Читать книгу: «Россия и движущие силы истории. Книга 2. Цивилизация психологической войны», страница 8

Масонство и Французская революция 1789 года

Выше мы уже коснулись вопроса о роли масонства в английской революции 1688 года. Однако тема масонства гораздо чаще поднимается в связи с французской революцией 1789 года. Первым это сделал французский аббат Лефранк, опубликовавший в 1791 году книгу под названием «Завеса, приподнимаемая для любопытствующих, или тайна Революции, раскрытая при помощи франкмасонства». Год спустя Лефранк опубликовал новое, еще более обширное сочинение на ту же тему¹⁸. Сразу после выхода в свет этого труда Лефранк оказался в тюрьме и был убит там во время массовой резни 2 сентября 1792 года.

Книги Лефранка поначалу остались почти незамеченными, однако в конце XVIII века еще один французский аббат, Огюстен де Баррюэль, бывший иезуит и впоследствии настоятель собора Нотр-Дам-де-Пари, опубликовал в Англии четырехтомный труд под названием «Мемуары к истории якобинизма»¹⁹. Этот труд получил высокую оценку со стороны Берка, который умер через два месяца после опубликования первого тома. К 1812 году «Мемуары» были переведены на девять языков, в том числе и на русский, и неоднократно переиздавались после этого на протяжении, по крайней мере, четверти века. Потом последовали публикации и других очевидцев. В частности, Селянинов в «Тайной силе масонства» упоминает двух современников Баррюэля – Ломбара де Ландра и Бутильи де Сент Андре, и приводит следующую характерную цитату из работы де Ландра Les Societes Secretes en Allemagne (1819): «Чтобы найти ключ ко всем революциям, начиная от убийства Карла I до убийства Людовика XVI, приходится всегда прежде всего обращаться к таинственным масонским братствам… Красная фригийская шапочка, которая в 1793 году стала эмблемою якобинцев, была также головным убором британских индепендентов при возвышении Кромвеля» (Селянинов 1911).

Говоря о концепции Баррюэля, профессиональные историки часто указывают на отсутствие доказательств, каковыми они считают ссылки на источники. Однако Лефранк, Баррюэль и другие французские авторы того времени были очевидцами событий. Иначе говоря, они сами были источниками. Каждый из нас может рассказать много такого, что будет интересно историкам через пару сотен лет – но при этом мало кто сможет обосновать свои утверждения ссылками на «источники». Очевидец может быть пристрастен и подвержен влияниям своего времени, но игнорировать на этом основании все его заявления было бы, мягко говоря, неразумно. Однако именно так долгое время поступало большинство профессиональных историков в отношении тех наблюдателей французской революции, которые указывали на масонов.

Ситуация понемногу стала меняться только в семидесятые годы XX столетия. Знаковым событием стал коллоквиум, организованный в 1973 году французским Институтом масонских исследований в честь 200-летия Великого Востока. С докладом на этом коллоквиуме выступил историк Альбер Собуль, многие годы возглавлявший²⁰ «классическое» направление в изучении революции 1789 года (то есть направление, отрицающее тезис о масонском заговоре). Суть доклада Собуля сводилась к тому, что масонские ложи были своего рода школами новых форм политической культуры, где сходились вместе представители просвещенной буржуазии и либерального дворянства, и где они отрабатывали навыки публичного выступления, дискуссии, выборов и других демократических процедур. В докладе говорилось также о том, что в начале революции ее организаторы использовали для координации движения свои масонские связи.

Через полтора десятка лет другой признанный французский специалист – Даниэль Лигу, член ордена «вольных каменщиков» с конца 1940-х годов, в монографии «Масонство и Французская революция» (1989) признал, что исследование Баррюэля об иллюминатах обладает несомненной научной ценностью. Тот факт, что историк, в течение сорока лет третировавший труд Баррюэля как недоброкачественный, вдруг признал ценность собранного аббатом документального материала и даже заявил о важности поставленных им научных проблем, свидетельствует не только том, что наука не стоит на месте, но и о том, сколь мало можно доверять академической историографии.

