Читать книгу: «Облака на коне», страница 3

Шрифт:

– Что ж, все в сборе. Начинайте, товарищ Фельдман, – Гольцман выпрямил спину.

Фельдман вышел к плакатам, заранее развешанных у стены в глубине кабинета.

– Отчёт, предлагаемый заслушать сегодня, это генеральная репетиция того, что будет на заседании в Госплане, поэтому хотелось по окончании услышать замечания и предложения, – Фельдман приблизился к плакату с крупными цифрами «5–3–2».

– Да, в силе остаётся принятая в Политбюро формула – до конца пятилетки построить пять жёстких, три полужёстких и два цельнометаллических дирижабля. Жёсткие корабли – это основа будущего флота, они, объёмом сто пятьдесят тысяч кубометров, будут работать на трёх регулярных маршрутах, – Фельдман перевесил на передний план плакат с контурной картой Советского Союза, где толстыми пунктирными линиями связывались крупные города. – На пассажирской линии Москва – Игарка – Якутск – Николаевск–на–Амуре – Хабаровск, – указка в воздухе пронеслась поверх линий на карте, – планируется два рейса в неделю. Ожидается, что услугами воздушных кораблей воспользуются не только путешественники, чей полёт заканчивается в одном из пунктов трассы, но и транзитники, которые далее направляются во Владивосток, на Сахалин, в Китай и Японию. За один рейс дирижабль должен перевозить сто двадцать пять пассажиров и тринадцать тонн ценных грузов и почты. Две другие линии: Красноярск – Якутск и Красноярск – Булун – Нижнеколымск будут, в основном, грузовые – сто и тридцать рейсов в год соответственно, при этом каждый корабль будет вмещать тридцать восемь тонн груза.

Фельдман сделал паузу, сменил плакаты.

Мария Андреевна вполголоса переводила на итальянский. Нобиле переспрашивал её, и она, спотыкаясь на цифрах, уточняла их у сидевшего рядом с ней заместителя Фельдмана, пыталась отслеживать цифры по плакатам, прищуриваясь всматривалась, кивала, уловив нужные, несколько раз не выдерживала, просила: «Товарищи, поменьше курите! Не видно же ничего!»

– Затраты на постройку каждого жёсткого дирижабля оцениваются в пять миллионов рублей, на каждую из баз отводится по тринадцать миллионов, а все швартовые точки должны обойтись в восемь миллионов – итого около шестидесяти миллионов капитальных вложений. Да, вот упустил, – Фельдман потёр лоб, виновато улыбнулся, – думаю надо пораньше вставить: «наземная инфраструктура будет представлена дирижабельными базами в Переславле–Залесском – главная и Красноярске – эксплуатационно–ремонтная, а также шестью швартовыми точками в остальных пунктах линий».

Гольцман откинулся на спинку стула.

– Товарищ Фельдман, у вас генеральный доклад, а не рассуждалки, плохо готовились.

Фельдмн тяжело сглотнул. Гольцман сузил глаза и, вдруг, будто помиловал, резанул: – Продолжайте!

– Билеты на дирижабль Москва – Хабаровск будут продавать по цене пятьсот рублей, это на восемьдесят рублей дороже проезда по железной дороге в международном вагоне, а стоимость грузоперевозок определяется в тридцать копеек за тонно–километр, что примерно равняется плате за провоз из Иркутска в Якутск гужевым транспортом. Эти цены обеспечивают безубыточность линий.

Нобиле заёрзал на стуле. Гольцман заметил и жестом остановил Фельдмана.

– Синьор Нобиле хочет задать вопрос?

Нобиле возмущённо заговорил. Мария Андреевна подбирала слова: – Откуда такие заоблачные планы. Мы только заканчиваем первый учебный полужёсткий корабль, а тут вовсю идёт разговор о жёстких. Для постройки таких кораблей требуются немецкие специалисты.

– Синьор Нобиле, советские специалисты освоят проектирование этих кораблей сами. Да и вы разве не будете помогать нам? – Гольцман дружелюбно улыбался. – Энтузиазм советской молодёжи приводит к серьёзным достижениям. Товарищ Фельдман, продолжайте.

