бы не подумала, что в рождении китенка столько романтики, — сухо сказала Ольга.

– Позвольте один вопрос.

– Допустим.

– Дмитрий Тальберг сказал, чем конкретно вы будете здесь заниматься?

– Сказал.

– И чем же?

– Еще он сказал, что здесь будет изрядное количество желающих выспросить об этом до мельчайших подробностей.

К удивлению Ольги, старика ничуть не смутила эта (пожалуй, даже слишком) грубая прямолинейность. Напротив, он заливисто рассмеялся словно вчерашний школьник.

– У нас тут каждая лаборатория чем-то да отличается, – сказал он не без лукавства. – Так вот, ваш так называемый отдел ядерно-резонансной спектроскопии… Тьфу, язык можно сломать, пока выговоришь, так вот, ваша группа нетсталкеров славится своей маниакальной скрытностью. Это я держу в курсе на случай, если вы не заметили.

И он опять сверкнул глазами-зеркальцами. На этот раз в дань собственному остроумию. Ольге ничего не оставалось, кроме как придать лицу самое кислое выражение из имеющихся в арсенале.

Там, снаружи робкие солнечные лучи здоровались с витражом, который, в свою очередь, приветствовал гостью пурпурно-лимонными поцелуями.

– А вот и наша станция, Ольга Григорьевна. Добро пожаловать домой!

ЧАСТЬ 1

__________1. НЕДОАРХИТЕКТОРЫ

Мы утопаем в грушевых полях. В золотистых потоках памяти.

Здесь ими пропитано все: от нагретой душистой пыльцы до кооператива кипарисов.

Если отойти от реки чуть подальше в лес, окажешься на поляне, где кусты лепечут как в бреду. Но с ними мне спокойнее, чем с грохочущими волнами на побережье.

Когда мы сюда переехали, я думала, никогда не привыкну. В веб-дизайне есть такое понятие, как «обтравочная маска». Это некая область, ограниченная конкретной фигурой. Вы не видите того, что осталось за ее пределами, — весь рабочий мусор, обрезки и вспомогательные файлы. Вам показывают только отшлифованный, стерильный продукт, при взгляде на который глаза переживают эстетический оргазм.

Здесь так мало побочного, что я чувствую себя внутри обтравочной маски: ступишь за ее границу — и навсегда потеряешься. Но внутри — безопасность. Покой.

По утрам я ухожу в грушевые поля. Сезон только начался, но нагретые солнцем деревья уже провисают под тяжестью плодов. Я собираю их, чтобы отнести домой. Впрочем, когда выяснилось, что у Юджина аллергия, пришлось отказаться от частых рейдов.

Мне нужно чем-то заниматься, чтобы поверить в реальность этого места. В реальность происходящего за границами deepweb, ибо иначе придется выскребать из мозга саму себя напильником. Не для того мы проделали такой путь, чтобы испустить дух, перешагнув финишную отметку.

Юджин целыми днями возится с железом. Я в этом не разбираюсь от слова «совсем», поэтому не могу понять: симулирует он бурную деятельность или вправду решил завязать с тунеядством. Юджин говорит, ему поручено бережно со мной обращаться, и, дабы случайно не сказать чего лишнего, он предпочитает сычевать со стрессоустойчивыми железками.

Не то чтобы меня тяготило его общество — мы в какой-то момент просто сели и решили, что так лучше для всех.

Юджин обещает, что никогда не повторит того, что сделал. Никогда не дотронется до меня против воли, а я молча киваю и говорю ему, что прощаю.

Оставаться в Питере мне нельзя: Ткач уже почувствовал запах золотишка, вот почему мы сбежали. Говорят, здесь начинали не один, а целых два Архитектора. Разумеется, сейчас от их работы не осталось и следа, а местные жители едва ли смогут поведать что-то внятное.

Здесь, в паре километров от Фанагореи, практически не осталось местных. Я много об этом читала и вот что выяснила: зеркала, через которые можно попасть в Сеть и обратно, после взлома начинают работать как брешь. Память вытекает из зеркал, как кровь из раны, пока не затопит все вокруг и не размягчит масляной текстурой все оформленные штрихи.

Несмотря на то что сведения о петербургском происшествии тщательно замаскировали под утечку химикатов, нашлось немало страждущих искателей, докопавшихся до истины.