Аналогичный сдвиг произошел в объяснении французской революции британскими и американскими академическими историками. Например, Маргарет Джейкоб пришла к выводу, что масонство, не будучи главной или самостоятельной причиной революции, несет ответственность за пропаганду идей, подрывавших авторитет монархии и Церкви (Jacob 1981, 1991).

Тем не менее, во Франции пока что преобладает прежняя точка зрения. И это не удивительно – ведь в этой стране, как отмечает известный российский специалист по французской революции А. В. Чудинов, до сих пор не произошло идеологического «охлаждения» темы:

«Предпринимаемые время от времени отдельными историками попытки вынести проблему за рамки одномерного пространства „классической“ интерпретации, неизменно встречают энергичный отпор со стороны ее приверженцев. Те, следуя принципу „кто не с нами, тот против нас“, расценивают каждую такую попытку как очередное проявление „баррюэлизма“. Острота полемики с их стороны и нетерпимость к оппонентам обусловлены крайней идеологизированностью во Франции истории Революции в целом и масонской тематики в особенности. Представители „классической“ историографии, тесно связанные с политическими силами левой ориентации, традиционно рассматривают свои споры с историками консервативного, а в послевоенный период и „ревизионистского“ направлений, как один из компонентов всеобъемлющей идейно-политической борьбы. Соответственно им, по чисто идеологическим соображениям, крайне сложно признать научную ценность методологических поисков, предпринимаемых по другую сторону „берлинской стены“, разделяющей французских историков Революции. Имеющиеся же у них возможности вполне позволяют им скомпрометировать в научном плане любую подобную инициативу…» (Чудинов 1999).

Очевидно, что проблема, затронутая в этом отрывке Алексеем Чудиновым, касается всей сферы общественных наук, поскольку вся эта сфера идеологизирована (и было бы странно, если бы было иначе). Что касается французской историографии, то многие, если не большинство, из французских историков были и являются масонами, и это не может не накладывать отпечаток на их научную деятельность. Хотя французские «вольные каменщики» в прошлом неоднократно и с гордостью заявляли о причастности своего ордена к революции²¹, их нынешние руководители не заинтересованы в глубоком анализе деятельности ордена, даже если речь идет о периоде двухвековой давности.

Об этом можно судить, в том числе, по вышеупомянутой монографии Даниэля Лигу «Масонство и Французская революция» (1989). Произведенная в этой работе частичная «реабилитация» Барруэля вовсе не говорит о том, что Лигу изменил свои взгляды по рассматриваемому вопросу. Скорее, это хитрый ход, имеющий целью сохранение прежней позиции. Дело в том, что та часть «Мемуаров» Баррюэля, которая посвящена иллюминатам, находится в противоречии с его общей концепцией, как она сформулирована в начале его труда. «Мемуары к истории якобинства» в оригинальном английском издании состоят из четырех томов: первый том посвящен «философам», второй – масонству, третий и часть четвертого – баварским иллюминатам. И если в первых двух томах Баррюэль доказывает, что революцию подготовили «философы» и масоны (в том числе «шотландские» и розенкрейцерские ложи), то в последних двух томах он переносит всю тяжесть обвинения на иллюминатов, которых он представляет как тайное общество, захватившее контроль над германским и французским масонством. В итоге весь труд Баррюэля производит противоречивое впечатление, что было замечено уже его современниками, прежде всего Жозефом де Местром. Духовный отец континентальной Контрреволюции утверждал, что труд Баррюэля великолепен в деталях, но ошибочен в целом (Riquet 1989, Jones 2008). То же самое утверждает в своем предисловии к современному изданию книги Баррюэля известный философ и теолог Стэнли Яки (Stanley L. Jaki) (Barrruel 1995, p. XXII). С этим мнением согласен и Джонс, который замечает, что в «Мемуарах» Баррюэля целое меньше составляющих его частей (Jones 2008, p. 545). Джонс пишет, что, выставляя баварский «иллюминизм» в качестве главной силы, подготовившей революцию во Франции, Баррюэль уводит в тень масонство – а, следовательно, и Англию, которая насаждала масонство во Франции. С учетом этого замечания «прозрение» Лигу предстает совсем в ином свете.

