Читать книгу: «Горизонт событий. Когда умирают звёзды», страница 3

Глава 11. Там, где молчит лёд

«Иногда боль не уходит – она просто учится дышать вместе с нами.»

– Из дневников Эмили Лоуренс

Ночь была прозрачной, как хрупкое стекло.

Снег падал – редкий, влажный, весенний —

таял на крыше, словно не смея задержаться в этом мире,

заглушая дыхание города.

Эмили сидела у окна.

В руках – чашка с остывшим чаем, в котором отражалась луна.

Ноэль, всё ещё непривычный к человеческому жилью,

сидел у камина, поджав крылья,

словно боялся спугнуть тепло.

Он не сводил взгляда с пламени —

в его янтарных глазах оно отражалось,

как память о чём-то давно утраченном.

Молчание длилось долго.

Но это было не то неловкое молчание, что ищет слов, —

а молчание двух существ, впервые почувствовавших, что не одни.

Наконец она заговорила.

Голос её был тих, почти прозрачный:

– Знаешь, я раньше никогда не любила зиму.

Слишком холодно. Слишком мёртво.

Но потом я поняла, что в холоде есть утешение.

Он всё замедляет, делает ясным.

В нём не спрячешься – и не солжёшь.

Он слушал.

Молчал.

Только пламя трепетало на его лице,

а на кончиках крыльев оседал лёгкий иней.

Она продолжила:

– У меня была семья. Муж, двое детей…

Я никогда не думала, что человек может быть настолько счастлив,

что сам не замечает, как время становится его домом.

Мы жили в доме, похожем на этот —

только там всегда пахло корицей и яблоками.

Дети бегали по саду, а он читал мне вслух книги.

Банальные, простые вещи, правда?

Она улыбнулась, но улыбка дрогнула.

– А потом однажды пришла ночь.

Без предупреждения.

Без крика.

Без надежды.

Когда я вернулась домой – увидела лишь тишину.

Мёртвую, как и те, кого я любила.

Такую, что даже ветер боялся шевельнуть занавески.

Она замолчала.

Её дыхание сбилось,

но голос остался ровным, будто она рассказывала чужую историю.

– Я не знала, что боль может быть такой…

Она обнажает всё.

Заставляет видеть себя без прикрас.

И тогда я поняла: если не начну сражаться,

то перестану быть человеком.

Она перевела взгляд на него.

Ноэль слушал, не шевелясь.

В его лице не было выражения,

но глаза были живые – внимательные.

Он спросил:

– Ты… убила тех, кто сделал это?

Она медленно покачала головой.

– Нет.

Это сделали чудовища, которых никто не сумел остановить.

В комнате стало ещё тише.

Даже снег, за окном, казалось, перестал падать.

Ноэль поднял взгляд.

Его голос прозвучал глухо, будто из глубин земли:

– Я знаю эту тишину.

После крика.

После смерти.

Когда всё стихает – но внутри ещё звучит.

Она посмотрела на него,

и в её глазах впервые мелькнуло не сострадание, а узнавание.

– Да… – прошептала она. —

Ты понимаешь.

Он кивнул.

Медленно, осторожно, будто сам удивился этому движению.

– Твоя боль… – сказал он. —

Она холодная.

Как лёд. Но живая.

– Потому что я из тех, кто замораживает, чтобы не умереть.

Если бы я позволила сердцу гореть – оно бы сгорело.

Он смотрел на неё долго.

Пламя отражалось в его глазах,

и впервые в них появился не огонь, а свет.

– Тогда ты сильная, – произнёс он просто.

Эмили тихо рассмеялась.

– Нет, Ноэль.

Я просто всё ещё здесь.

Иногда это – единственная форма силы.

Она поднялась, подошла к окну

и распахнула ставни.

В комнату ворвался холодный воздух,

и снег закружился вокруг, падая ей на плечи.

– Видишь, – сказала она, —

всё умирает и всё возвращается.

Даже лёд тает, если ждать достаточно долго.

Ноэль поднялся.

Он смотрел, как снежинки ложатся на её волосы —

и не тают.

Он хотел что-то сказать,

но слов не нашлось.

Она обернулась к нему и тихо произнесла:

– Мы оба ищем одно и то же.

Не месть. Не спасение.

Просто… покой.

Он кивнул.

Впервые – без страха.

И тогда она улыбнулась по-настоящему.

Так в доме, где дышал холод, впервые появилось тепло.

