Ночью Еликаниде приснился всё тот же страшный сон, что мучил её который год. Ей двадцати ещё не было, она тогда помогала отцу в зимней работе – всем семейством строили лодки. За деревней река делает поворот и катится с шумом вниз. Перекаты эти от деревни Кашки не видны. Лодки внизу бьются об камни, всё дно ниже по течению Чусовой усеяно осколками и железными чушками. Здесь главный путь лежал ещё с демидовских времён, по реке на лодках металл сплавляли. А металл, он везде нужен.

Гружёные лодки потонут, а прогонщики выберутся на берег да в новые, покупные садятся – иначе до города не добраться. Платили хорошо, по сорок рублей за лодку. Вся деревня этим занималась. За зиму тятя, бывало, по две лодки собирал. Апрель иль май уже, сплав вот-вот пойдёт, он день и ночь на берегу, днища смолит. Ну и они, пятеро детей, тоже участвовали.

Сначала надо было поднять наверх брёвна. Они неслись по реке, некоторые прибивало к берегу, и, застряв в затоне, они дожидались мастера. Брёвна были ничьи, так считалось испокон веков: всё, что река приносит, принадлежит тому, кто первый из воды достанет.

Закатить наверх непросто. Тяжёлое бревно крутилось, грозило уйти обратно в осеннюю воду, и нужно было вытащить его на берег и сразу же ошкурить. Потом пусть сохнет, а раз ошкурил – значит, застолбил, никто в деревне никогда не позарится, это уже твоё.

Как подсохнет, тащить. Да подстраховывать верёвкой сверху, с обоих концов, чтобы не перекосилось, не сорвалось. Колышки подставлять, наготове ещё колья держать, подбивая их на передыхе. И тянуть на раз-два. Катить что есть сил, не переставая. Мать сверху на верёвках, отец у комля, ребятня – с боков. Тут без помочи не осилить. А она старшая, невеста уже.

Свадьбу сыграли на святцы. Гриша Гилёв сильно ей глянулся. Когда посватался, счастлива была. Да и потом, до весны, до тепла каждое утро просыпалась с радостной улыбкой: «Какая же я счастливая!» То были светлые, цветные сны. А другой, страшный – он позже появился.

В ту весну вода была большая, а сплав почему-то всё не шёл. Готовые лодки качались на привязи у самого берега или сохли, перевёрнутые, на берегу. Они с Гришей начали ставить свой дом, когда нарочный с железки прискакал, рассказал, что война кругом идёт: одни за красных, другие за белых. В деревне не видали ни тех, ни других до июля.

Первыми в Кашку пришли белые. В отряде было человек двадцать, все конные, пеших двое. Расположились по избам, в основном на Нижней и Средней улицах. Утром собрали всех мужиков на поляне у реки, и офицер с красивыми усиками объявил, что двое из деревни должны пойти с ними добровольно, а четырёх лошадей они забирают до полной победы над большевиками.

С лошадьми решили быстро: у кого было по две на дворе, взяли одну вместе со сбруей, вывели молча, не слушая никого и ни с кем не споря. С добровольцами решали дотемна, ругаясь и тыча пальцами друг в друга, пока не вмешался красивый офицер с усиками. Тем, у кого трое сыновей, приказано было привести старшего. Таких как раз двое и оказалось: Корюков Степан с Нижней да Николай Сколов со Средней улицы. Наутро весь отряд ушёл из деревни. Ни Степана, ни Николеньку – лучших женихов в деревне – никто больше никогда не видел.

Белые ещё появлялись в деревне, но уже без ночевой. Слух прошёл, что они прочно встали в оборону на железнодорожной станции, а это пятнадцать вёрст от Кашки.

Красные пришли по берегу Чусовой. Их было около полусотни, многие в полосатых рубашках и чёрных плоских кепках с узкими лентами. Устроились на ночёвку в домах у самого леса. Командир отряда с пятью матросами выбрали избу повыше и побогаче. Из окон дома Гаврилы Ячменёва вся деревня была как на ладони. Сам Гаврила лодок не строил, держал пчёл, с них имел достаток, ссужал всех деньгами, не зверствуя, и за то был уважаем настолько, что звали его не иначе, как Ганя.

Ночью пальба началась со всех сторон. Белые носились по деревне на конях, стреляя во всё, что движется. Красные, те, что ближе к лесу ночевали, отстреливаясь, скрылись в чаще. А те, что в Ганином доме были, оказались в западне. Они пытались уйти огородом, но в темноте их было прекрасно видно – в исподнем же все. Все в картофельной ботве и полегли.

