Читать книгу: «Переезд на юг», страница 3

2

Агеев говорил: «Женя, мне до сих пор снятся мои стройки. Летние, осенние, весенние. Вся грязь их, несобранность, безобразность. А тут я прихожу к дочери на Котова, в её собственный дом, и вижу наяву тот же самый строительный кошмар и безобразие во дворе. И главного дурака-строителя. Моего любимого зятя Валерия. Который пилит, режет, варит металл и бросает. Ничего не доделав. Ну как на такое полудурство смотреть, Женя? Мне, бывшему строителю? Прорабу!»

Табашников отворачивался, боролся с лицом, боялся смехом обидеть строителя-прораба.

Впервые увидел дом Ирины Агеевой и её саму весной. В марте или апреле. С улицы дом выглядел замечательно. Одноэтажный, но высокий. С высокой острой прибалтийской крышей. Со сплит-системой на стене. С зеркальными стеклопакетами, с ребристыми поднятыми рольставнями. Входя за Агеевым за железные ворота, Табашников всё оглядывался на крышу и ящик сплит-системы. Точно хотел запомнить их на всю жизнь. Богато живут.

Однако двор удивил. Напоминал строительную площадку. Какой-то разгромленный слесарный цех. Везде разброс, неразбериха. Из железа, досок, труб. Какие-то грязные слесарные верстаки, заваленные железяками и инструментом. Газовые баллоны. Валяются как попало. Прямо на земле. Ноги можно переломать.

– Почему у них так? Геннадий? Всё переделать хотят?

– А! Зять это всё. Не обращай внимания. (С Агеева слетела всегдашняя весёлость и оптимизм. Был хмур. Тогда это показалось Табашникову странным.)

В доме суетилась приодевшаяся женщина лет сорока пяти. С длинной ниткой белого жемчуга, в модном платье с мешковатым подолом, схваченным внизу оборкой. В туфлях на высоком каблуке. Этакая пухленькая конфетка трюфель. Совершенно не похожая на отца, а скорей на мать. На Марию.

Познакомились. Табашников нежно пожал пухленькую ручку.

– Проходите, проходите, Евгений Семёнович! – тараторила женщина, приглашая в довольно большую комнату с двумя окнами в просвечивающих лёгких шторах. Отца словно бы и не видя.

На белоснежном столе всё уже было приготовлено. Бутылка шампанского – как наполеоновский солдат на часах у тучного букета роз. Ещё две бутылки с вином. Гранёный графин с водкой. Два ряда чистых тарелочек с приборами, с высокими бокалами и рюмками при них. Тут же ожидающее оливье в ладье, колбаска на тарелочках, сыр. Солёные огурчики даже под водку.

Для пущего эффекта Ирина Агеева включила люстру. Эдакую испанскую королеву в рыжих буклях. Богато живут дети Геннадия, таращась на люстру, опять подумал Табашников. У одного космодром с потолка, у другой – королева.

Ослеплённый увиденным, Табашников не сразу заметил какого-то мужчину у стены за электрокамином. Тот стоял как дополнение к комнате, как её тень. Свесив голову и скрестив на груди руки.

– Валера, подойди, познакомься.

Мужчина отделил себя от стены, нехотя отдал длинную узкую руку (длань) Табашникову.

Однако у стола начал толкаться с Агеевым. С тестем. Не мог разойтись с ним. Или хотел захватить выгодное место. Оказался на отшибе. Возле Ирины захватил место отец. Точно отгородил дочь от зятя. Говорил что-то ей и уже разливал. Досталось, правда, и Валерию.

Встали. Подняли рюмки (Ирина бокал). «За знакомство!» Тесть и зять опять начали сталкиваться. Теперь локтями. Показывали приёмы самбо над столом. Но умудрились не чокнуться друг с другом. Сели. По полрюмки, но выпили.