– Да… вот… как раз, далее у меня, – Фельдман заглянул в исписанные чёрными чернилами листы, – полужёсткие корабли объёмом по двадцать тысяч кубометров предполагается использовать для учебных целей. Кроме того, они имеют серьёзное значение для военных целей: разведка, конвоирование морских судов.

Гольцман смотрел, как реагировал Нобиле. Тот лишь кисло улыбался и качал головой.

– Синьор Нобиле, вы думаете мы не умерили свои аппетиты? Вот, например, решение о постройке цельнометаллических дирижаблей откладывается на будущее. Это обуслов–ли–вает–ся… – Гольцман, казалось, обрадовался, как чудесно справился с произношением этого слова, хотя и по слогам, – …результатами исследовательских и опытных работ.

– Да, – Фельдман зачитал, – «Строительство этого типа дирижаблей находится пока ещё в экспериментальной стадии. Поэтому использование их должно быть поставлено в зависимость от степени успешности производимых опытов».

Пауза. Но Нобиле её использовал:

– У меня предложение. Внести в доклад фразу: «Рассмотреть применение дирижаблей для ледовой разведки, аэрофотосъёмки, борьбы с пожарами и вредителями лесов и полей, их участие в научных экспедициях и спасательных операциях»

Гольцман выслушал, кивнул: – Рассмотрим! Придвинул к себе обтрёпанную толстую картонную папку.

– Товарищ Фельдман, немного отвлечёмся. Давайте вернёмся к вопросу строительства эллинга. Как помните, среди конструкторов шла горячая дискуссия по поводу увеличения его высоты. Они так и не приняли решение? – Гольцман непонятно к кому обращался. Каменные лица его подчинённых, сидевших в ряд за столом, привыкли не выражать эмоций на официальных совещаниях.

– Речь идёт об металлическом эллинге, который планируется перенести из Бердичева? – Нобиле решил уточнить.

– Да, тот самый, довоенный, из Германии, – Гольцман немного повёл головой в сторону, обозначил недовольство подёргиванием губы, – разве у нас другой есть?

Мария Андреевна почувствовала раздражение Гольцмана, стала переводить чуть тише.

– Так, вроде, для него уже запланировано на два метра увеличение высоты, – Нобиле гордо вздёрнул подбородок.

– Да, по вашему предложению, внесли изменение. Но, для будущего корабля в пятьдесят пять тысяч кубометров, он будет маловат, – Гольцман вытащил из папки исписанный лист бумаги. – От проектировщиков выводы неутешительные. Этот планируемый корабль… в высоту тридцать с половиной метров, а эллинг, с учётом планируемого наращивания, тридцать два с половиной метра.

– Я уже дал своё заключение. – Нобиле заговорил напористо. – Каркас эллинга не рассчитан на бесконечное его вытягивание. Кардинальное увеличение высоты потребует пересмотра всей конструкции.

Фельдман решительно перебил:

– Кстати, а что там на техсовете решили? Вроде профессор Канищев предлагал не увеличивать эллинг, а вытянуть сам дирижабль, уменьшив его высоту?

– Не прошла такая идея, – Гольцман махнул рукой, – там сразу вопросы посыпались, а профессор совсем не уверен был.

– Перенос эллинга медленно идёт! – Нобиле заговорил громче обычного. – У нас проект дирижабля «восемнадцать пятьсот» почти готов, к осени нужно собирать, а эллинга нет. Деревянные слишком малы.

– Нет, деревянные не годятся, – Гольцман положил перед собой другой лист бумаги, отпечатанный на машинке. – Что ж, товарищ Фельдман, план вы вроде реальный набросали. Я на комиссии в Госплане попробую его протащить. Думаю, надо его в постановление превратить, может тогда быстрее дела пойдут.

Комендант общежития провожал Антонину к десятому бараку и постоянно бубнил, то ли оправдываясь, то ли размышляя:

– Женские и семейные бараки полностью заполнены. Десятый барак пока полупустой стоит. Строители Стальмоста переселились, теперь сюда будем дирижаблестроевских рабочих заселять… Вот он! – комендант вытянул указательный палец в сторону барака с выбеленными стенами и некрашеной дверью посреди фасада. – Два крыла от входа, кухней разделены, коридор по центру… комнаты в каждую сторону… на каждой стороне десять комнат. Это получается весь барак – сорок комнат. Обычно на семью комнату выделяем, а так по двое селим. Начальники решили половину барака женским сделать. Может и кухню разделим…

– А на одного человека комнату дают? – Антонина понимала, что спрашивает о невозможном.