Глава 12. Символ Уробороса

«Иногда мы ищем исцеление в битве,

потому что покой кажется слишком похожим на смерть.»

– Из записей Эмили Лоуренс

Ноэль сидел у окна.

Луна отражалась в стекле, и казалось, будто он смотрит не на город,

а в какой-то иной, далёкий мир, где тьма имела дыхание.

Эмили стояла за его спиной,

в руках – фонарь, отбрасывающий мягкий янтарный свет.

Её взгляд был спокоен, но внимателен —

взгляд врача, который видит не раны тела, а боль души.

– Твоё тело… – начала она тихо. – Оно необычное, Ноэль.

Ты можешь изменить это.

Он обернулся; крылья тихо шуршали.

– Изменить?.. – повторил он. – Как?

– Стать как я. Экзорцистом.

Она сказала это просто,

но слова легли между ними, как печать судьбы.

– Если ты согласишься, – продолжила Эмили, – твоё тело изменится.

Возможно, оно станет ближе к человеческому.

Я не уверена – никто не может быть.

Но я верю, что это возможно.

Мир видел и более невозможные вещи.

Ноэль молчал.

Только лунный свет скользил по его лицу,

и от этого оно казалось почти человеческим.

– Почему ты помогаешь мне? – спросил он наконец.

Она посмотрела на него внимательно.

– Потому что я хочу. Думаю, этого вполне достаточно.

Она подошла ближе, села напротив

и заговорила тем голосом, каким рассказывают тайны,

которых не найти в книгах.

– Знаешь, экзорцистами не рождаются.

Мы – результат древнего выбора.

Много веков назад, когда духи и драконы впервые сошли на Землю,

человечество оказалось беспомощным.

Тьма множилась, и никто не мог ей противостоять.

Она подняла ладонь – в свете фонаря кожа отливала холодом,

и воздух вокруг на миг заискрился инеем.

– Тогда в мир пришла Огненная Богиня.

Одна.

Её пламя сжигало чудовищ,

но и она не могла быть везде.

И однажды она встретила вестника с иной планеты —

Йеры, мира, где энергия сама имела душу.

Его звали Энки.

– Он был богом? – спросил Ноэль.

– Не знаю. Может быть, просто существом, что помнило, как сотворять.

Они говорили, что их планета погибает,

и тогда две силы – земная и йеренианская – решили объединиться.

– Они создали сосуды – тела, способные принять человеческое сознание.

Мы называем их суррогатами.

Когда человек засыпал, его душа переходила туда,

в мир Йеры, и пробуждалась в другом теле,

обретая иные способности.

Ноэль слушал, затаив дыхание.

– И это… возможно?

– Возможно, – ответила она. —

Первое сопряжение длилось трое суток.

Человек спал, пока энергия Йеры меняла его плоть.

Старость исчезала, болезни растворялись,

даже утраченные части тела восстанавливались.

Мы – те, кто ходит между мирами.

Она показала татуировку на шее —

змеевидного дракона, кусающего собственный хвост.

– Уроборос. Наш символ.

Он означает вечное возвращение —

смерть, возрождение, круг.

Мы защищаем жизнь, но знаем: однажды всё повторится.

Он смотрел на неё долго.

Слова её будто впитывались в него,

оседая где-то глубже боли.

– Если я соглашусь, – произнёс он, – что со мной будет?

– Ты изменишься, – сказала она просто. —

Может быть – телом, а может быть – сердцем.

Но что-то в тебе начнёт дышать иначе.

И это уже будет началом пути.

Ноэль медленно кивнул.

Свет огня дрожал в его глазах,

и в этом дрожании рождалось нечто, похожее на веру.

– Хорошо, – произнёс он.

Эмили поднялась.

Её тень скользнула по стене,

а за окном ветер принёс запах снега.

– Но знай, – добавила она, —

путь экзорциста – это не покой.

Он начинается в мире снов, но там тоже идёт война.

Он вскинул взгляд.

– В мире снов?

– В другом мире, – поправила она. —

Когда экзорцист засыпает,

его душа проходит через границу и пробуждается в теле суррогата.

Там – другие небеса, другие звери,

иной воздух, тяжёлый от древней силы.

Там ты должен будешь сражаться —

или хотя бы не позволить тьме пройти дальше.

Мир Йеры опасен, Ноэль.

Но и прекрасен – как огонь, если не бояться обжечься.

Она помолчала, давая ему переварить сказанное.

Огонь в камине треснул – будто сам мир отметил важный миг.

– Я не хочу решать за тебя, – сказала Эмили. —

Подумай.

