Читать книгу: «Под знаком незаконнорожденных», страница 4

4

Манера старика Азуреуса приветствовать людей представляла собой беззвучную рапсодию. Восторженно сияя, он медленно и нежно принимал вашу руку в свои мягкие ладони, держа ее так, словно то была долгожданная драгоценность или воробышек, состоящий из пуха и трепета, и при этом во влажном безмолвии он лучился на вас скорее своими радушными морщинами, чем глазами, а миг спустя серебристая улыбка медленно начинала таять, нежные старые ладони постепенно разжимали хватку, отчужденность сменяла пылкий свет его бледного фарфорового лица, и он оставлял вас, как если бы совершил ошибку, как если бы вы, в конце концов, оказались не тем любимым человеком – тем любимым, которого он в следующий миг замечал в другом углу, и снова сияла улыбка, снова ладони обхватывали воробышка, и снова все это таяло.

В просторной, более или менее блистающей гостиной (не все лампы горели под зелеными кучевыми облаками и херувимами ее потолка) стояли или сидели около двадцати выдающихся представителей университета (частью недавние пассажиры д-ра Александера), и, возможно, еще с полдюжины сосуществовали в смежной mussikisha [музыкальной зале], поскольку пожилой господин был à ses heures¹⁴ посредственным арфистом и любил составлять трио с самим собой в качестве гипотенузы или зазывать для выступления на рояле какого-нибудь очень известного музыканта, после чего две горничные и его незамужняя дочь, от которой слабо пахло туалетной водой и явственно пóтом, передавали по кругу очень маленькие и не слишком питательные сандвичи и несколько треугольных bouchées¹⁵, которые, как он простодушно полагал, обладали особым очарованием благодаря своей форме. Этим вечером вместо обычных яств были поданы чай и сухие бисквиты, и на темно-блестящем Бехштайне лежала черепахового окраса кошка (ее поочередно гладили профессор химии и Гедрон, математик). От прикосновения сухонькой, как лист, электризованной руки Глимана кошка поднялась, как вскипевшее молоко, и громко заурчала; однако маленький медиевист, пребывая в задумчивости, побрел прочь. Экономика, Богословие и Современная История стояли, беседуя, у одного из обильно драпированных окон. Несмотря на драпировку, был ощутим слабый, но болезнетворный сквозняк. Д-р Александер сел за небольшой столик, аккуратно передвинул в северо-западный угол стоявшие на нем предметы (стеклянную пепельницу, фарфорового ослика с корзинками для спичек, коробку, замаскированную под книгу) и принялся просматривать список имен, вычеркивая некоторые из них необыкновенно остро отточенным карандашом. Президент навис над ним со смешанным чувством любопытства и озабоченности. Время от времени д-р Александер останавливался, чтобы поразмыслить, при этом свободной рукой он осторожно поглаживал гладкие светлые волосы на затылке.

«А что же Руфель (Политология)? – спросил президент. – Удалось ли его отыскать?»

«Недоступен, – ответил д-р Александер. – Очевидно, арестован. Ради его собственной безопасности, как мне сказали».

«Будем надеется, что так, – задумчиво сказал старик Азуреус. – Что ж, неважно. Полагаю, мы можем начинать».

Эдмон Бёре, вращая большими карими глазами, рассказывал флегматичному толстяку (Драма) о странном зрелище, свидетелем которого он стал.

«О да, – сказал Драма. – Студенты-искусствоведы. Мне об этом все известно».

«Ils ont du toupet pourtant»¹⁶, – сказал Бёре.

«Или в обычном упрямстве. Когда молодые люди держатся за традицию, они делают это с той же страстью, какую проявляют более зрелые люди, когда ее разрушают. Они вломились в “Klumbu” [“Голубиное гнездо” – известный театр], потому что все дансинги были закрыты. Упрямство».

«Я слышал, будто Parlamint и Zud [парламент и суд] все еще горят», – сказал другой профессор.