Комендант с усмешкой заглянул в глаза Антонине.

– Многовато двенадцать квадратных метров на одного. Бывает временно заселяем, но бумага нужна от начальника Дирижаблестроя.

Антонина вздохнула.

– Но вы пока одна будете жить, в том крыле пустые комнаты. Правда не знаю, надолго ли. Сейчас много рабочих нанимают.

Комендант распахнул скрипучую входную дверь, приглашая Антонину входить первой. Та нерешительно перешагнула высокий порожек.

– Это тамбур. Что тут у них? Вёдра, лопаты, мётлы… – комендант подошёл к куче какого–то тряпья. – Просил же убрать, – проворчал, – пожарные проверку будут делать, опять отругают.

Антонина прошла тамбур, отворила следующую дверь.

Две тусклые лампочки освещали просторное помещение кухни. Вдоль стен стояли две печи с плитами для приготовления еды.

– Странно, что никого нет. Нам туда! Налево! – комендант показал в сторону длинного коридора. – Ваша комната восемь. Чётные с одной стороны, нечётные – с другой.

Комендант вытащил из кармана выцветших шаровар связку ключей. Со скрежетом втиснул один из ключей в замок.

– Проходите! Тут только несколько дверей запираются. Женщине среди мужчин лучше комнату с замком иметь…

Антонина вошла и сразу наткнулась на замызганный, землистого цвета, деревянный стол

– Ну, это чуть сдвинем, – комендант легко приподнял стол и немного сместил его вглубь комнаты. Теперь можно было, не протискиваясь, подойти к спальным местам – двум низким лежанкам вдоль стен по разные стороны комнаты. Комендант повернул выключатель и жёлтый свет от свисавшей с потолка лампочки осветил заляпанный, непонятно чем, пол из кривого горбыля.

– Да–а, пол… – комендант извиняющимся голосом пробурчал.

Антонина подняла глаза к окну. Его нижнюю часть прикрывала газета, наброшенная на верёвку, натянутую между двух гвоздей, вбитых в раму проёма.

– Ну вот, значит заселились, – комендант развернул свёрток, который держал под мышкой, – вот, выдаю вам постельное бельё и полотенце. Положил на лежанку.

Антонина поставила свой небольшой чемодан на единственный в комнате стул.

Негромкое дробное постукивание о косяк двери побудил обоих обернуться. В дверях стоял небритый, довольно упитанный, человек лет тридцати – спокойные глаза и тёмная шевелюра, настолько плотная, что казалось войлочной, с едва заметными проблесками седины над висками.

– Матвей, вот новая жиличка… Антонина, – комендант вроде как познакомил. – В этой комнате будет жить.

– Женщины ведь отдельно живут, – Матвей удивился:

– Всё под завязку… а новых нанимают и нанимают, – комендант гаркнул:

Матвей покачал головой:

– Ну, угораздило женщин и в наш барак… Кстати, товарищ комендант, пока вы здесь… Бак с водой в коридоре уже несколько дней не наполняют, мужики не умывались сегодня. Когда же ваши дежурные работать будут?

Комендант со злобой посмотрел на Матвея, процедил: – Разберёмся, – и молниеносно скрылся за дверью.

– Смотрю, вам повезло, – Матвей кивнул в сторону постельного белья, – обычно по два–три месяца не стирают, хотя в обязанности общежития входит.

– Ну, что ж, там видно будет, – Антонина попыталась улыбнуться.

Матвей помялся, что–то соображая.

– Сегодня выходной, а у меня день рождения, – Матвей открыто посмотрел на Антонину, – мы с ребятами вот собираемся посидеть. Ужин… немного выпьем… Давайте с нами… Там и познакомимся получше… Через часок выходите на кухню

– Я подумаю, – Антонина отвернулась от Матвея, показывая что больше не хочет говорить, стала открывать чемодан

Матвей вышел, бесшумно притворив дверь.