Не скажу, что на мне все это как-то негативно сказалось, — я благополучно переждала в подполье, работая потихоньку в «справочном бюро» да и бед не зная. Проблемы начались уже после.

Спустя полгода, когда PANDA выпустила свой первый студийный альбом.

Вот тогда мы дружно взялись за руки и перешагнули черту.

9 августа. Нежный четверг.

Я — Кира Ницке, двадцать один год, два тонких мизинца, два пальца без человеческих имен, но, как полагается, имеющих имена в Чешире. Два длинных средних пальца с перламутровыми ногтями дурацкой формы, ими хорошо дотягиваться туда, куда остальными сложно. Два указательных пальца, не принимающих участия в наборе текста на клавиатуре, но хорошо владеющих искусством каллиграфии третьей группой, резус плюс. Два больших пальца с одинаковыми шрамами от кошачьих царапин и родинками в основании ногтя, также зеркально отраженных друг на друге.

Я — Кира Ницке, жительница планеты Земля, одна из двух полуживых сестер. 21 год, 50 килограммов, 162 сантиметра. Мой любимый цвет — розовый. Любимый звук — клацанье компьютерных клавиш. Наверняка это могло бы послужить неплохим крючком, на котором можно повиснуть, однако мне опасно думать о крючках, потому что восьмикрючные детки паразитического червя только и ждут, чтобы забраться внутрь по лестнице домыслов и сожрать мои мыслишки. Те, что я готовлю на ужин.

Ужин. Южин. Юджин. Он перехватывает мой взгляд, когда я запрокидываю голову и смотрю на него снизу вверх, едва не решаясь встать на мостик.

Мостик. Мозик. Мюзик (добавим черточку к букве О, я же не зря вчера нашла под левым глазом ресничку). Именно ради музыки мы здесь, именно ради нее Ткач меня терпит.

– Кира! – кричит Юджин из окна. – Когда будем ужинать?

9 августа. Проклятый, уродский, ненавистный четверг, которому предстоит корчиться в страшных муках. Ненавижу трогать всю эту жуткую сырую еду.

Я лезу в ящик. Надеюсь, там найдется пара дошиков, иначе придется давиться холодным горохом из банки.

Вся проблема в том, что иногда я не могу, просто не могу, не могу, никак не могу заставить себя взять в руки это ужасное красное мясо, которое все о смерти, которое ничем на вид не отличается от моего. А мне слишком невыносимо представлять, что у меня там, под кожей нечто столь же немыслимое.

Юджин об этом знает, но он слишком ленив, чтобы помогать мне с едой каждый день.

Он и так заботится обо мне в силу возможностей. Присматривает, так сказать, чтобы я чего не натворила.

– Эй, Юджин, – говорю, оборачиваясь вглубь комнаты, чтобы хоть как-то отвлечь себя от того, что вижу перед глазами. Консистенция здоровенного куска говядины врезается мне в мозг с той же безжалостной неумолимостью, что и лезвие ножа — в ее спелые бока.

Юджин лениво подает голос.

– Как день прошел? – спрашиваю.

Я хорошо готовлю, несмотря на все сложности. И блюда из мяса — мой конек. Сегодня я хочу порадовать нас с Юджиным гуляшом с печеной паприкой и грецким орехом. На гарнир, как обычно, гречка. Этого добра у нас тут запасы на год вперед. А вот дошики, увы, закончились быстрее, чем я предполагала.

Пока лезвие превращает единое в дискретное, я мысленно считаю слова, которые произносит персонаж из сериала по телеку. Юджин смотрит это дерьмо с первого дня нашего переезда.

– Юджин! – четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

Не фокусировать взгляд. Представить, что режу муляж для фильма. Оно не настоящее.

– Боже, да все прекрасно! Я смотрю 2х2, ты не слышишь?

Как не вовремя! — это, конечно, молча.

Янтарное масло в раскаленной сковородке уже начинает потрескивать. Когда я вываливаю туда говядину, по нашей небольшой кухне разносится характерный густой аромат.

Отмываю руки и разделочную доску в огромном количестве пены моющего средства. Юджин наконец-то спускается ко мне.