Ангажированность современных историков-масонов более или менее легко понять, но как быть с самим Баррюэлем? До революции Баррюэль тоже был масоном (Jones 2008), но вряд ли в его случае это что-то объясняет. Он был из числа тех, кто был поверхностно увлечен модой на это движение. Такими же масонами были Берк и де Местр²² (причем последний поначалу, в отличие от Берка, приветствовал революцию во Франции). Как профессиональный критик философии Просвещения, Баррюэль не мог не понимать, что путь к революции начался задолго до выхода на историческую сцену баварских иллюминатов (это произошло в 1776 году). К тому же он прекрасно знал, что организация Вейсгаупта первые несколько лет, до появления в ее рядах барона Книгге, представляла собой не более чем университетское братство, и что из-за внутренних разногласий и преследования баварских властей эта организация фактически перестала существовать в 1785—1787 годах. Таким образом, даже из хронологии событий понятно, что возлагать какую-либо существенную долю ответственности за французскую революцию на баварских иллюминатов нет оснований.

Но это не единственная странность «Мемуаров к истории якобинизма». Другая странность состоит в том, что автор исследования пишет об английском масонстве только хорошее. Чтобы доказать, что английские масоны не имели ничего общего с революционной деятельностью, он даже ссылается на масонскую конституцию Андерсона. Такая наивность Баррюэля в отношении английского масонства контрастирует как с его трезвым взглядом на германских и французских масонов, так и с общим настроением первого тома его мемуаров.

Джонс объясняет такую непоследовательность Баррюэля тем обстоятельством, что он начал писать книгу во Франции, а закончил и издал в Англии (Jones 2008). По мнению Джонса, первоначально «Мемуары» были задуманы как собрание фактов, изобличающих Англию, однако после эмиграции в Англию, которая произошла в сентябре 1792 года, взгляд аббата на роль приютившей его страны изменился. Дело было не только в том, что Баррюэль не имел возможности писать то, что думал (точнее, писать-то он мог, но без надежды это опубликовать). В протестантской Англии нашло убежище от восьми до десяти тысяч католических священников из Франции. Архиепископ Кентенберийский предоставил свою резиденцию в распоряжение эмигрировавших французских епископов, а король Георг III поселил в винчестерском королевском замке 600 французских священников. Эдмунд Берк принимал активное участие в оказании помощи эмигрантам и в течение года собрал для них 32 тысячи фунтов. Кроме того, Берк поддерживал, в том числе деньгами, самого Баррюэля, пока тот работал над «Мемуарами». Вполне естественно, что все это повлияло на мнение Баррюэля относительно причастности Англии и английских масонов к революции во Франции.

Несмотря на то, что, как уже отмечалось выше, «Мемуары к истории якобинизма» в течение долгого времени находились вне основного течения академической историографии, они оказали серьезное влияние на все последующие попытки понять причины французской революции. Среди желающих проникнуть в тайну этой революции образовалось два непримиримых лагеря и это разделение существует по сию пору. Принадлежащие к первому лагерю принимают взгляд Баррюэля на революцию как на заговор, в котором участвовали масоны и просветители; революция при этом оценивается как социальное зло. Представители другого лагеря, назовем его ортодоксальным, рассматривают революцию как результат социально-экономического развития в направлении либерально-буржуазного гражданского общества; в этом случае революция оценивается как социальный прогресс. При этом они утверждают, что имел место не заговор, а стихийное движение разных социальных слоев против Старого порядка. Некоторые представители этого лагеря признают широкомасштабное использование масонскими ложами методов психологической войны против монархических режимов и христианской церкви, но отрицают революционную роль масонства как организации, объединяющей множество лож в разных странах.

Обычно в качестве решающего аргумента при обосновании указанной позиции ортодоксальной историографии приводится отсутствие соответствующих документов. Аргумент этот представляется более чем наивным. С таким же успехом можно отрицать существование и политическое влияние Коза Ностры, ввиду отсутствия протоколов заседаний ее руководителей (с их подписями). Понятно, что при таком подходе деятельность тайных обществ всегда будет оставаться вне рамок науки. Ситуация может измениться, только если в качестве научного будет признан другой подход, при котором в равной степени принимаются во внимание архивные документы и косвенные данные.