Может, завтра ты скажешь «да»,

а может – просто уйдёшь.

Я не удержу.

Он долго молчал.

И, кажется, впервые за всё это время в его взгляде появилась не тоска, а размышление —

как будто в нём шевельнулась часть,

которая ещё верила, что жизнь – не наказание.

Эмили отступила к столу,

зажгла вторую лампу – и свет стал теплее.

– Ты, наверное, голоден, – сказала она,

и в этих простых словах было больше человечности,

чем в сотнях молитв, звучавших над алтарями.

Она достала хлеб, тушёное мясо, миску супа.

Движения её были спокойны, размеренны,

словно она накрывала стол не чудовищу,

а гостю, которого давно ждала.

Ноэль не двигался.

Смотрел, как пар поднимается над миской,

и этот пар казался ему дымом от костров войны.

– Ешь, – сказала она мягко. —

Сила тоже должна знать вкус жизни.

Он не знал, как благодарить,

поэтому просто сделал то, что она просила.

Каждое движение давалось неловко —

словно он учился быть человеком заново.

Эмили не спрашивала ничего.

Она лишь сидела напротив,

подперев подбородок рукой,

и время от времени улыбалась —

той тихой улыбкой, что согревает сильнее огня.

Когда он закончил,

она встала и указала на дверь рядом с лестницей.

– Там твоя комната.

Ничего особенного – кровать, зеркало, немного книг.

Он поднялся.

Всё внутри него будто сопротивлялось этому простому жесту —

позволить себе отдохнуть.

На пороге он остановился.

– Почему ты… не боишься меня? – спросил он.

Эмили взглянула на него,

и в её глазах светился не ответ, а понимание.

– Потому что я вижу не то, что ты стал,

а то, кем ты мог бы быть.

И этого достаточно, чтобы остаться рядом.

Она улыбнулась чуть теплее:

– Спи, Ноэль.

А завтра… решай сам.

Он кивнул.

И, впервые за всё время, не чувствуя страха —

только тяжесть век и странное, почти забытое ощущение покоя —

ушёл в свою комнату.

Эмили осталась одна у камина.

Глава 13. Где знание дышит

«Истинное знание не горит, не сверкает – оно просто дышит.

И тот, кто умеет слушать, слышит его шёпот.»

– Из заметок Эмили Лоуренс

На следующее утро, когда за окном весенний туман ещё держался над садами,

Эмили накрыла на стол.

Она готовила просто – свежий хлеб, немного тушёного мяса и чай с пряностями.

Аромат наполнял дом теплом – таким редким для Лондона.

Ноэль сидел напротив.

Он ел молча, осторожно, будто боялся разрушить утреннюю тишину.

Когда она подняла взгляд, он тихо сказал:

– Я подумал… я согласен.

Эмили отложила ложку и кивнула.

– Тогда пришло время показать тебе кое-что.

После завтрака она отвела его в библиотеку.

Там, среди высоких книжных шкафов, скрывалась узкая дверь,

а за ней каменная лестница вела под землю.

Шаги отдавались гулко, и воздух становился плотнее,

словно пропитанный веками.

Внизу простирался зал – огромный, как сама память.

Стены дышали холодом,

а лампы под потолком отбрасывали мягкое голубое сияние.

Перед Ноэлем открылась живая хроника миров.

На полках и каменных постаментах стояли артефакты, сосуды и древние предметы:

изящные флаконы с таинственными жидкостями,

кости существ, которых давно нет на земле,

осколки минералов и драгоценных камней —

брошенные, будто ненужные, но хранящие неведомую силу.

Картины на стенах изображали пейзажи, которых никто не видел:

города под светом двух лун,

леса из стеклянных деревьев,

и существ, чьи очертания были одновременно прекрасны и тревожны.

Эмили остановилась у подножия лестницы,

оглядела всё с лёгкой, почти грустной улыбкой.

– Добро пожаловать, Ноэль, – произнесла она тихо. —

Это место – не лаборатория и не храм.

Скорее, память.

Я храню здесь следы тех миров, где побывала,

и людей, которых встретила.

Она прошла вперёд, провела рукой по стеллажу.

Пыль кружилась в воздухе, словно отблески времени.

– Здесь ты найдёшь всё, что нужно, чтобы понять Йеру:

её законы, флору, фауну, дыхание и ритм.

Эти книги.

В них – не колдовство,

но знание: тихое, терпеливое,

как сама вечность.