Вытерев руки полотенцем, я на всякий случай мою их еще раз, а затем мою раковину, чтобы ничто не напоминало о пережитом. Очищаю губку. Споласкиваю тарелки. После этого еще раз мою руки.

Мы тут кантуемся, по сути, в самодельном жилище, однако спасибо надо сказать его первому резиденту. Потому что это не дом изначально, а самый обычный маяк.

Да-да, маяк на скале, прямо перед морской далью. Здесь проведено электричество и даже водопровод, как в деревенских домах. Не дворец: перебои с горячей водой по утрам изрядно достали, однако вид! Какой потрясающий вид!

Когда Ткач привез нас сюда, я шутила, что, мол, для полного счастья не хватает вайфай-точки, хех. Никто тогда не смеялся.

Ткач — золотой человек, хотя нельзя отрицать, что именно его активная деятельность едва не привела Юджина за решетку, а меня — кое-куда подальше. Но об этом потом.

Сейчас я ворошу мясо деревянной лопаткой, равномерно замешав его с приправами и овощами. Душистый мясной соус мог бы стать серьезным испытанием силы воли какого-нибудь рядового вегана. Благо, здесь таких не водится, и никто не отнимет у нас этот великолепный ужин!

Я говорю Юджину, что ужин будет готов через десять минут, а сама вглядываюсь в медленно тонущее солнце за окном.

Сегодня ясный день — ни единого барашка на горизонте.

Наше жилье — мечта любого романтика, если, конечно, исключить проблему с ветром и отсутствием магазинов в шаговой доступности. Чтобы раздобыть еды, надо либо полдня ехать на мопеде в ближайший населенный пункт, либо плыть на катере часом меньше. Правда, катер у нас пока не работает, да и море почему-то не выглядит дружелюбным.

Впрочем, жаловаться пока не приходилось. Ткач с маниакальной точностью рассчитал наши запасы, составил схему расходов пищи и выдал немного денег. Он сказал, что вернется раньше, чем у нас закончится еда.

Так вот мы и живем: в маленьком четырехэтажном маяке. Ну как четырех… Последний этаж — технический. Там под сводом мутного стеклянного купола располагается здоровенный мертвый проектор, что во времена своей юности светил в ночи кораблям.

Этажом ниже — моя комната и зеркало, не подключенное к компьютеру, еще ниже — комната Юджина. На первом этаже — кухня плюс пристройка с импровизированным душем и кладовой. Помимо всего прочего именно сюда мой дружочек притащил старый телевизор, напоминающий здоровенную пухлую муху. А в руинах Фанагореи нам удалось урвать добротный диван-раскладушку, который даже почти не скрипит.

Я, конечно, говорю о тех останках Фанагореи, что лежат в коме чуть поодаль от нас. Морские ветра хорошо справляются с ролью аппарата ИВЛ, но по артериям давно ничего не протекает. Фанагорея умирала долго. Тихо. Никто и глазом моргнуть не успел, как город из жизнерадостного, полного надежд ребенка превратился в тлеющий скелет.

Говорят, это случилось за полтора года до нашего приезда. Дело, согласно слухам, в зеркале, из которого Архитектор Муравей выпустил так много памяти, что наш мир кое-где весьма существенно размыло.

Я не знаю, честно говоря, сколько тут правды. Имея некоторый опыт в сталкинге по зазеркальной Сети, я своими глазами видела эту память. Код, пишущий сам себя там, за границами наших человеческих полномочий. Алгоритмы нашей физики, цветов, идей, живых структур, эмоций и разума. Говорят, этот строительный материал бытия никогда не должен покидать свое матричное поле.

Когда мы сюда приехали, зеркало уже не работало на вход. Стало быть, на выход тоже. Мир вокруг выглядел и продолжает выглядеть как полагается: никаких признаков вмешательства в код. Никакой характерной ряби в воздухе, никаких пульсирующих оттенков и пластилиновых протечек.

Никаких аномалий, явно принадлежащих тем местам, где человеку не место.

Ткач говорит, люди просто испугались тогда. Ведь в Санкт-Петербурге махинации с зеркалами наделали немало бедствий. Кроме того Плерома… Слышали о Плероме? Это такая секта. Была. Она загнулась одновременно с исчезновением Архитектора Муравья. Больше о ней никто не слыхал. Мы с Юджиным тогда не особо интересовались всеми этими вещами, а теперь оказывается, что они могли бы спасти мне жизнь.