Валерий начал есть оливье. Загребать ложкой. Знал, в какой руке держат вилку, а в какой котлету. Посмотрел исподлобья на Табашникова:

– У меня восемь рабочих специальностей. Восемь дипломов. – Распрямился, стал загибать пальцы: – Шестой по токарному, пятый по слесарному, сварка газовая и электро…

– Валера, Валера! – сразу прервала жена. – Принеси, пожалуйста, соль в солонке. И перец, перец не забудь! Он в среднем ящике!

Валерий пошёл, удивлённый. Принёс, поставил. Про него уже забыли. Жена и тесть оживлённо говорили, будто боялись остановиться. А парень с большой мордой (Табашников) застыл. И глаза его весело бегали. Будто хотели в сортир.

Валерий сел. Чуть погодя попытался ещё. Этому. С бегающими глазами. Ну, у которого нос пипкой. С большими ноздрями:

– В этом году буду строить катамаран… – И его опять отослали на кухню. Ещё за какой-то хреновиной. Теперь в какой-то банке она. Где-то на четвёртой полке. Где она там, мать её!

Возвратился, поставил банку. С лечо, мать вашу.

Когда провозглашались тосты (вскакивал, старался этот парень с ноздрями) – опять начиналось самбо над столом. Между тестем и зятем. И оба падали на места неудовлетворёнными. Успев дёрнуть из расплескавшихся рюмок только остатки.

Больше Валерий не пытался заговаривать.

Агеев и Табашников два раза выходили по-быстрому покурить и возвращались. Однако время за хмельным сытным столом да с весёлыми разговорами (без Валерия), пролетело быстро.

Поднялись, когда за шторами было уже черно. Провожала за воротами Ирина. Валерий остался стоять в доме. Со скрещенными руками.

Подвыпивший Табашников благодарил, жал пухленькие ручки женщины и даже поцеловал её в щёку. Агеев ждал. Был трезв как собака. Конечно, если из-за зятя-козла выплёскивалось из рюмки.

Пошли наконец. Мимо закрывшихся домов со свирепыми лаями. Прямо к апрельской полной луне над дорогой.

– Замечательная у тебя дочь, Гена. Умница. Филолог. Хорошая, наверное, учительница. И дети её любят. Было очень интересно с ней поговорить.

– Ага. Зато с мужем ей не о чем говорить.

– Зря ты, Гена. Парень он простой, безобидный…

– Да какой простой, какой безобидный! – сразу завёлся Агеев. – Дурак разве может быть простым и безобидным? Да ничего нет сложнее дурака! Женя! Подумай! Если б было так, как ты говоришь – был бы рай на земле.

Бредит? Или всерьёз? И вроде бы трезвый.

Уже подходили к дому Табашникова. Всего два квартала прошли от дома на Котова. Табашников знал, что если пригласит ночевать, то наслушается всего. Но всё же пригласил. В душе ещё надеясь, что друг откажется. Не тут-то было! Агеев уже тыкал кнопки телефона. (И ведь видит без очков старый котяра, в темноте!)

– Маша, это я. Да, да, всё нормально. Ложись, я останусь у Жени. Да, да, утром в детскую кухню зайду. Да. Не волнуйся. Пока.

В доме было вино и даже водка, но пить больше не стали. Глотали только чай на кухне. Табашников покорно слушал. Психоаналитик. С чуткими большими ноздрями. Или поп, если по-русски. Тоже с ноздрями.

– Знаешь, Женя, в чём опасность дурака? Он заразен. От него нет защиты. «Я сделаю вам беседку, – говорит он жене и тёще. Хмуро. Глядя в сторону. – Всю из железа. Будете в ней отдыхать. Будет красиво». И те мгновенно заражаются от дурака. Обе уже радостные дуры: «А давай, Валера! Делай скорей! Будем в ней чай пить. Из своего самовара!» И вот уже из магазинов цемент, кирпич, гальку везут. Всё сваливают и ссыпают перед домом. И Валерий начинает делать замесы. (Он ещё и бетонщик.) Замесы для фундамента. Под будущую красивую железную беседку. Он всегда обязательно вовлекает в свою дурость других. В нашем случае – жену, и тёщу. (Меня он обходит, хмурится: бяка!) «Я поставлю вам новый забор. Из железа. Сверху баляски наварю. Будет красиво». Он ведёт себя как хозяин. Но будто не совсем уверенный. Он будто спрашивает у жены и тёщи разрешения. Но если ему даже скажут «нет, Валерий, не надо» – он все равно добьётся своего. Начнёт-таки городить очередную железную свою дурость. Он очень упрям, стоеросов.