Убитых перенесли под окна дома Ячменёвых, положили в ряд. Один из моряков был только ранен, но лежал не шевелясь. И если бы не муха, севшая на босу ногу, он, может быть, остался бы жив. Белые заметили, как у одного из «мертвецов» дёрнулась нога. Подполковник с золотыми погонами наставил на него винтовку со штыком и сказал:

– Коли живой, вставай, а то заколю!

Раненый встал – и лучше бы он не делал этого: то, что над ним учинили, было страшнее смерти. Подполковник приказал всем жителям деревни смотреть, как его пытают.

Вот это и не может забыть Еликанида. С тех пор этот страшный сон регулярно является ей, а к перемене погоды – уж обязательно.

Убитых моряков похоронили на ровной площадке крутого берега Чусовой. Могилу копали деревенские мужики по приказу подполковника. Потом белые ушли, пришли красные. Подойдя к околице, они начали стрелять из пулемётов вдоль улиц. Пули залетали в дома, и тятя сказал всем залезть в подполье.

Красные первым делом спросили, где дом Гаврилы. А в деревне было несколько мужиков с таким именем, и им указали совсем на другой дом, не Ганин. Этот дом красные подожгли со всех сторон и ушли. А через несколько дней приехали на двух тачанках строгие комиссары и начали разбор. Допрашивали всех. Арестовали многих мужиков. Гришу её и тятю тоже забрали, больше она их не видела…

Потом очень тяжело было. Как и всем. Еликанида родила мальчика, но в следующий год случился дикий неурожай, зима была лютой и голодной, первенца не уберегла.

Позже началась коллективизация, и снова всех собирали на поляне. Объясняли, как будет хорошо, когда всё станет общее. Проголосовали – вся деревня против. Просто молча – против. Снова уполномоченные говорили про светлое будущее. Просили высказаться для протокола. Кое-кто выступил. Снова голосовали, и снова все – против колхоза. Тогда уполномоченные уехали, а назавтра вернулись с солдатами и всех выступавших вчера арестовали как саботажников и подстрекателей.

Через неделю опять собрали собрание. И снова все жители проголосовали против нового строя. Через день забрали оставшихся мужиков. Вся деревня провожала подводы с арестованными до околицы. А на следующее собрание не пришёл ни один человек. Ни один. Деревня словно вымерла. Оставили Кашку в покое, но без мужиков она стала быстро хиреть.

До войны ещё раз собирали всех. Приехал выездной суд для пересмотра дела, привезли из тюрьмы тех, кто могилу для матросов копал. И надо же такому случиться – один из осуждённых узнал в судье белогвардейского подполковника, который командовал расправой. Судью тут же арестовали, а того кашкинца освободили. Повезло.

Еликаниде на суде стало плохо, потеряла сознание. А тот страшный сон стал сниться регулярно. К холоду – обязательно.

Глава 2. Смена караула

Еликанида ещё долго лежала, пытаясь отогнать остатки ночного кошмара. Наконец слезла с тёплых полатей, стала растапливать печку. Они с Анной сразу договорились: соль, спички и керосин беречь пуще глаза – самим это не сделать, а ждать неоткуда. Потому огонь поддерживали по-своему: с осени напилили лиственных и кедровых плашек, нарубили из них кубиков. Кто печь в доме топит, тот на сковородке кубики эти на очаг ставит перед тем, как вьюшку закрыть. Кубики схватываются, начинают тлеть – и до рассвета огонь держат.

Еликанида раздула кубики, поднесла к ним льняную паклю, сунула огонь к сухим щепкам. Через две минуты добрая печь загудела. Зажгла и лучину над тазиком. Темнота за окном стала как-то светлее. День начинался. Который уже по счету?

Если считать с того, как приехали двое военных со станции и объявили, что война с Германией началась, так уже полгода прошло. Тогда последних двоих парней забрали, и это было в июле. Тетке Матрёне как старшей из трёх оставшихся в Кашке женщин военные дали винтовку и строго-настрого приказали охранять стратегический объект – деревянную переправу, что выше по течению, в паре километров от деревни. Сказали, что все трое теперь военнообязанные Красной Армии и отвечать будут по законам военного времени.

Тётка Матрёна простудилась и умерла в начале октября, ещё снег не лёг. В последний день всё торопилась досказать, как лучше льдины от берегов отгонять, чтобы вода не схватилась и льдом не разрушило переправу. К тому времени они уже поставили домик для часового и сложили в нём печку. Тётку Матрёну похоронили достойно, помянули с Анной крепким травяным чаем. Тогда же и решили, что по суткам будут сторожить: пока одна караулит на переправе, другая всё делает по хозяйству.