Да и не только мне.

Теперь, пытаясь убежать от зловещей тени своих ошибок, мы снова оказываемся в месте, пропитанном человеческим любопытством. Любопытством, нашедшим выход в экспериментах с начинкой мира. Наверное, это знание до самой смерти будет меня преследовать.

Когда солнце окончательно скрывается под жидкой поверхностью зеркальной кожи моря, я снимаю мясо с огня. Гречка тоже готова: я делю ее на две равные кучки в двух крафтовых тарелочках, отсыпав, впрочем, Юджину чуть больше. Все-таки он мальчишка, им надо хорошо питаться независимо от возраста и телосложения.

Нежный мясной гуляш, испуская горячий душистый пар, царственно венчает композицию. После чего я украшаю блюдо тертыми орехами и веточкой зелени. А сама стараюсь не думать, что все это похоже на чьи-то внутренности.

– Кира…

Юджин опять хочет забрать тарелку к телевизору.

Я выжидаю паузу. Руки трясутся, и я с силой сжимаю веки: мимолетная боль может прогнать наваждение.

– Кира!

Он рядом. Юджин выглядит совсем как человек.

Иногда что-то начинает происходить с этим местом вокруг: будто бы просыпается некий инопланетный инстинкт, который твердит, что все — фальшивка. Каждый уголок дома, каждый цвет, каждое знакомое лицо начинает становиться совершенно чудовищно не таким, каким должно быть. Бутафория, словно в фильме «Игра»: стоит открыть случайный ящик, как обнаружишь, что он пуст. А вместе с ним — и все остальное.

– Кира, ты в порядке? – Юджин подходит ко мне, и я с трудом сдерживаюсь, дабы не врезать ему промеж глаз. – Ты какая-то бледная.

– Расскажи, чем ты сегодня занимался, – заставляю себя сказать, но язык все равно предательски спотыкается. Мне так страшно, что я чувствую, как в горле застревает комок, а глаза стелет пелена влаги.

– О-о-о, боже, только не говори, что опять! Ты таблетки сегодня пила?

Пила ли я таблетки? Юджин все такой же медноволосый, что и всегда. Мелкие завитки волос вкупе с бородкой и тучным телосложением придают ему неумолимое сходство с Романом Трахтенбергом. Обычно подобные мысли заменяют мне таблетки.

Но сейчас…

Между кустистыми бровями Павла залегла глубокая складка, глаза пристально буравят подбородок. Отпечаток мощного мыслительного процесса так четко прилип к лицу Юджина, что не укрылся даже от меня.

– Не знаю, подходящий ли момент, – говорит Паша. – Но, надеюсь, тебя это отвлечет.

– О чем ты?

– Сегодня, пока ты гуляла, я нашел кое-что. Письмо.

– Письмо?

– Самое настоящее письмо. В конверте. Адресовано тебе.

– Не знала, что кто-то еще пишет бумажные письма, – растерянно говорю. – От кого?

– Если б я знал. Там нет обратного адреса.

Я чувствую, как мои собственные шестеренки начинают чертыхаться и поскрипывать. Вот уж действительно Пашка угадал. На несколько секунд я так зависаю, что практически забываю о страхе.

– Эй! – Юджин щелкает пальцами у меня перед носом. – Есть кто дома? Письмо на столе. Взгляни на него сейчас, пожалуйста. А я как раз поем.

Пока Юджин, словно шаман, готовится совершить ритуальное жертвоприношение пищи внутрь себя, я рассматриваю незваного гостя из плотной белой бумаги.

Он лежит на столе с таким видом, будто внутри что-то типа кольца Всевластия, но никак не мельче. Стоит вскрыть конверт, и мир прежним уже никогда не станет.

– Ну? – с аппетитом жуя, кивает Юджин. – Долго собираешься его гипнотизировать?

– Я просто… – а на самом деле совсем не просто. Какая-то сила заставляет меня медлить, пока в глаза не бросается то, что конверт уже вскрыт. – Стоп. Па-а-а-аш… Так ты уже знаешь, что внутри?