«Вы неверно слышите, – сказал Драма, – потому что мы говорим не об этом, а о прискорбном случае вторжения истории на ежегодный бал. Они нашли запас свечей и танцевали на сцене, – продолжил он, снова поворачиваясь к Бёре, который стоял, выпятив живот и глубоко засунув обе руки в карманы штанов. – Перед пустым залом. Картина, в которой есть несколько очаровательных штрихов».

«Полагаю, мы можем начинать», – сказал президент, приблизившись к ним и затем проходя сквозь Бёре, как лунный луч, чтобы уведомить другую группу.

«В таком случае это достойно восхищения, – сказал Бёре, внезапно увидев происшествие в другом свете. – Очень надеюсь, что pauvres gosses¹⁷ немного развлеклись».

«Полиция разогнала их около часа назад, – сказал Драма. – Впрочем, я допускаю, что это было увлекательно, пока не прервалось».

«Полагаю, мы можем начать сию минуту», – вновь проплывая мимо них, уверенно сказал президент. Его улыбка давно исчезла, его ботинки слегка поскрипывали. Он проскользнул между Яновским и латинистом и утвердительно кивнул дочери, которая украдкой показывала ему из двери чашу с яблоками.

«Я слышал от двух источников (одним был Бёре, другим – предполагаемый информатор Бёре)…» – сказал Яновский – и так понизил голос, что латинисту пришлось склониться и подставить обросшее белым пухом ухо.

«Я слышал другую версию, – сказал латинист, медленно выпрямляясь. – Их схватили при попытке перейти границу. Некий министр, личность которого остается невыясненной, был казнен на месте, но (имя бывшего президента страны он произнес приглушенным голосом)… привезли обратно и заключили в тюрьму».

«Нет, нет, – сказал Яновский, – не Ми Нистер. Только он один. Как король Лир».

«Да, так намного лучше», – с искренним удовлетворением сказал д-р Азуреус д-ру Александеру, который переставил часть стульев и принес еще несколько, так что комната словно по волшебству приобрела надлежащий вид.

Кошка соскользнула с рояля и медленно вышла из комнаты, по пути задержавшись на один безумный миг, чтобы потереться о полосатую штанину Глимана, поглощенного очисткой темно-красного бервокского яблока.

Зоолог Орлик стоял спиной к собравшимся, внимательно рассматривая на разных уровнях и под разными углами книги на полках за роялем, время от времени вынимая те, у которых на корешке не было названия, и быстро ставя их обратно: все они были цвибаками, все на немецком – немецкая поэзия. Ему было скучно, и дома его ждала большая шумная семья.

«Здесь я с вами не соглашусь, с вами обоими, – говорил профессор Современной Истории. – Моя клиентка никогда не повторяется, по крайней мере не тогда, когда все с нетерпением ждут повторного представления. Собственно, Клио может повторяться лишь неосознанно. Потому что у нее слишком короткая память. Как и в случае со многими феноменами времени, повторяющиеся комбинации воспринимаются как таковые только тогда, когда они больше не могут оказывать на нас влияния, – когда они, так сказать, заключены в тюрьму прошлого, которое и является прошлым только потому, что обеззаражено. Пытаться составить карту нашего завтрашнего дня с помощью данных, представленных нашим прошлым, означает игнорировать основной элемент будущего, которым является его полное несуществование. Легкомысленное устремление настоящего в этот вакуум ошибочно принимается нами за рациональное действие».

«Чистой воды кругизм», – пробормотал профессор экономики.

«Для примера, – продолжил историк, не обращая внимания на замечание, – мы, без сомнения, можем выделить случаи в прошлом, параллельные нашему собственному периоду времени, когда снежный ком идеи катали и катали красные руки школьников, а он все рос и рос, пока не вырос в снеговика в смятом цилиндре набекрень и с кое-как приделанной ему под руку метлой. А потом вдруг глаза злого духа моргнули, снег превратился в плоть, метла – в топор, и окончательно созревший тиран отрубал мальчишкам головы. О да, парламент или сенат и раньше терпели фиаско, и это не первый случай, когда малоизвестный и малоприятный, но удивительно настырный человек прогрызает себе путь в нутро страны. Но тем, кто наблюдает за этими событиями и хотел бы предотвратить их, прошлое не дает никаких подсказок, никакого modus vivendi¹⁸, – по той простой причине, что у него самого их не было, когда оно само переваливалось через край настоящего в вакуум, который оно постепенно заполнило».