Анна поселилась в доме Еликаниды в сентябре. Отца её, Ганю Ячменёва, раскулачили и увезли в неизвестном направлении. Пятнадцатилетнего брата мобилизовали красные, а сёстры, как и Еликанидины младшие, подались на станцию, и от них с тех пор ни слуху ни духу. Анна осталась одна. Она появилась на пороге Еликанидиного дома с рамкой сотового мёда, молча протянула хозяйке.

– Садись к столу, коли не шутишь, картох положу тебе, – сказала необидчиво Еликанида.

Потом пили чай. Молча. А чего говорить, когда всё ясно: теперь вместе придётся коротать жизнь, покуда она не кончится. Делить им нечего, а вместе, глядишь, и выдюжат.

Анна была моложе её лет на двадцать, и потому, наверное, никак не называла Еликаниду – ни по имени, ни тёткой. И она её в ответ не стала никак звать. Общались обе просто на «ты».

Анну пришлось многому учить. В поле и по дому она всё делала, а вот мужицкую работу потянуть не могла. Ни рыбалить, ни масло давить. Как винтовку разбирать и чистить, Еликаниде пришлось безуспешно показывать ей не раз. Однажды даже сорвалась:

– До чего ж бестолкова девка – горшок, а не голова!

Анна вспыхнула:

– Была девка, пока замуж не вышла, да война сделала вдовой!

Мужа у Анны призвали в тридцать восьмом, в финскую он пропал без вести, она осталась бездетной и без пособия. Больше они ни о мужьях, ни о детях не говорили никогда. И не ссорились больше…

Еликанида снова глянула на заиндевевшее окошко – пора в караул заступать. Подкинула дров в печку. Поддела тёплое под низ. Сунула ноги в растоптанные валенки. Вспомнила в который раз, как ребёнком-малолеткой сидела подле отца, когда тот у печки сучил дратву.

– Тять, а чо ты делаешь? Зачем верёвочку смолой трёшь?

И отец стал рассказывать, как нужно дратву готовить, как валенки подшивать, чтобы зимой не расползлись. Столько лет прошло, а нужда заставила – и сразу всё вспомнилось, словно всю жизнь этим занималась. Да мало ли ещё таких дел по дому, которые вроде сами делаются, а как останешься за старшую, так голова кругом. Хорошо, в том сентябре успели до дождей картоху убрать да дров наготовили три больших поленницы – Анна и тут неумеха оказалась, пришлось Еликаниде неделю одной колоть дрова.

А вот травы сушить – это Анна. Уйдёт в лес с рассветом, пока Еликанида на посту стоит, а к вечеру уже на противнях и лист смородиновый, и иван-чай, и пижма насушены, и орехи кедровые налущены, и сосновые иглы запарены, и много ещё чего на зиму заготовлено. Однажды зуб у Еликаниды разболелся, так Анна шалфеем её отпоила, не дала боли верховодить…

Картошка сварилась, воду с чугунка слила в баклажку – Анна придёт с мороза, ей тёплое питьё будет. Пора за водой идти. Поверх старого самодельного ватника Еликанида повязала штопанную-перештопанную шаль, верёвкой подпоясалась, взяла рукавицы. В сенцах сняла с гвоздя коромысло, два старых ведра. Открыла дверь – сразу окатило холодным паром так, что дыхание зашлось.

Над рекой поднимался розовый туман. Кое-где сквозь него было видно, как посередине реки, не покрытой льдом, мчится пенная вода. Узкая полоска кроваво-оранжевого солнца висела над лесом. Не было во всём мире ни звуков, ни запахов. Стояла такая божественно звонкая тишина, что Еликанида ахнула, мигом вспомнив:

– Мамочки мои, сёдня ж Рождество!

И сразу всё заладилось, закрутилось по-праздничному. Вёдра сами наполнились водой и встали на берегу, пока Еликанида проверяла вершу и вытаскивала из неё двух добрых хариусов. Их в мешок, коромысло на шею – скорее домой!

В избе собралась тоже быстро. Картошку за пазуху, лепёшки, с вечера наготовленные, туда же. Вперёд, Анну замёрзшую сменять! Заколела, поди.

Два километра прошла налегке, быстро. В одном месте только чуть не провалилась под лёд. Анну увидала издали. Та стояла не шевелясь у домика с трёхлинейкой на правом плече. Подошла к ней вплотную.

– На-ко картоху, пока горячая! И лепёшки вот…

Та благодарно лишь кивнула. Брови, ресницы – всё в инее.

– Винтовку давай! Да у кривой берёзы лыву правее обойди, там лёд тонкий. Я воды в избе нагрела – помоешься. С Рождеством Христовым тебя!

Анна жадно ела картошку и ответила едва слышно:

– И тебя, Лика, с Рождеством…

Еликанида долго смотрела ей вслед и ругала себя, что не спросила про волка. Следы его у переправы она видела в прошлую смену.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Еликанида и Анна