Антонина вздохнула, присела на скрипнувшую лежанку. Ну, что ж.... Ничего не поделать… Как ни хотелось покидать съёмную комнату в Москве, но баллонный цех перевели в Долгопрудную и условие, поставленное перед ней начальником цеха Лифшицем «или переезжаешь или увольняйся» было категоричным. И когда она согласилась, Лифшиц мягко пробубнил, будто в утешение: «Ждать–то совсем немного, пару лет и многоэтажные дома по всему посёлку настроят. Будет и тебе отдельная комната. А если мужа найдёшь, то и отдельная квартира. В первую очередь тебя поставлю. Ты – перспективная!»

Антонина верила и не верила. Жизнь научила недоверчиво относится к словам разных начальников. Подспудно чувствовала – будет нелегко, но куда деваться.

Уставилась на чёрные пятна на столешнице стола – вероятно, кто–то гасил окурки…

Нелегко стало год назад, когда и случилось то, что обрушило установившийся уклад её жизни и верить стало единственной целью в жизни после тех слов Степана: «Забудь меня, забудь, вычисти память, выгони оттуда всё, что было между нами… нужно забыть… ради спасения. Тебе нужно освоить рабочую специальность, переменить быт… нужно заново строить свою жизнь. А я… нет, я не могу отречься от всего того, за что боролся, от своих идеалов… они сплелись с моей плотью, а теперь всё… критическая масса набрала силу и мне уже не спастись. Но тебе–то зачем страдать? я же знаю, что мои идеалы не так близки тебе и ты готова идти на компромиссы…»

Эти слова часто прорывались из пелены памяти. Антонина глушила их разными занятиями – от вышивания в выходные до сверхурочной работы в остальные дни. Пыталась заново начать жить… Заново жить… да, страшновато здесь…

Антонина решила не надевать платье, лежавшее в чемодане. Брюки и шерстяной серый свитер показались ей надёжным выбором. Поозиралась в поисках зеркала. Не обнаружила. Пришлось довольствоваться маленьким косметическим зеркальцем. Кое–как осмотрела себя и ногой задвинула полупустой чемодан под лежанку.

По тёмному коридору шла на лампочку, как на путеводную звезду.

– Осторожнее, там вода на полу, – от внезапного голоса Матвея Антонина вздрогнула. – бак у нас течёт, мы тут в сапогах ходим, а вы в ботинках вышли – промочитесь.

Антонина посмотрела под ноги, обогнула лужицу и вышла на кухню. За столом сидели трое и Матвей.

– Вот сюда, присаживайтесь, – Матвей похлопал ладонью по пустому стулу, рядом с собой.

Антонина осторожно присела за большой стол. Двое, уже изрядно подвыпивших, приветствовали её шумными возгласами.

– Рады, рады видеть.

– Пополнение прибыло.

Антонина покосилась на Матвея.

– Эй, Краснов, ты не слишком ли напористо с женщиной начинаешь? – Матвей воззрился на низенького волосатого парня.

– Да, я чего… чего…

– Это Краснов, – Матвей представил его, похлопав по плечу. – Не умеет общаться с дамами.

– Матвей, у нас преобладает мужское общество, поэтому надо ей привыкать с самого начала, – другой, с маленькой головкой и мартышечьим лицом, сразу не понравился Антонине.

– Ты, Пигарев, наверное, не прав, – Матвей, как показалось Антонине, был с ним более сдержан, чем с Красновым.

Краснов налил полстакана мутной жидкости из огромной бутыли и вальяжно пододвинул к Антонине

– Брага… Будете пробовать?

Антонима смутилась, нервно потеребила рукав свитера.

– Это он шутит, – Матвей переставил стакан обратно к Краснову, – водка ведь есть, неси… – и уже Антонине, – не откажетесь?

Антонина чуть кивнула и осмотрела «яства» на столе: хлеб, картошка, чеснок, бутыль с мутной жидкостью..

– Ешь! – проговорил с акцентом, ещё один, тонкорукий, лопоухий парень и показал на жестяную банку. – Вот, ешь конс–э–р–ву! Мясо!

Антонина подумала, что не так уж она и напугана новым обществом, если про себя вспомнила, что когда–то Степан за неправильно произнесённое это слово, недовольно высказал: «Запомни, “консервы“ имеет только множественное число… Это слово из французского языка».

– Вы, наверное, откуда–то с юга? – Антонина заинтересовалась необычным акцентом. В знак согласия взяла ложку и потянулась к банке .