«Если так, – сказал профессор богословия, – то мы возвращаемся к фатализму низших народов и отрицаем тысячи случаев, когда способность рассуждать и действовать соответственно рассуждениям оказывалась более полезной, чем скептицизм и покорность. Друг мой, ваше академическое отвращение к прикладной истории скорее наводит на мысль о ее вульгарной утилитарности».

«О, я не говорю о покорности или о чем-то в этом роде. Это этический вопрос, который каждый должен выносить на суд своей совести. Я лишь подверг сомнению ваше утверждение, что история способна предсказать, чтó Падук заявит или сделает завтра. Здесь не может быть никакой покорности – поскольку сам факт нашего обсуждения этих вопросов подразумевает любопытство, а любопытство, в свою очередь, является проявлением непокорности в ее самом чистом виде. Кстати, о любопытстве, можете ли вы объяснить странное увлечение нашего президента Азуреуса вон тем розоволицым господином – любезным господином, который привез нас сюда? Как его зовут, кто он вообще такой?»

«По-моему, это один из ассистентов Малера, – лаборант или что-то такое», – сказал экономист.

«А в прошлом семестре, – сказал историк, – мы были свидетелями того, как слабоумного заику таинственным образом направили на кафедру педологии, потому что ему как-то довелось сыграть на незаменимом контрабасе. В любом случае этот человек, должно быть, сам дьявол убеждения, раз ему удалось уговорить Круга приехать сюда».

«Разве он не использовал, – спросил профессор богословия с легким оттенком лукавства, – не использовал где-то это сравнение со снежком и метлой снеговика?»

«Кто, – спросил историк. – Кто использовал? Этот человек?»

«Нет, – сказал профессор богословия. – Тот, другой. Тот, кого было так трудно уговорить. Занятно, какими путями мысли, высказанные им десять лет тому назад —»

Их прервал президент, который вышел на середину зала, требуя внимания и похлопывая ладонями.

Человек, имя которого только что было упомянуто, профессор Адам Круг, философ, сидел на некотором отдалении от остальных, глубоко уйдя в кретоновое кресло и положив волосатые руки на подлокотники. Это был крупный грузный мужчина лет за сорок, с растрепанными, пыльными или слегка тронутыми сединой прядями и грубо высеченным лицом, наводящим на мысль о неотесанном шахматисте или угрюмом композиторе, но более интеллигентном. Его крепкий, компактный, хмурый лоб имел тот своеобразный герметичный вид (банковский сейф? тюремная стена?), который присущ челу мыслителя. Мозг состоял из воды, различных химических соединений и группы узкоспециализированных жиров. Светлые пронизывающие глаза были полуприкрыты в своих квадратных глазницах под косматыми бровями, которые когда-то защищали их от ядовитого помета вымерших птиц – гипотеза Шнайдера. Раковины больших ушей внутри обросли волосками. Две глубокие мясистые складки расходились от носа вдоль широких щек. Утро выдалось безбритвенным. На нем был сильно измятый темный костюм и галстук-бабочка, всегда один и тот же, иссопово-лиловый, с межневральными пятнышками (чисто-белыми по природе, здесь же – серовато-желтыми) и подбитым левым нижним крылом. Не слишком свежий воротничок был низкого открытого типа, то есть с удобным треугольным пространством для яблока его тезки. Отличительными признаками его ног были ботинки на толстой подошве и старомодные черные гетры. Что еще? Ах да – рассеянное постукивание его указательного пальца по подлокотнику кресла.