Она сняла с полки один том – переплёт из потемневшей кожи,

страницы исписаны ровным, уверенным почерком.

Пахло старыми чернилами и ветром из далёких времён.

– Эти фолианты рассказывают о том, как устроен тот мир, —

продолжила она. —

О потоках энергии, что заменяют там воздух,

о деревьях, питающихся светом планетных ядер,

о существах, рождающихся из звука,

о разумных расах и их городах,

о законах, что держат Йеру в равновесии.

Она перевернула несколько страниц.

На полях виднелись схемы нервных связей,

карты магнитных течений,

изображения существ – наполовину людей, наполовину зверей.

– Здесь написано и о суррогатах, – сказала Эмили, —

о тех телах, в которых мы пробуждаемся, когда засыпаем здесь, на Земле.

Они не просто сосуды —

они часть самой Йеры,

её продолжение, её плоть.

Когда человек попадает туда,

его душа учится дышать иначе,

видеть не глазами, а светом.

Ноэль медленно провёл пальцем по строкам.

Бумага шуршала, будто дышала под его рукой.

– Знание вместо силы, – произнёс он.

Эмили улыбнулась.

– Иногда знание и есть сила, просто её не видно.

Сначала мы читаем, потом – понимаем,

а потом – становимся теми, кем всегда должны были быть.

Она закрыла книгу и сказала мягко:

– Мы будем изучать их вместе.

Постепенно.

Чтобы ты знал, куда ступишь.

Ноэль поднял взгляд.

В её голосе не было ни повеления, ни загадки —

только уверенность.

Он уже не был монстром,

но ещё не стал человеком —

существом, прошедшим через боль и нашедшим смысл.

Он кивнул.

И впервые ему показалось,

что слово путь

не обязательно должно означать одиночество.

Глава 14. Три огня

«Каждый ищет свой свет —

но один сгорает в нём,

другой гаснет,

а третий – замерзает,

чтобы помнить, каково это – жить.»

– Из того, что осталось между строк

Пока день за днём Эмили обучала Ноэля —

терпеливо, словно мать, заново учившая ребёнка чувствовать и понимать мир, —

далеко от их дома, под каменными сводами древних залов,

начинался другой путь.

Путь, где свет не спасает, а сжигает.

Организация экзорцистов Уроборос,

давно наблюдала за Ричардом.

Он выделялся среди прочих —

целеустремлённостью, решимостью,

жаждой знаний и силы,

которую не мог скрыть даже от самого себя.

И потому однажды ему предложили то,

от чего другие отказывались.

Это был Орден Паладинов —

редчайшая ветвь экзорцистов,

о которой говорили лишь шёпотом.

Те, кто решался вступить в него,

уже никогда не возвращались прежними.

Сила Паладинов была чистым светом —

но этот свет имел цену.

Тот, кто принимал его,

терял не только слабости,

но и человеческие желания.

Женщины, вино, семья, страсть —

даже простые радости —

всё исчезало,

словно из памяти выжигали человечность.

Паладин жил лишь ради одного – очищения.

Он больше не знал обычного человеческого,

не искал любви

и не принадлежал себе.

Они были сильнейшими из всех,

но не стремились к славе,

ибо слава для них не существовала.

Лишь долг.

Лишь сияние света,

которое не греет – а опустошает и очищает.

Никто не хотел этой участи.

Почти никто.

Но Ричард – хотел.

Жажда силы жгла его, как тайный недуг.

Он мечтал стать тем, кто больше никогда не будет слаб,

тем, кто сумеет защитить, когда другие падут,

тем, кто сможет бороться не только с чудовищами, но и с самим собой.

Когда представители Ордена пришли к нему,

он не задал ни одного вопроса.

Не спросил о цене,

о том, сколько в нём останется человека,

и кем он станет после.

– Мы предупреждаем, – сказал старший из них,

седовласый мужчина с глазами без гнева и жалости. —

Ты перестанешь быть собой.

Твои желания обратятся в свет.

Ты забудешь вкус страсти

и смысл слова дом.

Твоя жизнь станет горением —

без сна и без тени.

Ты согласен?

Ричард молчал.

Потом медленно поднял голову.

– Я подумаю.

В тот вечер, дома, за длинным дубовым столом, он сказал то, что изменило всё:

– Мне сделали предложение, Эдвард.

Уроборос хочет, чтобы я стал Паладином.

Эдвард замер с бокалом в руке.

– Паладином? – переспросил он. —

Ты ведь понимаешь, что это значит?