Был уже первый час ночи, Табашников принёс в комнату постельное бельё, мол, закругляйся, пора спать. Но Агеев, застилая себе диван, не сбавлял оборотов:

– …И ладно бы начал и сделал. Женя! Нет. Всё бросает на половине, почти на корню. Потому что в голове у дурака новая дурость возникла. Вышибла прежнюю начисто. «Я вам сделаю бассейн. С фонтаном. Будут плавать рыбы. Будет красиво». И две дуры опять соглашаются. (Они не знают, что он заразен. Понимаешь?) И опять цемент, песок, галька возле ворот. И теперь перфоратор крушит плитку на середине двора. (Не им, кстати, положенную.) И опять пошли замесы. Теперь якобы для бассейна. Для брошенной ямы, которую ты уже видел. Я ему: почему ты хватаешься то за одно, то за другое и ничего не доделываешь? Почему? Что важнее, обыкновенный бак на огороде сварить-поставить или твои финтифлюшки на заборах? Твои фонтаны с рыбами? Почему у тебя постоянный разгром во дворе, ни пройти ни проехать? «Я люблю много дел делать. Чтобы сразу они были». Да как же ты на производстве-то работал? Кто тебе такие бардаки давал там устраивать? Как ты пенсию-то заработал? «Там была тюрьма, а здесь у меня свобода». Понимаешь, он забавляется теперь работой. Играет в неё. Он словно мстит кому-то таким бардаком во дворе. Он может целый день играть в стрелялки-пулялки, лежа в доме на диване, он может выйти во двор, потянуться, и начать перекидывать металл, арматуру, трубы. Просто так. Как утренний писатель на столе бумаги. Чтобы возникла в башке новая дурь. И она всегда возникает. И – опять морду в сторону, не глядя на жену и тёщу: «Я вам сделаю мансарду. Второй этаж. Будем там чай пить. Будет видно нас с улицы. Красиво». И ведь уломал двух дур, полез. Начал вскрывать крышу! Слава богу, я случился, сдёрнул дурака.

Табашников рассмеялся:

– Да пусть строит мансарду, Гена, пусть.

– Да ты что? Женя! Тогда весь долгострой дурака поднимется в небо! Понимаешь? Будет виден всей округе! Внизу, на земле, его хоть не видно людям – заборы защищают.

Табашников смеялся до слёз. В темноте вытирал простынёй глаза. Сказал наконец:

– Не ходил бы ты туда, Гена. Раз это тебя так задевает. Эти долгострои. Ты ведь живёшь у сына.

Агеев тут же подошёл к тёмной спальне:

– Так дочь там моя. Родная дочь. Жена всё время торчит. Готовит этому смурняку. Всячески угождает. Ирина-то днем на работе, в школе.

Агеев снова лёг. Из сумбурного рассказа Табашников дальше узнал, что неисправимому токарю-слесарю с бритолысой головёнкой сейчас 53 года. И ему не надо работать. Он северный пенсионер. Из Игарки. С хорошей пенсией. Ирину он подцепил на отдыхе. В Геленджике. Ну а теперь уже три года живёт в доме на Котова. Где усадьбу всю уделал железом.

Табашникову невольно думалось, что может связывать учительницу русского языка и литературы, умницу, окончившую в Томске пединститут с отличием, и слесаря-сварщика из Игарки. Слесаря хмурого, необщительного. Смурного. Явно со сдвигом. О чем они действительно говорят между собой, когда слесарь не курочит железо. Захотелось узнать, как они познакомились. В Геленджике. Гена, расскажи.