С методологической точки зрения это разделение на два противостоящих лагеря отражает противопоставление двух концепций – истории как стихийного процесса и истории как заговора. Сторонники «стихийности» не желают принимать во внимание факты, отражающие вклад организованных коллективов; сторонники «заговора», выдвигая эти факты на первый план, не желают видеть за ними сложную игру «стихийных» сил. Несмотря на неоднократно предпринимавшиеся попытки выйти за рамки дуализма «стихия-заговор», до конца это сделать так никому и не удалось.

То, что масонство не является самостоятельной политической силой, признают многие исследователи, в том числе придерживающиеся противоположных подходов к объяснению истории. Однако никому из них не удалось объяснить, почему масонство действует так, как если бы оно являлось такой силой. Это противоречие особенно ярко можно заметить у Луи Блана, автора 12-томной «Истории Французской революции» (Histoire de la révolution francaise, 1847—1862). Попытка Луи Блана проникнуть в тайну революции представляет особый интерес по той причине, что он делал это с учетом собственного опыта. Он сам был масоном и принимал участие в подготовке революции 1848 года, историю которой он также написал (Histoire de la révolution de 1848, 1870).

С одной стороны, Блан считает, что масонство не имело субъективных намерений свергнуть Старый порядок. С другой стороны, он пишет, что «подкапывались под алтари и троны революционеры, значительно более серьезные, чем энциклопедисты». Это можно трактовать как намек на тех самых «гипнотизеров», о которых писал Селянинов. Кроме того, Блан указывает на то, что природа масонства не связана с принадлежностью индивидов к определенной религии, нации или общественному слою. Масонство он определяет как союз «людей всех стран, всех верований, всех слоев общества» (Блан 1907).

Спрашивается, где же источник той «тайной силы», которая, по мнению Блана, Селянинова и других знатоков масонства, является «последним направляющим звеном в длинной цепи связанных одна с другою причин масонского действа»? Или, используя выражение Ле Бона, где следует искать источник тех «невидимых перемен в мыслях», следствием которых являются исторические события?

Важность поисков ответа на этот вопрос в полной мере становится понятной, если отдавать себе отчет, сколь многие и сколь крупные исторические события стали следствием масонского «действа». В ряду этих событий стоят революции не только во Франции и в Российской империи, но и во многих других странах. Более того, можно предположить, что сила, направляющая действия масонства, может достигать своих целей и в отсутствие последнего. Например, в СССР масонства не было, но сценарий советской катастрофы очень похож на сценарии тех социальных катаклизмов, в которых масонство принимало неоспоримое участие. Роль масонства в СССР сыграли «загипнотизированные» социальные группы – часть элиты и часть интеллигенции. Их «гипнотизировал» Запад, но только ли он?

Неожиданный ответ на этот вопрос в начале XX века предложил Огюстен Кошен (Augustin Cochin, 1876—1916). Он пришел к выводу, что самоубийственная программа поведения интеллигенции возникает при определенных условиях сама собой, без сознательного вмешательства индивидов. Его гипотеза была основана на материалах французских провинциальных архивов периода, предшествовавшего Великой Французской революции. В начале 1980-х Игорь Шафаревич обобщил эту гипотезу и применил ее для объяснения происходящего в СССР. Идея Шафаревича сводится к тому, чтобы рассматривать возникновение революционного сознания как процесс, имеющий универсальный характер и не связанный с конкретными социально-экономическими, этническими и религиозными факторами.

«Малый Народ» Кошена

Гипотеза Кошена выглядит очень привлекательно с точки зрения современной теории систем, поскольку она позволяет подняться над субъективными представлениями участников исторических событий, абстрагироваться от мыслей и чувств конкретных людей. Иначе говоря, она дает объяснение на уровне социальной системы, а не ее элементов. В конце XX века, после появления известных работ Пригожина и Хакена, возникло целое направление по изучению процессов самоорганизации в системах различного рода – физических, биологических, социальных. Опередив свое время почти на столетие, Кошен на историческом материале показал, как может протекать процесс самоорганизации в среде интеллектуалов.