Под этими доступными взору покровами шелковая рубашка обтягивала его крепкий торс и усталые бедра. Она была глубоко заправлена в его длинные подштанники, которые, в свою очередь, были заправлены в носки: он знал, что ходят слухи, будто он не носит носков (отсюда гетры), но то были враки, – на самом деле носки он носил, изысканные и дорогие, бледно-лилового шелка.

Под этим была теплая белая кожа. Муравьиная дорожка, узкий капиллярный караван, тянулась из темноты посередине его живота и доходила до края его пупка; более черная и густая шерсть на груди ширилась двукрылым трофеем.

Под этим были мертвая жена и спящий ребенок.

Президент склонился над бюро из розового дерева, поставленное его помощником на видное место. Он одной рукой нацепил очки, потряхивая серебристой головой, чтобы дужки легли на место, и принялся складывать, подравнивая и постукивая, пересчитываемые им листы бумаги. Д-р Александер на цыпочках отошел в дальний угол, где сел на приготовленный для него стул. Президент отложил толстую ровную стопку машинописных страниц, отцепил очки и, отведя их от правого уха, начал вступительную речь. Вскоре Круг осознал, что является своего рода фокусным центром по отношению к арусоглазой зале. Он знал, что кроме двух человек, Гедрона и, возможно, Орлика, никому из собравшихся он по-настоящему не был по душе. Каждому или о каждом из своих коллег он в то или иное время сказал что-то… что-то, что невозможно вспомнить при случае и трудно определить общеупотребительным образом, – какую-нибудь небрежную яркую колкость, задевшую участок саднящей плоти. Беспрепятственный и незваный, пухлый и бледный прыщавый подросток вошел в полутемную классную комнату и взглянул на Адама, который отвернулся.

«Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам о некоторых весьма серьезных обстоятельствах, обстоятельствах, игнорировать которые было бы безрассудно. Как вы знаете, наш университет практически закрыт с конца прошлого месяца. Теперь мне дали понять, что если наши намерения, наша программа и наша линия поведения не будут со всей ясностью доведены до Правителя, то этот организм, этот старый и любимый организм совсем перестанет функционировать, и вместо него будет создано какое-то иное учреждение с другим штатом сотрудников. Иными словами, великолепное здание, которое эти каменщики, Наука и Администрация, по кирпичику возводили на протяжении веков, падет… Оно падет потому, что нам не хватило инициативы и такта. В самый последний момент была определена стратегия, которая, я надеюсь, позволит предотвратить катастрофу. Завтра могло бы быть уже слишком поздно.

Вы все знаете, насколько мне претит дух компромисса. Но я не считаю, что отважные усилия, которые всех нас объединят, можно заклеймить этим позорным термином. Господа! Когда мужчина теряет любимую жену, когда эмир теряет плот среди кочующих морей, когда выдающийся руководитель видит, что дело всей его жизни разбито вдребезги – он крепко сожалеет. Он сожалеет слишком поздно. Так давайте не будем по собственной оплошности ставить себя в положение скорбящего возлюбленного, адмирала, потерявшего флот среди бушующих волн, выброшенного на улицу администратора – давайте возьмем нашу судьбу, как пылающий факел, обеими руками.

Прежде всего я зачитаю вам короткий меморандум – своего рода манифест, если угодно, – который должен быть представлен правительству и обычным порядком обнародован… И здесь возникает второй вопрос, который я хотел бы затронуть, – вопрос, о котором некоторые из вас уже догадались. Среди нас есть человек… великий человек, позвольте мне добавить, который по удивительному стечению обстоятельств в прежние времена был школьным товарищем другого великого человека, человека, руководящего нашей страной. Каких бы политических взглядов мы ни придерживались – а я за свою долгую жизнь разделял большинство из них, – нельзя отрицать, что правительство есть правительство, и потому не стоит ожидать, что оно станет терпеть бестактное проявление неспровоцированного противления или равнодушия. То, что казалось нам сущим пустяком, простым снежным комом преходящего политического убеждения, не обрастающего мхом, приобрело громадные размеры, превратилось в пламенеющее знамя, пока мы блаженно и покойно дремали в наших обширных библиотеках и дорогостоящих лабораториях. Теперь мы пробудились. Пробуждение, признаю, было резким, но, возможно, виной тому не только горнист. Верю, что деликатная задача по формулированию этого… этого составленного… этого исторического документа, который мы все незамедлительно подпишем, была выполнена с глубоким осознанием ее огромной важности. Я также верю, что Адам Круг вспомнит свои счастливые школьные годы и согласится лично подать этот документ Правителю, который, я уверен, высоко оценит визит любимого и всемирно известного старого товарища по играм, благодаря чему отнесется к нашему печальному положению и добрым намерениям с большей благосклонностью, чем отнесся бы в том случае, если бы это чудесное стечение обстоятельств не было даровано нам. Адам Круг, готовы ли вы спасти нас?»