– Его Джино зовут, он итальянец, – Краснов вызывающе выкрикнул, – итальянец, но наш… и, наверное, девушку может заинтересовать европейскими манерами.

– Итальянец? – Антонина вопросительно посмотрела на Джино, – вы с Нобиле приехали?

– Нет, он уже не итальянец, он гражданство получил полгода назад, – Краснов насадил на вилку солёный огурец и размахивал им перед собой.

– Помолчи! – Матвей пресёк раздухарившегося Краснова.

– Нет, Нобиле отдельно… я с итальянскими коммунистами… из Коминтерна, – Джино певуче растягивал слога, видимо, попутно подбирая русские слова. – Нужно было спасаться от фашистов… Муссолини… теперь – я советский человек!

– Дурак ты прежде всего! – Пигарев стряхивал крошки хлеба с узенького подбородка. – Если бы не принимал гражданство, тебя бы в дом для итальянцев заселили и потчевали бы там. Вон, посмотри, как Мансервиджи… ведь с тобой бежал из Италии. А он гражданство не принимает, чувствует, что уравняют с нами… и в барак заселят.

– Что это за дома для итальянцев? – Антонина тихо спросила Матвея, немного осмелев под действием водки.

– Это недалеко от проходной на мастерские, такие двухэтажные, что–то среднее между городскими домами и деревенскими избами. Гораздо лучше, чем бараки.

– О, Лино Мансервиджи… он другой… – Джино расплылся в пьяной улыбке.

– Так поэтому, Мансервиджи – начальник механического цеха. Потому что умнее тебя. – Матвей поднял стакан, побуждая всех чокнуться.

– Я и не против… – Джино заморгал, – но я думаю, если уж Россия приняла, то жить надо по её правилам.

– Зато ты наш! – Краснов стал трясти

– Джино за плечи и лезть целоваться. – С нами пьёт, а тот только нами командует… Так, надо покурить!

Краснов вытянул из штанов кисет. Оторвал полоску с края газеты, свисавшей со стола, скрутил козью ножку. Пигарев достал из кармана фуфайки пачку папирос «Отдых» с изображением задумчивого человека в картузе, выпускавшего клубы дыма на фоне дымящих труб заводов и фабрик.

Антонина едва скривила губу, но Матвей заметил:

– Вы, верно, не курите?

– Нет, не люблю! – Антонина, в подтверждение слов, чуть отодвинулась от Пигарева, чиркнувшего спичкой.

– Тогда, ребята, давайте на улицу идите курить! – Матвей посмотрел на Краснова.

– Это что же, новые правила? – попробовал возразить Пигарев, но лицо Матвея выражало суровойсть и Пигарев отступил: – Ладно… Уйдём…

Антонина смотрела на грязные отметины сапогов на двери в тамбур.

– Вы их прогнали, чтобы со с мной наедине остаться?

– Ну, не то чтобы… – Матвей заметил куда смотрит Антонина, – это да… у нас так бывает…

Матвей взял тряпку, подошёл к двери и принялся усердно тереть. Антонина наблюдала за неуклюжими движениями и подмечала: «У него живот и в профиль такой же ширины… как кегля… а голос мягкий… застенчивый…»

Поговорить не удалось. Грохот жестянок в тамбуре, глухие удары и громкий мат прервали Матвея на полуслове. Дверь отворилась и первым вбежал Пигарев, за ним Краснов.

– Матвей, там это… там это… – Краснов не успел закончить. Удар в спину протолкнул его внутрь, и за ним в барак вбежали трое незнакомых. Матвей не успел даже повернуться – его пинком отбросили в сторону. Первый из незнакомцев прогремел:

– Гляди, самогонку жрут… а ещё говорили, что нет у них ничего.

– О, да у них тут баба, – другой надвигался на Антонину.

Антонина решила не медлить. Мгновенно сорвалась с места и шмыгнула в коридор, добежала до своей комнаты, и дрожащими пальцами накинула крючок, хотя подспутно осознавала. что одного удара того бугая будет достаточно, чтобы снести тонюсенькую дверь.

– Щас… будет вам праздник! – из кухни послышался рёв Матвея. Грохот чего–то ломающегося, звон бьющейся посуды и отборный мат Антонина слушала содрогаясь.