– Конечно! Ткач с меня шкуру спустит, если вдруг что случится. Мало ли, там яд?

Против этого железобетонного аргумента у меня ничего не находится, а потому я принимаюсь исследовать находку.

Конверт оказался самым обычным, но при этом на нем отсутствовали опознавательные знаки. Ни марки, ни имени, ни адреса отправителя. Ни даже моего. Только имя: Кира Ницке.

– Интригует, не правда ли?

Я тщательно прохожусь пальцами по бумажному фасаду, но не обнаруживаю там ничего, кроме пыли. Мое имя написано карандашом. Аккуратный, идеально ровный почерк может принадлежать кому угодно.

– Там внутри еще интереснее.

Я смотрю на Юджина искоса. Вряд ли он придумал эту игру с письмом, чтобы надо мной посмеяться, но кто знает, каким стал Паша после всего пережитого. Сеть меняет людей. Выворачивает наизнанку как кислота, с той лишь разницей, что спустя несколько часов реальность не встает на место. Притворяется, что встала, но не встает.

– Я нашел его в камнях у воды. Наверное, ветром сдуло, у нас ведь нет почтового ящика.

Внутри конверта оказывается один-единственный лист бумаги. Судя по неровности края, он явно выдернут откуда-то, причем в большой спешке. С одной стороны там пусто, зато с другой…

– Вот не лень им было сидеть и строчить, – буднично рассуждает Юджин, закидываясь гречкой. – Полагаю, у этого чела катастрофически скучные пары.

Лист заштрихован по всей площади — от первого до последнего миллиметра. Судя по всему, автор использовал все тот же простой карандаш, что и для подписи конверта. Впрочем, приглядевшись, я обнаружила, что это вовсе не штриховка.

Наслаиваясь друг на друга, пересекаясь и ломая строчку, всю поверхность листа занимала одна единственная фраза. Которую тем не менее я никак не могла прочесть.

– Тебя тоже повеселили эти точки в конце? – улыбается Юджин. Ему, похоже, все это кажется забавной игрой. А может, так оно и есть, просто я ко всему отношусь чересчур серьезно?

– Больше ничего не было?

– Ни песчинки. Я смотрел бумагу на свет — под слоем графита тоже вряд ли что-то есть. Впрочем, даже если есть, прочесть уже невозможно.

Я подняла лист к лампе и убедилась: заливка настолько плотная, что даже направление движения грифеля не распознать.

– Ну? – Юджин выжидающе глядит на меня.

– Что здесь написано?

– У тебя надо спросить.

– Когда оно появилось?

– Ну-у… Я проснулся в три. Спустился сюда, заварил кофе. Гляжу — дверь нараспашку. Думаю, ну наверное, ты ушла и забыла закрыть.

– Я никогда не забываю закрывать дверь.

– Так или иначе, дверь была открыта. В доме ничего не изменилось, только попадало кое-что из-за ветра, – Юджин задумчиво покрутил вилку в руках. – Сперва я, естественно, застремался, мол, что это за хрень такая. Решил осмотреться, прошелся по окрестности, вдруг вор, следы какие найду. А нашел письмо. Лежало почти у самой воды, но не отсырело.

– Больше ничего? Может, ты что-то пропустил?

– Можешь сама поискать, если хочешь. Я потом подумал, твоих рук дело, тем более что на конверте написано: «Кира Ницке». Вдруг типа подпись? Ну и открыл.

– Когда я уходила, часов… в одиннадцать… – припоминаю, – ничего необычного не видела. Никаких писем…

– Или ты просто не заметила. Что, в принципе, больше походит на правду, учитывая твою рассеянность.

– Юджин, – говорю серьезно. – У меня есть предположение, что это за письмо. Но нужен Интернет, чтобы проверить.

– Правда? – Юджин явно не ожидал такого поворота. – Хочешь сказать, ты понимаешь, что тут написано?

– Не совсем, но… Была такая женщина. Эмма Хаук вроде. Она писала письма своему супругу из психиатрической лечебницы. Содержание писем сводилось к одной-единственной фразе: «Любимый, приди» — но написана эта фраза была столько раз, что лист казался черным.

– Вот как?

– Однако даже при таких невеселых раскладах текст все равно хоть как-то читался, в отличие от нашего случая.