Слезы стояли в глазах старика и голос его дрожал, когда он произносил свое драматическое воззвание. Лист писчей бумаги соскользнул со стола и мягко опустился на зеленые розы ковра. Бесшумно подошел д-р Александер и вернул его на стол. Орлик, старик-зоолог, раскрыл книжечку, лежавшую рядом с ним, и обнаружил, что это пустая коробка с одиноким розовым мятным леденцом на дне.

«Вы жертва сентиментального заблуждения, мой дорогой Азуреус, – сказал Круг. – Все, что мы с Жабой храним en fait de souvenirs d’enfance¹⁹, так это мою привычку сидеть на его лице».

Раздался внезапный удар дерева о дерево. Зоолог поднял глаза и в то же время с чрезмерным усилием поставил на стол Buxum biblioformis²⁰. Последовала тишина. Д-р Азуреус медленно сел и сказал изменившимся голосом:

«Я не совсем понимаю вас, профессор. Я не знаю, кто этот… к кому относится слово или имя, которое вы произнесли, и что вы имели в виду, вспоминая эту необычную игру, – вероятно, какую-то детскую потасовку… лоун-теннис или что-нибудь в этом роде».

«Жаба – его школьное прозвище, – сказал Круг. – И я не думаю, что это можно было бы назвать лоун-теннисом – или даже чехардой, если уж на то пошло. Он бы так не сказал. Боюсь, я был тот еще задира и обычно сбивал его с ног подсечкой, после чего садился ему на лицо – своего рода лечение покоем».

«Прошу вас, мой дорогой Круг, прошу вас, – сказал президент, морщась. – Все это крайне сомнительно с точки зрения хорошего тона. Вы были мальчишками в школе, а мальчишки есть мальчишки, и я уверен, что у вас найдется немало приятных общих воспоминаний – обсуждения уроков или разговоры о грандиозных планах на будущее, как это обычно бывает у мальчиков…»

«Я сидел на его лице, – невозмутимо сказал Круг, – каждый божий день около пяти школьных лет, – что составляет, полагаю, примерно тысячу таких сеансов».

Одни рассматривали свои ноги, другие – руки, третьи снова занялись папиросами. Проявив мимолетный интерес к происходящему, зоолог отвернулся к новому книжному шкафу. Д-р Александер невежливо избегал бегающего взгляда старика Азуреуса, очевидно искавшего помощи с такой неожиданной стороны.

«Подробности ритуала – », – продолжил было Круг, но его прервал звон коровьего колокольчика, швейцарской безделушки, которую отчаянная рука старика нашла в бюро.

«Все это совершенно не имеет отношения к делу! – вскричал президент. – Я просто обязан призвать вас к порядку, мой дорогой коллега! Мы отклонились от главного —»

«Но постойте, – сказал Круг. – Право, я ведь не сказал ничего ужасного, не так ли? Я, например, вовсе не утверждаю, что теперешняя физиономия Жабы по прошествии двадцати пяти лет сохраняет бессмертный отпечаток моей тяжести. В те дни, хотя я и был худее, чем сейчас —»

Президент соскользнул со своего стула и буквально подбежал к Кругу.