Минут через десять шум утих и Антонина решилась выйти.

Развороченный в щепки табурет, следы крови на столе и тяжело дышащий разъярённый Матвей, выталкивающий последнего из непрошеных гостей. А Пигарев уже держал в руке бутыль с брагой и разливал по двум оставшимся не разбитыми стаканам.

Краснов наклонился к Джино, лежавшем на полу: – Нормально?

Джино промычал в ответ: – Да.

Матвей обернулся к Антонине, прикрыл рукой разбитую губу: – Не бойся… правда вечер испорчен…

– Кто это были? – Антонина не узнавала свой дрожащий голос.

– Вот увидела, какие у нас подрядчики! – Пигарев протянул ей стакан с брагой. – На! Пей! …водку твою разбили…

Антонина заставила себя выпить.

– Строители они… здесь раньше жили… вот таких нанимает «Стальмост», – Краснов высмаркивал кровавую смесь в полотенце.

– Они разнорабочие. Это не основные… Эллинг строят, – Пигарев подал тряпку, поднявшемуся с пола Джуно.

Джино кашлянул. Антонина ужаснулась: глубокий порез на щеке выпустил струйку крови.

– Ножом цапанули. Если бы я не успел, то… – Матвей смотрел с гордостью, – могли бы и ножичком по горлышку.

– Спасибо, Матвей, – Джино прижал полотенце к ране.

– Ну, Матвей, здорово ты их… – Пигарев поднёс и ему полстакана браги.

Трояни наблюдал за перемещением людской колонны, стоя близ алтаря. В храм оболочку для дирижабля «В–5» заносили медленно. Разбившись попарно, рабочие несли деревянные обтёсанные жерди, на которых лежала серебристая ткань. Передвигались мелкими шажками, отчего создавался эффект величия процессии. Каждый старался попадать в шаг впереди идущего – держали дистанцию около метра,

Первые пары этой вереницы остановились у иконостаса. Но кто–то недовольно выкрикнул и головные продвинулись чуть дальше, сместившись влево, и только тогда хвост процессии, застопорившийся в притворе, смог войти в среднюю часть храма. Людская вереница, наконец, замерла и, по команде, синхронно опустила на мраморный пол свою ношу. Дождавшись, когда часть людей вышла из храма, другая часть стала раскладывать и расправлять оболочку,

Трояни не вмешивался, смотрел как растягивают кормовую часть оболочки, отводят в сторону аппендиксы для подачи газа. Он уже оценил, что полностью заполнить оболочку не удастся, – пространство храма явно маловато, – но проверить проблемные места вполне возможно. Отметил, где находится недавно вшитое кольцо – свежепрорезиненная материя чётко выделялась на фоне остальной оболочки. Трояни подошёл к выпускному газовому клапану, расправил участок ткани под ним, проверил пружину створки выпуска излишнего давления.

Всё было готово к предварительному заполнению оболочки, неприятности доставлял только морозный воздух. Пришлось выставить несколько «печек–«буржуек», чтобы отогревать руки для работы с измерительными приборами. Ждали когда прибудут обещанные газгольдеры с водородом. Трояни про себя вздыхал, пристроившись около «буржуйки»: «…плохо, что эллинг в Долгопрудной ещё не готов… ерундой какой–то занимаемся… Ну, ладно, если только попробовать…»

Мысли прервал человек в рясе, мечущийся между алтарём и печками. Он гневно прикрикивал на рабочих, те отвечали.

Павловна, заметив обеспокоенность Трояни, пояснила.

– Священник… кричит, закоптили дымом иконы… и фрески… Ему отвечают, что храм всё равно под снос, мол, чего он так суетится? Тот говорит, что обещали помочь вывести все церковные ценности. А сейчас просит, чтобы или дым отводили, или печки загасили.

Трояни посмотрел наверх – плотная пелена белого дыма от еловых дров скопилась под куполом, не успевая выходить в единственную отдушину.

Пошептавшись, рабочие перенесли к стене самую высокую стремянку, один из них взобрался наверх и молотком выбил стекло в окне, к которому только смог дотянуться.

– Павловна, а почему эти печи «бур–жуй–ки» называют? – Трояни не раз с начала холодов слышал слово «буржуйка», но только почему–то сейчас решил спросить.