Главное наблюдение Кошена, сделанное им на основе архивных изысканий, состоит в том, что в предреволюционный период во Франции одна за другой стали возникать общественные организации, объединяемые одной общей чертой: их члены враждебно относились к существующему социальному порядку. К таким организациям относились не только масонские ложи, но и многочисленные академии, салоны, литературные, философские и даже агрономические кружки, музеи, лицеи и прочие культурно-образовательные учреждения. Эти ассоциации интеллектуалов Кошен назвал les sociétés de pensée («общества мысли»), а всю их совокупность – petit cité, что буквально переводится как «малый город», но по смыслу всего кошеновского текста должно переводиться скорее как «малое государство» или «малый народ». Этот «малый народ» противостоял «большому народу», то есть французской нации, отвергая все, что составляло ее духовную основу – католическую веру, преданность королю, гордость своей историей, привязанность к своей провинции и т. д.

В самой Франции основные работы Кошена впервые были изданы лишь через восемь лет после его гибели на фронте Первой мировой войны (Cochin 1924). Эти работы, как и те небольшие статьи, которые были опубликованы при его жизни, встретили холодное отношение профессиональных историков. Выводы Кошена не вписывались ни в одно из основных течений историографии французской революции и о них на пятьдесят лет практически забыли. Однако в 1970-е годы выводы Кошена неожиданно были поддержаны рядом крупных французских историков ревизионистского направления, в том числе Франсуа Фюре и Даниэлем Рошем. Франсуа Фюре опубликовал фундаментальный труд «Постижение Французской революции», в который включил очерк «Огюстен Кошен: теория якобинизма» (Furet 1978, Фюре 1998). Рош в том же 1978 году выпустил двухтомную монографию о провинциальных академиях предреволюционного периода (Le siecle des Lumieres en province: Academies et academiciens provinciaux, 1680—1789), в которой сравнил деятельность этих академий и их персональный состав с деятельностью и составом масонских лож (его вывод о сходстве этих двух типов ассоциаций вряд ли удивит членов современных академий). В России массовый читатель узнал о концепции Кошена благодаря работе Игоря Шафаревича «Русофобия» (1989). В 2004 году в Москве вышел сборник работ Кошена «Малый народ и революция», предисловие к которому также написал Игорь Шафаревич.

В последние годы во Франции редкая работа, посвященная революции 1789 года, обходится без ссылки на Кошена. Популярность его идей выросла настолько, что ряд авторов, первоначально поддержавших их, почувствовали потребность выступить с критикой. Например, Роже Шартье в книге «Интеллектуальные источники Французской революции» призвал изучать Старый порядок, «забыв о Революции». В настоящее время возникло целое направление, в рамках которого культурная жизнь дореволюционной Франции изучается сама по себе, а не как источник революции. К этому направлению можно причислить упоминавшегося в предыдущем параграфе Жан-Кристиана Птифиса, который в своей монографии о Людовике XVI предостерегает от ретроспективного проецирования читательской культуры XVIII века на революционный взрыв 1789 года (Petitfils 2002).

Следует сказать несколько слов об идейных предшественниках Кошена. Самым первым из них следует считать Эдмунда Берка. Вторым был автор не менее проницательный и столь же знаменитый – Алексис Токвиль. В 1856 году вышла его большая работа «Старый порядок и Революция», в которой имеется ряд наблюдений, перекликающихся с наблюдениями Кошена. Целая глава в этой работе (Книга Третья, Глава I) посвящена описанию того, как французские литераторы выстроили над реальным обществом вымышленное общество, «в котором все казалось простым и согласным с рассудком» (Токвиль 1997, с. 132).

Следующим автором, мыслившим в том же направлении, был Ипполит Тэн, который использовал выражение «политический народ», близкое по смыслу к кошеновскому «малому народу». В своем главном историческом труде «Происхождение современной Франции», вышедшем в шести томах в 1876—1894 годах, Тэн выдвинул идею, которая и в наше время не потеряла своей оригинальности. Он предположил, что революционный дух вырос из французского классицизма. Как писал Тэн, в трудах Декарта, Корнеля, Расина и других «рассуждающий разум» заменил «реальные вещи во всей их глубине и сложности» абстрактным миром, на место реальной личности поставил «человека вообще» (Taine 1986, p. 187). Неприятие окружающей действительности, лежащее, по мнению Тэна, в основе классицизма, нашло свое завершение в стремлении деятелей революции к уничтожению старой и насаждению новой культуры.