«Я вспомнил, – сказал он прерывистым голосом, – что хотел вам сказать – крайне важно – sub rosa²¹ – не могли бы вы, пожалуйста, пройти со мной на минуту в соседнюю комнату?»

«Хорошо», – сказал Круг, с трудом поднимаясь с кресла.

Соседней комнатой был кабинет президента. Напольные часы остановились на четверти седьмого. Круг быстро подсчитал, и чернота внутри него поглотила его сердце. Зачем я здесь? Уйти домой? Остаться?

«…Мой дорогой друг, вы хорошо знаете, с каким уважением я к вам отношусь. Но вы мечтатель, мыслитель. Вы не осознаете сложившегося положения. Вы говорите невозможные, немыслимые вещи. Что бы мы ни думали о… об этом человеке, мы должны держать это при себе. Мы в смертельной опасности. Вы ставите под угрозу всё…»

Д-р Александер, любезность, отзывчивость и savoir vivre²² которого были выше всяческих похвал, тихо проскользнул в комнату с пепельницей и поставил ее у локтя Круга.

«В таком случае, – сказал Круг, не обращая внимания на лишний предмет, – вынужден с сожалением отметить, что упомянутый вами такт – всего лишь его беспомощная тень, то есть нечто вторичное. Знаете, вам следовало предупредить меня, что по причинам, которые я до сих пор не могу взять в толк, вы намереваетесь просить меня посетить —»

«Да, посетить Правителя, – поспешно вставил Азуреус. – Я уверен, что когда вы ознакомитесь с манифестом, чтение которого было так неожиданно отложено —»

Часы начали бить. Ибо д-р Александер, который знал толк в таких вещах и был человеком методичным, не смог обуздать инстинкта заядлого починщика и теперь стоял на стуле, ощупывая свисающие гири и обнаженный циферблат. Его ухо и динамичный профиль отражались розовой пастелью в открытой стеклянной дверце часов.

«Пожалуй, я предпочитаю вернуться домой», – сказал Круг.

«Останьтесь, умоляю вас. Сейчас мы быстро прочитаем и подпишем этот действительно исторический документ. И вы должны согласиться, вы должны стать посыльным, вы должны стать голубем —»

«Чорт бы побрал эти часы, – сказал Круг. – Не могли бы вы остановить этот звон, любезный? Вы, кажется, путаете оливковую ветвь с фиговым листком, – продолжил он, снова поворачиваясь к президенту. – Но это не важно, поскольку, хоть убейте —»

«Я лишь прошу вас все хорошенько обдумать, чтобы избежать каких-либо опрометчивых решений. Эти школьные воспоминания восхитительны per se²³ – небольшие разногласия, безобидные прозвища, – но сейчас нам следует быть очень серьезными. Ну же, давайте вернемся к нашим коллегам и исполним свой долг».

Д-р Азуреус, чей ораторский пыл, казалось, угас, коротко проинформировал свою аудиторию о том, что декларация, которую всем предстояло прочитать и подписать, отпечатана в количестве экземпляров, равном числу подписантов. По его словам, ему дали понять, что это придаст индивидуальный характер каждому экземпляру. Какова была истинная цель такого устроения, он не объяснил и, будем надеется, не ведал, но Кругу подумалось, что он распознал в явной идиотичности процедуры жутковатые повадки Жабы. Дражайшие доктора, Азуреус и Александер, раздали листы с живостью фокусника и его ассистента, передающих для осмотра предметы, которые не следует изучать слишком пристально.

«Вы тоже возьмите», – сказал старший доктор младшему.

«Нет, как можно, – воскликнул д-р Александер, и все могли видеть возникшее на его красивом лице розовое замешательство. – Что вы, нет. Я не смею. Мое скромное имя не может якшаться с именами этого благородного собрания. Я – ничто».

«Вот – ваш экземпляр», – в порыве странного раздражения сказал д-р Азуреус.

Зоолог не стал себя утруждать чтением, подписал бумагу одолженным ему пером, через плечо вернул его и снова погрузился в единственную достойную рассмотрения вещь, которую ему удалось найти, – старый Бедекер с видами Египта и силуэтами кораблей пустыни. В целом бедная местность для сбора, привлекательная разве что для ортоптеристов.