Павловна, в недоумении, посмотрела на Трояни, сообразив, кивнула:

– А–а, так это в честь буржуев и названо, они же пузатые, как эта печь…

– Пузатые? Разве все «буржуа» пузатые? – Трояни произнёс «буржуа» на французский манер, ставя сильное ударение на окончание.

– В России так по традиции, – Павловна смутилась, вероятно, не сообразив как ей ответить. После паузы добавила: – Ещё печь эта много дров требует, а тепла мало отдаёт.

– Неэффективная?! – Трояни не то спросил, не то ответил. – Конечно, это же только ёмкость для поддержания огня, тонкостенная, там и теплу негде держаться.

Священник теперь нервно ходил по церкви и тихо шептал.

– Нехристи… нехристи…

Через несколько минут двери распахнулись и появилась новая процессия. Четыре человека удерживали над головами матерчатые мешки цилиндрической формы, наполненные водородом и пытались протиснуть их внутрь храма. Из под оболочки показалась голова, обмотанная шерстяным платком. Свет фонаря осветил красное от мороза женское лицо:

– Надо же, в притворе застряли… Мне нужен Лифшиц! – женщина сверилась с бумагой, которую держала в руке, – начальник баллоного цеха.

– О! «слонов» привели! – Лифшиц рванулся к дверям, побудив женщину избавиться от сопровождающей газгольдеры бумаги.

– Долго шли? – Лифшиц прошамкал почти беззубым ртом. Нелепая ушанка–треух на его голове трепыхнулась.

– Ох, долго, в этот раз ещё и метель. Всё–таки сорок километров от Угрешского химкомбината. Женщина отряхнула снег с полушубка и посмотрела на лежащую оболочку дирижабля, – У–у, длинный какой, этого газа, что мы принесли, мало будет!

– Дирижабль «Вэ–пять» называется. Не очень уж и большой, под пятьдесят метров в длину, в диаметре и восемнадцати не будет. А заполнять смесью будут, только чтобы чуть приподнялся, – Лифшиц, поёрзал ушанкой по затылку, хитро прищурился, достал из кармана карандаш, подышал на пальцы, – …чернил здесь нет… карандашом придётся… газ принял.

Газгольдер притянули к полу и пропихнули внутрь. Трояни выглянул на улицу: у паперти ожидали очереди ещё три газгольдера. «Должно хватить, только соотношение смеси какое давать? – подумал и сделал предположение. – Может даже получится приподнять часть оболочки».

– Давай, начинай! – Лифшиц дал отмашку.

К матерчатому аппендиксу оболочки подсоединили переходник, зафиксировали тросом. Газ пошёл, и чтобы полностью его выдавить, несколько человек скатывали газгольдер на полу, стоя на коленях. Выдавив один мешок, подавали следующий. Оболочка дирижабля расправлялась, постепенно тянулась вверх. Небольшой участок у кормы перекрутился и рабочим пришлось дёргать за поясные канаты, вшитые по всему контуру. Теперь добавляли воздух, нагнетая насосом. Тени от больших рукояток–рычагов величаво играли на стене.

«Ещё немного и можно обмерять», – Трояни обошёл оболочку и у печек остановился. Пощёлкивание горящих дров несколько насторожило и он подозвал Лифшица.

– Печи…опасно! – Трояни правой рукой энергично рассёк воздух крест–накрест, – водород… опасно…

Лифшиц кивнул, подозвал рабочего: – Пусть догорит, больше дров не закладывай!

Постепенно купол храма и фрески с изображением ангелов закрылись грубой материей. Шарниры для крепления руля направления чиркнули по изображениям, оставив борозду поперёк купола.

Рабочим пришлось снова дёргать за поясные, расправляя оболочку, отчего она стала шмурыгать по стенам и потолку. Два нарисованных ангела с тёмно–красными крыльями, несмотря на то, что их руки охватывали изображение бугристого белого облако, казалось недовольно наблюдали за процессом заполнения оболочки. Их курчавые головы были повёрнуты к центру храма, но печальные глаза осуждающе смотрели куда–то вдаль. Следующее потягивание каната заслонило и эти изображения – грубая материя бесцеремонно прошлась по их носам.