Сам Кошен в работе «Кризис революционной истории. Тэн и г-н Олар» указывает, что Тэн «прослеживает шаг за шагом путь Малого Народа, рассказывает о его боевом крещении весной 1789 г., о его первых битвах – 14 июля, 6 октября, о его победе над королем, о подчинении Ассамблеи, затем о его беспрерывной борьбе 1791 и 1792 гг., направленной к тому, чтобы подавить и подчинить себе нормальное общество и общественное мнение – большой народ, который весь прошлый год методично сбивали с толку, и разъединяли, и насильно удерживали в этом состоянии разложения Конституцией 1791 г.…» (Кошен 2004, с. 146—147).

Еще одним предшественником Кошена во Франции можно считать Эмиля Дюркгейма, создателя прикладной социологии. В своем фундаментальном труде «Самоубийство: Социологический этюд», который вышел во Франции в 1897 году, Дюркгейм предложил термин «аномия» для обозначения одного из факторов, способствующих росту самоубийств, а именно – отрицательного отношения индивидов к нормам и ценностям, преобладающим в обществе. Кошен, по-видимому, был знаком с этим наблюдением Дюркгейма, поскольку в основу своего метода он положил обоснованный Дюркгеймом отказ от «психологического» взгляда на исторические процессы, то есть отказ от того, чтобы ставить во главу угла намерения людей.

Дюркгейм не был историком, поэтому специалисты по французской революции просто не обратили на его труды внимания. Зато на Тэна ополчилась вся либеральная французская историография. Его подвергли критике за то, что он вывел на всеобщее обозрение Малый Народ, эту «якобинскую» («философскую», «санкюлотскую», «патриотическую») нацию, «чего до него никто не мог сделать». Главный представитель либеральной французской историографии в конце XIX – начале XX века, Альфонс Олар (Alphonse Aulard, 1849—1928), в течение тридцати шести лет возглавлявший кафедру истории Революции в Сорбонне, даже пытался доказать, что Тэн не обладает квалификацией профессионального историка. Советская историография Тэна тоже не жаловала. Статья о Тэне в Большой Советской энциклопедии заканчивается фразой: «Построенное на тенденциозном подборе источников, сочинение Тэна [Происхождение современной Франции] представляет собой по существу памфлет против Великой французской революции, против якобинцев и якобинской диктатуры». В противоположность этому главный труд Олара «Политическая история Французской революции», по мнению авторов энциклопедии, основан «на изучении огромного количества архивных материалов», его характеризует «критический подход к источникам, высокая исследовательская техника». К этому можно добавить, что Олар в 1924 году был избран иностранным член-корреспондентом Российской академии наук. В постсоветской России отношение к «Происхождению современной Франции» Тэна не только не улучшилось, но стало еще хуже. В большинстве энциклопедий, появившихся в России после 1991 года, главный исторический труд Тэна даже не упоминается. Возникает подозрение, что все это объясняется тем, что за революциями во Франции и в России (1917 и 1991 годов) стоит одна и та же сила, и эта сила продолжает действовать в наше время.

Кошен в своих статьях убедительно доказывает, что Олар пользуется только «патриотическими» источниками: «протоколы революционных ассамблей, акты и сообщения патриотического правительства, патриотическая пропаганда, пафлеты, речи, циркуляры, петиции…». Мемуары и переписку очевидцев революции Олар принципиально отвергает. Иначе говоря, Олар выдает за «объективные» документы, которые никак не могут быть признаны таковыми, и посредством этих документов сообщает публике только то, что Малый Народ сам хотел бы о себе сообщить. Это все равно, что судить о преступлении исключительно на основе показаний преступника, игнорируя показания свидетелей. «Г-н Олар не… является изобретателем своего метода: это метод использовал еще Мишле, главы большой историко-революционной школы, и Олар – один из последних ее учеников». Различие между методами Тэна и Олара очень простое: «Тэн пишет историю общественности на основании того, что происходит; г-н Олар – на основании того, что публикуется» (Кошен 2004, с. 183—185).