Д-р Александер сел за стол розового дерева, расстегнул пиджак, выпростал манжеты, придвинул стул поближе, проверил его положение, как это делают пианисты; затем извлек из жилетного кармана красивый сверкающий инструмент из хрусталя и золота; осмотрел его кончик; испробовал его на клочке бумаги и, затаив дыхание, медленно развернул завитки своего имени. Закончив украшать его сложный хвост, он отнял перо и оглядел свое очаровательное произведение. К несчастью, в этот драгоценный миг его золотая волшебная палочка (быть может, в отместку за тряску, которой ее подвергли различные усилия хозяина в течение всего вечера) пролила большую черную слезу на высоковажный документ.

На этот раз действительно покраснев, со вздувшейся на лбу ижицей вены, д-р Александер приложил пиявку. Когда уголок промокательной бумаги насытился, не коснувшись дна, злополучный доктор осторожно промокнул остатки. Со своей близко расположенной выгодной позиции Адам Круг видел эти бледно-синие отметины: причудливый след ноги или продолговато-округлые очертания лужи.

Глиман дважды перечитал бумагу, дважды нахмурился, вспомнил дотацию, и витраж на фронтисписе, и выбранный им особенный шрифт, и сноску на странице 306, которая опровергала соперничающую теорию относительно точного возраста разрушенной стены, – и поставил свою изящную, но странно неразборчивую подпись.

Бёре, которого бесцеремонно разбудили от приятный дремы в экранированным кресле, прочитал, высморкался, проклял тот день, когда сменил гражданство, – затем сказал себе, что, в конце концов, не его дело бороться с экзотической политикой, сложил носовой платок и, видя, что другие подписывают, – подписал.

Экономика и История провели краткое совещание, во время которого на лице последнего появилась скептическая, но несколько деланная улыбка. Они поставили подписи разом, а затем с тревогой обнаружили, что, сравнивая тексты, каким-то образом обменялись копиями, поскольку в левом углу каждого экземпляра были напечатаны имя и адрес потенциального подписанта.

Остальные вздохнули и подмахнули, или не вздохнули и подмахнули, или подмахнули – а потом уже вздохнули, или не сделали ни того ни другого, но потом еще раз подумали и подписали. Адам Круг тоже, он тоже, он тоже выщелкнул свое порыжевшее шаткое вечное перо. В примыкающем к залу кабинете зазвонил телефон.

Д-р Азуреус лично вручил ему документ и прохаживался поблизости, в то время как Круг неторопливо надел очки и начал читать, откинув голову так, чтобы она покоилась на антимакассаре, и держа листы довольно высоко в слегка дрожащих толстых пальцах. Дрожали они сильнее обычного, потому что уже было за полночь, и он несказанно устал. Д-р Азуреус перестал ходить взад-вперед и почувствовал, как его старое сердце споткнулось, поднимаясь наверх (метафорически) со своей оплывшей свечой, когда Круг, приближаясь к концу манифеста (три с половиной страницы текста, скрепленные вместе), потянулся за перьевой ручкой в грудном кармашке. Упоительная аура глубокого облегчения заставила свечу снова вспыхнуть, когда старик Азуреус увидел, как Круг расстелил последнюю страницу на плоском деревянном подлокотнике своего кретонового кресла и отвинтил наконечник ручки, превратив его в колпачок.

Быстрым, изящно точным движением, совершенно не вязавшимся с его дородностью, Круг вставил в четвертой строке запятую. Затем (чмок) он вновь навинтил наконечник пера, защелкнул зажимную скобу (чмок) и отдал документ остолбеневшему президенту.

«Подпишите это», – сказал президент смешным автоматическим голосом.

«За исключением юридических бумаг, – ответил Круг, – да и то не всех, я никогда не подписывал и никогда не подпишу ничего, что не было составлено мною самим».