– На нашу голову, он спас её. Прыгнул в поток. Где-то в горах. Вытащил. Вот теперь и маемся.

Табашников опять рассмеялся: полный сериал!

– И Ирина мается?

– Нет. Он герой для неё. До сих пор. Попробуй, скажи что-нибудь против слесаря. Горой встанет. Раскраснеется, кричать начнёт. Он хороший! Не смей задевать его! Вот так. И уйдёшь как оплёванный. А он только ухмыляется. Кот Васька. Который живёт к тому же на Котова. Который слушает да ест.

Вот и отстань от них, уже злился Табашников. И от дочери, и от слесаря. Перекинулся на другой бок.

Потом, как цезуры, прерывающие потоки слов, изредка слышалось из комнаты: «Ты не спишь, Женя?» И Агеев снова говорил.

Несмотря на бубню из тёмной комнаты, Табашников уже засыпал. Во сне ли, наяву видел испанскую рыжую королеву в буклях. Стеклянную, переливающуюся в рыжем свете. Богато живут, ещё раз прошептал и отклячил губы.

3

Табашников опять таращится в гофрированный соседский забор. С повялым вьюном и стиральными досками крыши над ним. Сегодня труба из нержавейки дымит. Сегодня, наверное, банно-прачечный у соседей.

Если привстать – опять обнаружишь двигающиеся женские головы. И молодые относительно, и не очень. Но и только. Гордую голову жиголо, его усики в ниточку уже не увидишь. Недавно был изгнан с позором. Кого он любил, кого обирал – теперь не узнаешь: женщины гнали его вдоль забора все. И молодые и старые. Он даже не успел крикнуть Табашникову «привет, старичелло». Жаль. С ним было веселей.

Табашников уставился в экран. В пустой белый файл. В котором за утро не нашлёпал ни строчки. В родном городе всё же лучше шло. Редко какие дни были пустыми. Вспомнилось сразу лито. Как собирались по средам и субботам. В детской библиотеке на набережной Иртыша. Сидели за стеклом первого этажа девятиэтажки, как в придавленном аквариуме. Поэтессы и прозаики. Альбина Жулина захлёбывалась стишатами как горлинка. Ей дружно аплодировали. Бородатый Чуваткин, который был круглый год в штормовке, свои рассказы не читал – рассказывал. Как бывалый геолог молодым туристам у костра. Держа ненужные листы в руке на отлёте. Помимо мужественного постоянного Николая, добывающего то золото, то алмазы, в его рассказах всегда возникали дикие животные: медведи, росомахи и даже тигры. С которыми Николай всё время сталкивался на таёжной тропе. Притом нос к носу. Когда убегать было поздно. А у Николая только молоток в руке. Для оббивки пород. Чтобы добраться до минерала… Агеев скептично почёсывал мизинцем лысину. Но поэтессы Чуваткина наперебой хвалили.

Потом обязательно пили чай. Как после гулянки весело выкатывались к парапету набережной, к вечернему закату.

Рыбаки удилищами доставали небо, но вынимали из реки почему-то только мелкую рыбёшку. От заката к опущенным лицам кружковцев прибегали по воде большие вспыхивающие ежи. Хорошее было время.

Вздохнув, Табашников выключал компьютер. Как всегда после пустого утра, чтобы как-то взбодрить себя, шёл покопаться в огороде. Однако первый вертолёт уже летел. И будто хлопал себя по животу. И как-то очень уж сыто. Вроде весёлого, наевшегося телевизионного пузача. Когда тот перед обедом закинул в себя таблетку мезима.

– Семёныч, смотри! – сразу закричал сосед с огорода на отшибе: – Он объелся сегодня. На твою пенсию. Семёныч! Хлопает по пузу, благодарит!

Подмывало раскрыть соседу глаза. Сказать, что ему, Табашникову, вряд ли придётся кормить тут российские военные вертолёты. А заодно и самолёты. Что пенсии у него российской нет, и вряд ли будет. Что через год, а может быть, и раньше, когда деньги у него кончатся, ему придётся собирать манатки и катить обратно, в Казахстан, где его, Табашникова, только и ждут. Где ему сразу восстановят пенсию. Чтобы он, не теряя ни дня, поскорей начал кормить вертолёты военные. Только теперь казахстанские.

Однако сосед, походило, твёрдо считал, что пенсия у Семёныча есть. Что кормит он, подлец, вертолёты и самолёты. Что переехал он сюда из Краснодара. Почти местный… То ли видел, что маршрутка останавливалась у дома и Семёныч отправлялся в ней три раза в Краснодар. То ли какая-то сорока эту дурость на хвосте принесла (хотя какие тут ещё местные сороки для Семёныча), – сам Семёныч его не разуверял, всё стеснялся.

Агеева сосед Иван почему-то тоже поначалу воспринял вверх ногами. Посчитал большим начальником. Когда видел во дворе у Семёныча – прятался и выглядывал. Спрашивал у Семёныча, оглядываясь:

– Инспектор ушёл?

– Какой инспектор?

– Ну вот только что был. У тебя. Лез во все дыры.

– А-а, – прятал улыбку Табашников. – Ушёл, ушёл.

– Строгий, гад. – Подбородок у Ивана подрагивал. Походил на выпуклый динамо-фонарь. До самых губ зарос желтой махоркой. У Ивана был курятник, крольчатник, два павлина и голуби летали. Не считая большого тучного огорода. И всё это, походило, не взято на карандаш. Инспектором. Который вверх ногами. Ну шастает который. У Семёныча.

Если с Иваном Табашников давно переговаривался по утрам, то женские головы за забором с вьюном познакомиться с новым соседом почему-то не стремились. Хотя Табашников вроде был мужчиной. Ещё не старым. На его призывное, громкое «здравствуйте» – на улице, у дома – только бурчали что-то под нос и проходили. Чтобы скрыться за забором. И ходить там опять. как в закрытом своём государстве.

От того же Ивана потом узнал, за забором живут четыре сестры. Три родных и одна двоюродная. Молодой жиголо ходил к самой младшей. Сорока восьми лет. К тощей Дарье. Доил полгода по мелочи. Пять, семь тысяч. Ну десять. И сумел-таки однажды сдёрнуть с её карточки триста тысяч. Все её деньги. Но это показалось ему мало. Непреодолимо захотелось прихватить и брюлики любимой. Через два дня, уверенный, что денег ещё не хватились, заявился с шампанским и цветами. Чух-чух-чух! Твой дизель спешит на помощь! Был сразу разоблачён, бежал вдоль забора и отмахивался от баб, как от пчёл.

Выскочив за ворота, рванул было к автобусной остановке. Чтобы раствориться там, исчезнуть навек. Но менты тут же догнали, сбили с ног, заломили руки, защёлкнули наручники. Вздёрнули с земли и совсем некрасиво, как каракатицу какую, прогнали мимо изумлённых сестёр к машине.

Агеев, прослушав рассказ Табашникова, хохотал:

– Жадность фраера сгубила!

Подмигнул Ивану над забором:

– Привет, частный собственник! Почему налоги не платишь?

Кубанец виновато осклабился. Он уже узнал, кто такой Агеев. Объяснились однажды. Через забор. Но всё равно озноб каждый раз брал, когда видел его у Семёныча. Уж больно прямой и гордый. И лысина ещё у засранца. Натуральный инспектор!

Общительный инспектор пытался завести знакомство и с сёстрами. Подпрыгивал над забором: «Эй, милые сестрички! Где вы там?» Но ничего, кроме трёх тесно стоящих домов, не увидел.

– Попрятались, – доложил Табашникову.

Когда пошли в город, кинулся, хотел постучать в ворота. Табашников еле успел оттащить:

– Да успокойся ты, в конце концов!

– Нет, согласись: ты полгода живёшь здесь, новый сосед – и не поинтересоваться, кто ты такой, с чем тебя едят. Странно это. Очень странно.

Выяснилось всё только в конце лета, в августе. Узнали от того же Ивана – сёстры судились с бухгалтершей. Прежней хозяйкой. Из-за забора с вьюном. Хотели придвинуть забор и вьюн ещё ближе к стене и окну бухгалтерши. В лучшие свои времена тощей Дарьей был куплен крутой джип размером с кибитку. Он плохо протискивался к гаражу во дворе. И туда, и обратно. Цеплял и вёз всё за собой. Сёстры намерены были отбить у бухгалтерши ещё полтора метра. (До этого отбили метр.) Однако второй суд проиграли. Ненависть перекинули теперь и на Табашникова. Который ни сном ни духом.

Агеев опять хохотал во дворе:

– Будешь судиться из-за узости прохода у сестричек? Отбивать назад оттяпанный метр? А? Табашников?

– Буду, – твёрдо сказал Табашников. – Перед тем, как погонят в Казахстан.

– Молодец. Я – твой адвокат на суде. Эй, сестрички, ха-ха! Где вы там? Готовьтесь!

4

Тогда же, в конце августа, Табашников шёл как-то к Агеевым. С моря наносило йодом. Солнце металось, пересчитывало облака, будто без очереди лезущих мигрантов. Боялось не учесть и пропустить. В продолжение очереди на небе очередь вдали над морем – солнце уже спокойно гуртовало. В дымное стадо баранов.

Нырнул в зелёную Партизанскую с частными домами. Чтобы пройти, как говорил Агеев, мимо кубанских невест и бродячих животных. Бывшие мухоловы и светозары валялись почти возле каждого забора. Осторожно обходил их, а некоторых сдвигал ногой. Кошки сами брызгали в стороны. Рай в этом городке для бродячих собак и кошек. Индия. Никто их не тревожит, не отлавливает, не кастрирует. Светозары с мухобоями бродят везде. Возле продуктовых магазинов, на рынках, на оптовке. Валяются на солнечном крыльце самой городской администрации. Иногда пробегут по площади духовым оркестром за какой-нибудь сучкой. И снова в одиночку лежат. Или, как нищие, играют на балалайках.

Агеев всегда разглагольствовал, строил предположения, почему люди бросают своих питомцев. После всех умилительных картинок с ними в интернете и телевизоре. Что это – бессердечность? Или забывчивость, смурь? Табашников просто собирал свои объедки, и когда шёл в магазин или на оптовку, вываливал их из мешка на землю какому-нибудь тихому псу. Вот и сегодня выложил очередному полкану, охраняющему чужой забор, большую серую кость от бедра индейки. Тот с достоинством закусил её. Словно не знал, что с ней дальше делать. Куда отнести. Где запрятать. Чтобы продолжить сторожить чужой забор.

Впереди спиной к закрытым воротам стояла сдобная казачка лет пятидесяти. Которая хорошо бы подошла для огорода Табашникова. Возле неё мухобоями и не пахло. Но Табашников ошибся. Из подворотни, будто прямо из-под расставленных ног кубанки (будто прямо из чресл её!) начал зло вылаивать охрипший пёс. Домашний Светозар. Это уже не шутки.

– Во! – подмигнул кубанке Табашников, проходя. – С ангиной, хрипит, а лает. Молодец! Охраняет вас.

Кубанка зло смутилась. Как будто ей задрали подол. Приказала за спину: «Заткнись!» Светозар за забором не понял, сразу прибавил. А потом вообще зашёлся. До сипа в сахарной глотке.

Табашников посмеивался. Сегодня Светозар домашний из-под подола кубанки не достал.

Во дворе шестиэтажного длинного дома быстро шёл к последнему подъезду. К подъезду Агеевых. И вдруг замедлил шаги. Остановился.

На двух баках с мусором, на двух одинаковых листовках на них – крупными буквами было написано:

Внимание! Все на митинг против пенсионной реформы! Скажем зарвавшимся властям своё твёрдое нет!!!

Внимание! 29 августа! Все на площадь!!!

Табашникова пронзило: это же метафора сегодняшней жизни России! Баки, набитые мусором – и призыв на них против власти. Глубокая метафора!

Быстро поднялся на крыльцо, нащёлкал код, нырнул в подъезд. Чтобы поскорей взмыть на четвёртый. Но лифт не работал. Как молодой шестидесяти лет Табак начал скакать по лестнице наверх.

На другой день два друга были на площади среди сотни-другой базлунов с плакатами. Прямо напротив здания администрации города. Где высокое крыльцо плотно защищала полиция с дубинками.

Табашников точно пятился, обмирал, выдавленный в первый ряд. Агеев же орал до посинения:

– Долой пенсионную реформу! Госдуму долой! Путин, уходи! Навального в президенты!

Вдохновлённые им, десятка два навальнят тут же полезли штурмовать. Их начали охаживать дубинками.

– Вперёд, молодая смена! – не унимался Агеев. Взмахивал длинной рукой как вождь. Кидал навальнят: – Вперёд, молодые соколы!

– Ты чего орёшь, старый дурак? – задёргал его Табашников. – У тебя даже вида на жительство нет. А ты орёшь. Завтра же попрут в Казахстан. И меня вместе с тобой.

Агеев перестал кричать. Подумал.

– Верно. Скорей валим отсюда!

Вылезли из толпы. Быстро пошли с площади. Мимо трёх дисциплинированных мухобоев, внимательно наблюдающих событие.

В автобусе подпрыгивали на буграх и колдобинах, но сидели. Табашников тихо пилил неразумного: «Мы же пришли посмотреть. Просто посмотреть. А ты что устроил?» Неразумный молчал. Разглядывал женскую спину в полотняной рубашке с вышивкой. На ухабах подавался к ней, точно хотел разглядеть внимательней. Потом будто стал переводить иероглифы:

– Любой человек глуп в принципе. Как говорят теперь, по умолчанию. Так он задуман природой. Или как кто-то считает, Создателем. Он видит только то, что хочет видеть. Слышит то, что ему приятно слышать. Он раб своих предубеждений, привычек, своего невежества. Поэтому даже умный человек (умный в чём-то одном), в другом, рядом – баран бараном. И вины его в том нет. Он так задуман.

Сбрендил. Выжил из ума. Точно! И я вместе с ним.

У Табашникова ели на кухне, приходили в себя.

В маленьком телевизоре над холодильником шли «Новости Кубани». Окраина какого-то городка. Может быть, вот этого. У ворот – типичный летний кубанский голопуз со своим домом и крепким двором за спиной. Рядом стоит его жена в домашнем платье мешком. Она хмуро стесняется телевизионщиков. Хозяин – нисколько. Полный самодовольства, говорит в подставленный микрофон.

Из соседнего двора такой же полуголый на заборе повис. Ждёт, когда дойдёт до него очередь. Богатая голопузая каста Кубани. Кубанские аристократы-пузаны. Все предпенсы или уже законно на пенсии. Однако активно орущие в это лето на площадях. Против Путина. Против повышения пенсионного возраста. Та не выйдет у вас ничего, козлы! Та не дадим! Та не позволим! Долой!

Агеев смотрел. Полный презрения. Обличал. Исходил желчью.

– А тебе завидно? – не выдержал Табашников. – Что они так крепко живут? И всегда так крепко жили?

– Ещё чего!

– Тогда что же ты орал с ними на площади? Сегодня? Час назад?

– Да так просто. Из справедливости. Да там и не они были.

– Да как не они! Пиджаки, рубашки надели – и всё. Те же пузаны. Да ещё десятка два молодых дебилов Навального. Которых ты вдохновлял. А?

Агеев не знал, что сказать. Походило – бес попутал.