Ты знаешь, что те, кто становятся ими, перестают быть людьми.

Ричард посмотрел спокойно, но в этом спокойствии была обречённость.

– Возможно. Но если это даст мне силу защитить других – пусть.

Если для света нужно сгореть, я сгорю.

– Ты глупец, – резко сказал Эдвард. —

Свет не стоит того, чтобы платить за него душой.

– А ты уверен, что твоя душа ещё чего-то стоит? —

тихо ответил Ричард, поднимаясь.

После этих слов они больше не говорили.

Ни в тот вечер, ни после.

Эдвард думал, что брат остынет, передумает,

что это был лишь порыв – безумие, продиктованное болью.

Но однажды утром, через несколько дней,

на подоконнике он нашёл письмо.

Короткое, словно вырванное из сердца:

«Я должен стать сильнее.»

Он стоял у окна, сжимая письмо дрожащими пальцами.

В груди что-то оборвалось.

Эти слова – простые, холодные —

звучали как приговор.

Он не закричал, не разбил ничего.

Просто налил себе виски и выпил залпом.

А потом – ещё. И ещё.

С тех пор Эдвард стал другим.

Бриться перестал первым, молчать – последним.

Лицо его покрыло щетиной, а глаза потускнели.

Он редко выходил из дома,

разве что за новой бутылкой.

Он пил, будто хотел утопить в себе не память —

а самого себя.

Бет пыталась понять, но в ней самой уже угасал человек.

Её глаза становились всё холоднее,

кожа – бледнее,

а жажда – сильнее.

Ночами она уходила по дому,

молча, будто с застывшим лицом во времени.

Когда Эдвард смотрел на неё,

ему было понятно, что он теряет не только брата,

но и сестру.

И это ломало его сильнее, чем одиночество.

Грэйс – добрая, тихая, верная Грэйс —

всё это время оставалась рядом.

Она любила Эдварда давно, ещё с тех времён,

когда он умел улыбаться не только из вежливости.

Любила безответно, без надежды,

но не могла уйти из его жизни.

Она писала ему письма – короткие, заботливые —

и оставляла их в почтовом ящике.

«Вы слишком долго не выходите.

Я беспокоюсь.

Позвольте хотя бы раз принести вам угощение.»

Он не отвечал.

Иногда даже рвал письма, не дочитав.

Но однажды они встретились.

Он возвращался домой – пьяный, небритый,

шатаясь, словно шёл не по улице, а по собственной памяти.

Она стояла у ворот с письмом в руках.

– Эдвард, – начала она, —

я просто хотела узнать… как вы, живы ли…

Он резко обернулся.

Глаза его были мутны, голос – тяжёлый, усталый:

– Жив? – усмехнулся он. —

Разве это жизнь, Грэйс?

Ты не видишь? Я уже мёртв.

Как и всё, что любил.

Так не трать свою жалость.

Она побледнела.

Руки дрожали, но она не плакала.

– Это не жалость, – ответила тихо. —

Это то, что остаётся от человека,

когда всё остальное пропадает.

Он хотел что-то сказать,

но вместо слов – только выдох,

тяжёлый, пропитанный вином и пустотой.

Потом отвернулся и ушёл,

даже не оглянувшись.

После той встречи Грэйс, проходя мимо его дома,

иногда останавливалась у ворот,

где в почтовом ящике всё ещё лежали

её не забранные письма —

словно напоминания о том,

что даже любовь может стать забытой молитвой.

Эдвард же продолжал жить —

если это можно было назвать жизнью.

Он существовал на старые накопления —

свои и брата, которому деньги больше не были нужны.

Дом погрузился в запустение.

Пыль легла на книги,

паук свил паутину над зеркалом,

а воздух стал пахнуть вином, плесенью и одиночеством.

Иногда Бет сидела у окна,

глядя на редких прохожих – живых, тёплых, пахнущих кровью.

И в её взгляде не было зависти —

только тихая тоска по тому,

что в ней уже умерло.

Так дом, где когда-то звучали смех и шаги трёх живых людей,

стал мавзолеем.

Три сердца били когда-то в унисон,

но теперь каждое жило в своём аду:

Ричард – в огне света.

Эдвард – в пепле разочарования.

Бет – в холоде жажды.

А старый дом будто и сам забывал жизнь,

что была здесь прежде, —

и только ветер за стенами

пел реквием о тех,

кто однажды просто перестал быть собой.

Глава 15. Завет двух миров

«Истинные союзы заключаются не богами —

а теми, кто боится опоздать спасти свет.»