Минье (Mignet), Мишле, Олар и их современные последователи – во Франции, в России, в Америке и всюду, где Малый Народ сумел победить – объективно выступают как адвокаты Малого Народа, или, что тоже самое, защитники «демократии». И это легко понять, если только не впадать опять в ошибку «перехода на личности». Защита «демократии» – это «труд не человека и не партии, это естественный результат процесса социальных сообщений, которому свойственно производить народное мнение нового типа: искусственное народное мнение, в том смысле, что оно устанавливается принципиальными обсуждениями, фиксируется голосованиями, то есть совершенно иначе, чем настоящее общественное мнение, формирующееся медленно, в контакте с фактами…» (Кошен 2004, с. 198).

Предшественником Кошена в области анализа причин социальной революции следует считать также Федора Тютчева. Для обозначения Малого Народа Тютчев использовал термин публика:

«Для нас, смотрящих со стороны, несомненно, нет ничего легче, чем отличать в Западной Европе мир фактов, исторических реальностей от огромного и навязчивого миража, которым революционное общественное мнение, вооруженное периодической печатью, как бы прикрыло Реальность. И в этом-то мираже уже 30—40 лет живет и движется, как в своей естественной среде, эта столь фантастическая, сколь и действительная сила, которую называют Общественным Мнением. Странная вещь в конечном счете эта часть <общества> – Публика. Собственно говоря, именно в ней и заключена жизнь народа, избранного народа Революции. Это меньшинство западного общества (по крайней мере, на континенте), благодаря новому направлению, порвало с исторической жизнью масс и сокрушило все позитивные верования… Сей безымянный народец одинаков во всех странах. Это племя индивидуализма, отрицания. В нем есть, однако, один элемент, который при всей своей отрицательности служит для него связующим звеном и своеобразной религией. Это ненависть к авторитету в любых формах и на всех иерархических ступенях, ненависть к авторитету как изначальный принцип. Этот совершенно отрицательный элемент, когда речь идет о созидании и сохранении, становится ужасающе положительным, как только встает вопрос о ниспровержении и уничтожении. И именно это, заметим попутно, объединяет судьбы представительного правления на континенте. Ибо то, что новые учреждения называли по сей день представительством, не является, что бы там ни говорили, самим обществом, реальным обществом с его интересами и верованиями, но оказывается чем-то абстрактным и революционным, именуемым публикой, выразителем мнения, и ничем более» (Тютчев 2011, с. 107).

Опередив Кошена в описании Малого Народа, Тютчев, Тэн и Дюркгейм не смогли ответить на главный вопрос – объяснить, откуда взялся этот Малый Народ. Поставить этот вопрос и дать на него ответ, хотя и не полный, сумел сделать только Кошен. Обсуждение этого вопроса Кошен начинает с того, что разбирает две противостоящие друг друг версии – версию заговора и версию стихийного процесса. Анализ первой особенно интересен, поскольку самого Кошена часто обвиняли в приверженности этой версии. Кошен пишет о ней так:

«Этот тезис о [заговоре] принимал много разных форм, от наивной версии отца Баррюэля, который прослеживает мелодраматический заговор от Вольтера до Бабефа, до научной версии, которая рассуждает об опасности перегибов и о равновесии партий, – эти формы целиком сходны в том, что ставят людей, личные расчеты и таланты на первый план и из факта тирании делают выводы о тиранах» (Кошен 2004, с. 164).

Однако дело не в личностях, а в принципах – продолжает Кошен. Революция – это «тирания без тиранов». Как можно называть тиранами людей, неспособных «обернуть в свою пользу силу, которая их держит»? Каждая новая революционная «команда» использовала эту силу против предыдущей команды и тут же оказывались «вычищенной» этой же самой силой:

«Всякий раз, когда их настигает волна, – они высказывают все то же искреннее изумление: „Но ведь это на мне заканчивается эта славная Революция! Народ – это я! Здесь свобода, там анархия!“ … При новом режиме люди исчезают, и в самой морали открывается эра бессознательных сил и человеческой механики. …Неверно, что все угнетающее меньшинство – это фракция или заговор. Террор не есть дело чьего-то „частного интереса“» (Кошен 2004, с. 166—167).

Итог обсуждения Кошеном двух основных версий таков: