Читать книгу: «Судьба Риголетто», страница 3

– Ну-ка, это, посмотри, он спит?

Я нагнулся над маленьким, часто дышащим комочком, и, заметив, что щёлочка глаза плотно закрыта, утвердительно кивнул головой.

– А что же он, падла, пищит? Может он, это, жрать хочет?

Дядя встал и тяжело зашаркал к небольшому навесному кухонному шкафчику над столом. Дёрнул за створку и оттуда неожиданно выпало старое радио, из него на ходу посыпались шестерёнки от будильника. Дядя снова заругался – радио, отскочив от стола, упало ему на ногу, при том он настойчиво продолжал копаться в шкафу. Вот он обо что-то укололся, подфутболил с досады радио и вытащил шило. Его он тоже забросил в угол, но потом, всё-таки, нашёл, что искал! Дядя отыскал соску. Старую пыльную соску. Подёргал её пальцами, облизал, и обратился ко мне:

– Знаешь, что, Дядя? Иди-ка ты, это. Домой. Мы уже всё, играть не будем. Ты видишь, мне, это кормить надо. Понял? Ага! – и пошёл искать в холодильнике молоко.

Так у ребенка появилась мачеха. А младенец спал, спал тревожным младенческим сном без образов, только неяркие вспышки света часто возникали в закрытых глазах – зарождающаяся вечная боль. Эта боль пока ничего не значит и почти не существует, эта боль – такой же младенец, как и он. Вот они – неразделённые сиамские близнецы – окрепнув, повзрослеют, но страдать будет только один. Ибо только один сотворён из мяса, костей и нервов. А боль – как душа, неуловимая, без формы и без образа, сознавая свою безнаказанность, каждую секунду будет убивать и уродовать его. Она будет резвиться.

* * *

Три месяца щенок не вставал на ноги. Ел очень мало и рос тоже очень мало. За три месяца из щенка вырастает половина собаки, а этот не вырос и на одну четверть. Дядя пытался собственноручно ставить его на четыре лапы, но тоненькие хилые конечности без мышц болтались как тряпки и больше напоминали не собачьи ноги, а картонные ножки марионетки без нитей управления.

Всякий раз, когда Дядя (терпеливый санитар!) подходил к пациенту с намерением проделать очередную попытку, он уже чувствовал и начинал жалобно верещать. Дядя осторожно брал его грубыми руками, но при первом же прикосновении к хилому тельцу щенок взвывал от боли и продолжал голосить до тех пор, пока его не оставляли в покое. А Дядя, в очередной раз, потыкав инвалидного ребёнка в пол, плевался и ложил его на место.

– Никак, падла, не хочет стоять. Ну, ничего. Завтра, это, ещё попробуем.

Я удивлялся – откуда у этого железного дровосека столько терпения? Два месяца он кормил щенка из соски и убирал за ним. Несколько раз я видел, как Дядя, высунув кончик языка, толстым пальцем неуклюже подпихивал ему под нос мягкие крошки хлеба и кусочки варёной колбасы. Но у бедняги совершенно отсутствовал аппетит. Иногда Дядя насильно кормил его и, действуя тем же самым пальцем, заставлял проглатывать пищу.

Он жил в первой после кухни комнате, справа от прохода, на полу, на старой фуфайке. Я заметил, что спал он только на правом боку. Он и жил на правом боку, немного привалившись к стене. Не было минуты, чтобы он не попискивал, а иногда нервно взвизгивал, и это взвизгивание напоминало человеческий звук – ай!

– Да что это такое? – недовольно ворчал Дядя, – Ни днём ни ночью не, это, не затыкается! Всё пи-пи, да, это, пи…

– Может, у него что-то болит? – предполагал я.

– Конечно, болит. Ага. И я знаю что. У него, это, позвоночник сломанный.

– Откуда ты знаешь?

– Я знаю! – воскликнул Дядя, – У меня тоже было такое. Ага. Так что, я знаю! – и так твёрдо посмотрел на меня, что я понял – действительно знает.

– Так что же делать? Надо же как-то лечить?

– Никак ты это не вылечишь. Оно или заживёт или, это, не заживёт…

Проходили дни, но «оно» не заживало. Щенок продолжал свою малоприятную лежачую жизнь. Боль его не оставляла, но появились изменения. Сразу после шеи, над лопатками, я заметил небольшой горбик. И однажды, в конце лета, когда мы вечером играли с Дядей в шахматы, а за открытой дверью кухни шумел дождь, Дядя вдруг снял очки и заглянул куда-то мне за спину. Я тоже обернулся и на полу, в проходе, увидел удивительную вещь – там, шатаясь на слабых ногах, стоял Дядин выкормыш. Стоял! Стоял, как-то, боком, подрагивая, и смотрел на нас грустными глазами Пьеро.