Священник пытался одёргивать рабочих

– Аккуратнее… фрески… Ох, сейчас и лепнину…

Теперь оболочку поворачивали, чтобы удобнее было подводить матерчатую рулетку для обмера периметра. .

– Не мешайся! Уйди! Видишь не помещаемся…

Кто–то из инженеров не выдержал, съёрничал:

– Да чего ты суетишься, вот построим корабль и к Богу, в облака, в гости слетаешь. Бросай ты это дело на земле. Бог не хочет спускаться… Так ты к нему… там в облаках, гораздо интереснее…

Священник во все глаза пялился на сквернословившего парня, потом снова стал смотреть на купол храма, но уже молчал.

По лицам инженеров, занятых замерами, было понятно, что всё шло неплохо. Они сидели около погасших печек–«буржуек» и записывали выкрикиваемые рабочими цифры. Листы бумаги заполнялись столбцами цифр.

Трояни подошёл. Павловна переводила.

– Расхождение от номинала в допуске. Ещё три кольца и можно носовую часть наполнять.

– Мне, кажется, не влезем, – Трояни провёл рукой в направлении носовой части. – тоже думал так сделать, но теперь видно, что не помещаемся.

– Думаю, стоит попробовать. Можно и не до конца. Ну, что сможем… – один из инженеров настаивал.

– Только как вы будете лазить? Да и баллонет не обмерить. Тесновато здесь, – Трояни обречённо махнул рукой, – Подождём. Харабковский уехал выпрашивать манеж.

– Ну–у, в манеже точно поместимся! На прошлой неделе ездили смотреть. – Лифшиц включился в разговор. – Там кавалеристы подготовку проводили. На конях галопом скачут… толстенные палки рубят, – он сомкнул кольцо из указательного и большого пальца, обозначая диаметр, – …проскакал… вдруг как обернётся… .и х–хвать! – Лифшиц рассёк воздух рукой, – … сабли острые… изогнутые… Бр–р–р… такой хватит и пополам человека рассечёт.

Трояни слушал перевод Павловны, улыбался и искоса посматривал на столбцы цифр.

– Вот и… лёгок на помине! – Лифшиц обрадовался, заметив вбежавшего в храм Харабковского.

– Синьор Трояни, нам дали добро для окончательного наполнения… манеж ипподрома… Но вот только людей не дают. И ещё, Фельдман спрашивает, можно ли своим ходом оболочку транспортировать?

– Как бы наш первенец не улетел. Посмотри, какая метель на улице, – Лифшиц покачал головой, – мои люди ещё не разбежались, надо прикинуть, хватит ли их.

– И ещё… пока я бумаги ходил получать…, – Харабковский мялся, – короче, слух прошёл, что сегодня Нобиле сознание потерял за своим рабочим столом… сначала домой отвезли – не полегчало – теперь в больнице… рассказывают после совещания у Фельдмана…

Харабковский потыкал пальцем оболочку, пробуя на упругость.

Трояни покачал головой, тем не менее, прервал паузу:

– Напряжённые же там совещания наверху. Ладно, наше дело – техника. Давай немного выпустим газ, чтобы в двери пролезть. А снаружи воздухом ещё разбавим. Остатка газа должно хватить на поддержание веса.

– Потаскать может, но улететь не должен. Сильного ветра не будет, если по улочкам вести, – Лифшиц поёрзал треухом по голове, – Доведём…

Николай уселся на плохо оструганную столешницу. В ожидании реакции Ободзинского, перекатывал карандаш между пальцами правой руки и посматривал на стену комнаты подготовки пилотов, увешанной техническими плакатами. Особенно ему нравились схематичные рисунки, испещрённые стрелками, указывающие силы, действующие на дирижабль во время полёта. На одном рисунке дирижабль был наклонён под углом к горизонту, на другом были отклонены только рули управления. Николай хорошо помнил и пояснения к ним. По памяти повторил про себя: «При отклонении установленного в кормовой части руля высоты вверх, на нём возникают аэродинамические силы, равнодействующая которых направлена вниз. Она создаёт относительно центра масс момент, поднимающий нос дирижабля. Поэтому отклонение руля вверх, ещё называют установкой на подъём». Николай, с удовлетворением, кивнул, обвёл взглядом десяток пустующих столов, расставленных в два ряда, будто в классе школы и покосился на усердно сгорбленную спину Ободзинского.