– Может, графологу какому-нибудь покажем? – нахмурился Юджин. – Как в треке Оксимирона про заброшенный ров, ну типа по мотивам Лавкрафта. Прикинь, если с нами пытается связаться иная цивилизация?

– Некоторые символы эмпиртанга вообще не распознаются компьютером как информация. Помнишь об этом? Что если это письмо – чей-то крик о помощи?

Я еще раз внимательно осмотрела лист. Это не может быть письмо бедняги Эммы, ведь бумага, на которой она писала, как минимум не была вырвана из постороннего источника. Кроме того, полная неразборчивость… После брожения по внутренностям Сети я уже не могла просто так взять и поверить в то, что держу в руках простой набор бессмысленных каракулей.

– Чей-то крик о помощи… – медленно повторяю. – Или дурацкая шутка?

– Если крик, то чей? – недоумевал Юджин. – И откуда, блин, оно взялось? Это же не электронное сообщение, а вполне реальный предмет. Его должен был кто-то принести и положить на наши ступеньки, правильно? Вот что меня пугает.

Я не знала ответов на эти вопросы. Как и Юджин — на мои. Но мы оба знали, что, когда имеешь дело с Сетью, нельзя просто так взять и скрыться за высокими стенами. Этот мир никого не отпускает, по крайней мере он хочет, чтобы все так думали.

Поэтому мы решили несколько дней не задерживаться допоздна и не отходить слишком далеко от дома.

Дома! Хех… Я и сама не заметила, как сиротливый маяк на краю света сделался мне ближе, чем родная квартира.

Во многом, надо признать, это заслуга Юджина. Он, несмотря на все свои недостатки, обладает неким тайным оружием против хаоса и умеет одним своим присутствием снижать энтропию окружающих вещей. В этом плане мы как нельзя лучше друг другу подходим.

Время тянется клейкой резиной, запрещая колдовать. Не знаю, кто все эти люди, черпающие вдохновение в затворничестве, но я уж точно не отношусь к их числу.

Вечерами я разбираю семплы на ноуте, продумывая новые вариации для синесцен, а Юджин создает видимость заботы о домашнем очаге. Забавно, что из нас двоих только у меня хватает честности признать, что ведение хозяйства не вызывает никаких эмоций, кроме раздражения.

Зато… В производимом уюте чувствуется чуть ли не физическая целостность. Мне кажется, еще чуть-чуть, и его можно будет измерить.

Юджин ставит чайник. Потом выдает мне миску с засохшим еще до нашего приезда овсяным печеньем и садится напротив.

– Нож заворачиваю в полотенце, чтобы тебя не пугал, – говорит мой друг и показывает мне, что опасный сверкающий подлец отправляется подальше в темный ящик.

Иногда мне кажется, что я люблю Юджина, но на самом деле это не более чем попытка выдать желаемое за действительное. Мы с детства знакомы. Многое повидали вместе. И пускай я не таю на него зла за отказ принять мой отказ, ведь с тех пор уже пять лет прошло, нет. Только не любовь.

– Однажды давно, – говорю я. – Человек по имени… ну скажем, Заводной Барабан подсмотрел в Сети одну интересную технологию. Он не искал этот клад намеренно, но как часто бывает с увлеченными персонажами, им чаще других улыбается удача. Заводной Барабан обнаружил способ фиксировать поток неких… скажем так… частиц, излучаемых… в ответ на изменение твоего эмоционального состояния. Статья описывала способ захватить и удержать на физическом носителе ткань любого существующего чувства.

– Чувства — это химическая реакция.

– Меня поражает то, что даже через полгода работы с этой самой «материей чувств» ты продолжаешь повторять подобные глупости, – вздохнула я.

– А тебе лишь бы поумничать.

Иногда мне кажется, что Юджин безнадежен (впрочем, наверняка он то же самое думает обо мне).

– Заводной Барабан попытался собрать катушку, как было предписано в инструкции, но ему недоставало знаний. Тогда он прибег к помощи двух друзей — весьма амбициозных и талантливых технарей. Разобравшись в том, как записать собственную радость на катушку, Барабан попытался записать грусть, а потом похоть, сожаление, страх и восторг. Раз за разом ему это удавалось.