Д-р Азуреус обозрел зал, его руки медленно поднялись. Почему-то никто не смотрел в его сторону, кроме математика Гедрона, костлявого человека с так называемыми британскими усами и трубкой в руке. Д-р Александер находился в соседней комнате и отвечал на звонки. Кошка спала в душной комнате дочки президента, которой снилось, что она никак не может отыскать определенную баночку яблочного желе, которая, как она знала, была кораблем, виденным ею однажды в Бервоке, и моряк наклонялся и сплевывал за борт, глядя, как его слюна падает, падает, падает в яблочное желе трагического моря, поскольку ее сон отливал золотисто-желтым, так как она не погасила лампы, намереваясь бодрствовать до тех пор, пока гости ее старого отца не уйдут.

«К тому же, – сказал Круг, – все метафоры полукровки, тогда как предложение о готовности добавить в программу те предметы, которые необходимы для содействия политической сознательности, и сделать все от нас зависящее грамматически настолько беспомощно, что его не спасет даже моя запятая. А теперь я хочу вернуться домой».

«Prakhtata meta! – вскричал бедный д-р Азуреус, обращаясь к гробовой тишине собрания. – Prakhta tuen vadust, mohen kern! Profsar Krug malarma ne donje… Prakhtata!»

Д-р Александер, слегка похожий на исчезающего моряка, появился вновь и подал знак, затем позвал президента, который, все еще сжимая неподписанную бумагу, с причитаньями бросился к своему верному помощнику.

«Брось, дружище, не глупи. Подпиши эту треклятую бумажку, – сказал Гедрон, склонившись над Кругом и положив кулак с трубкой ему на плечо. – Какое, чорт возьми, это имеет значение? Поставь свой коммерчески ценный росчерк. Ну же! Никто не тронет наших кругов – но у нас должно быть место, чтобы их рисовать».

«Не в грязи, сударь, не в грязи», – сказал Круг, впервые за вечер улыбнувшись.

«Ох, не будь напыщенным педантом, – сказал Гедрон. – Почему ты хочешь, чтобы я чувствовал себя так неловко? Я подписал – и мои боги не шелохнулись».

Круг, не глядя на него, поднял руку и коснулся твидового рукава Гедрона.

«Все в порядке, – сказал он. – Мне плевать на твою мораль, пока ты рисуешь круги и показываешь фокусы моему сыну».

На один опасный миг он снова ощутил горячую черную волну горя, и комната почти расплылась… но д-р Азуреус уже спешил обратно.

«Мой бедный друг, – сказал президент с большим смаком. – Вы герой, что пришли сюда. Почему же вы мне не сказали? Теперь я все понимаю! Разумеется, вы не могли уделить должного внимания – ваше решение и подпись могут быть отложены, – и я уверен, что нам всем глубоко совестно за то, что мы потревожили вас в такой момент».

«Продолжайте говорить, – сказал Круг, – продолжайте. Ваши слова для меня загадка, но пусть это вас не останавливает».

С ужасным чувством, что он сбит с толку какой-то дикой дезинформацией, Азуреус уставился на него, затем пробормотал:

«Надеюсь… я не… я хочу сказать, я надеюсь, что я… я имею в виду, разве вы… разве в вашей семье не случилось горе?»

«Если и случилось, то это не ваше дело, – сказал Круг. – Я хочу домой, – добавил он, внезапно грянув тем ужасным голосом, который раздавался подобно удару грома, когда он подходил к кульминации лекции. – Этот человек, – как там его зовут – он отвезет меня обратно?»

Д-р Александер издалека кивнул д-ру Азуреусу.

Нищего сменили. Двое солдат, скорчившись, сидели на подножке автомобиля, предположительно охраняя его. Круг, стремясь избежать разговора с д-ром Александером, проворно забрался на заднее сиденье. Однако, к его большому неудовольствию, д-р Александер, вместо того чтобы сесть на место водителя, присоединился к нему. Когда один из солдат взялся за руль, а другой удобно выставил локоть, машина всхрапнула, прочистила горло и заурчала по темным улицам.