– Из хроник Эмили Лоуренс

В то утро в доме стояла тишина —

похожая на пыль солнечных лучей.

Эмили Лоуренс проснулась раньше рассвета.

За окнами лежало жемчужно-серое небо,

а лёгкий туман стелился вдоль брусчатой улицы,

словно дыхание спящей реки.

Она накинула халат, прошла на кухню и зажгла лампу —

пламя дрогнуло, осветив медный чайник и фарфоровые чашки.

На втором этаже послышался глухой, осторожный стук копыт.

Ноэль спускался медленно, стараясь не повредить своими копытами

ни доску, ни перила.

Его шаги были тяжёлыми,

но исполненными почти священной сдержанности.

Эмили обернулась и мягко улыбнулась.

– Доброе утро, мой друг, – сказала она. —

Сегодня мы попробуем то,

что в Лондоне подают в домах господ: тосты с лимонным маслом.

Ноэль остановился у стола, наклонил голову.

Его длинные щупальца двигались неуверенно,

но в их медлительных жестах ощущалась осторожная нежность.

Она вручила ему нож для масла,

и он попытался намазать ломтик хлеба,

стараясь не раздавить его.

Масло послушно растаяло под его прикосновением,

и Эмили подумала,

что в этом создании больше человечности,

чем в половине людей, которых она знала.

После завтрака она принесла из гостиной раскрытый томик Диккенса.

В то утро открылся один из даров монстра:

он мог понимать письменную и устную речь на любых языках —

уникальная способность в уникальном теле.

Они читали вслух, по очереди:

её голос – живой, мягкий, с улыбкой на концах фраз;

его – низкий, гулкий, будто доносился из подземелья.

Когда он произносил слова, полные боли,

буквы словно дрожали в воздухе.

– Люди его мира много страдали, —

сказал он, закрыв книгу. —

Но всё равно верили, что можно начать заново.

– Да, – ответила Эмили. —

Наверное, именно в этом и смысл летописи:

писать жизнь так,

словно в ней ещё можно что-то исправить.

На столе стояли маленькие флаконы с духами,

каждый подписан аккуратным курсивом:

«Жасмин. Лаванда. Мирра. Бергамот.»

Она сняла крышку с первого флакона и поднесла к нему.

– Почувствуй, – сказала она.

Ноэль вдохнул – не носом, которого у него не было,

а тем, что выполняло его функцию —

и тихо произнёс:

– Этот запах… как тёплый дождь на пепле.

Эмили рассмеялась.

– И всё же ты ощущаешь поэзию лучше, чем я.

Потом они играли в викторианские шарады:

Эмили загадывала слова,

а он угадывал их по мимике, по жестам, по выражению её глаз.

В его тяжёлых движениях не было неловкости —

напротив, чувствовалось странное достоинство,

будто сама тьма училась быть человеком.

К вечеру дом наполнился запахом выпечки и свежего чая.

Эмили зажгла свечи,

поставила на стол старинный фолиант в кожаном переплёте —

их отражения дрожали в стекле.

Ноэль сел напротив, положив щупальца на колени,

и молча ждал.

Огонь в камине трепетал, словно живой.

Эмили медленно развернула фолиант —

бумага была тёплой, как кожа,

а чернила казались живыми.

Она перелистнула страницу,

и на пожелтевшем листе проступили тонкие линии —

звёзды, вписанные в круг,

и надпись:

«Йера. Мир, что дышит светом.»

Йера – живая планета,

где сама земля имеет сознание,

а энергия течёт, как кровь, по её золотым артериям.

В недрах Йеры бьётся кристаллическое сердце, —

из его глубин прорастают энергетические древа.

Они питаются золотом, энергией, магией.

Эти древа поддерживают небесный купол —

тонкую энергетическую оболочку,

защищающую планету от хаоса космоса

и падения метеоров.

Она подняла глаза.

– Но со временем ресурсы Йеры истощаются.

Золотые жилы теряют проводимость;

энергетические потоки слабеют;

магическое поле распадается на фрагменты.

Лишённые питания, древа утрачивают связь

с кристаллическим сердцем планеты – и купол

начинает разрушаться.

На землю падают метеоры,

и сама Йера, постепенно тускнеет

– как звезда, теряющая свет.

Ноэль слушал молча,

словно каждое её слово отзывалось в нём древним воспоминанием.

– Тогда йеренианцы, – продолжала Эмили, —

дети этой планеты, решили спасти свой мир.

Они поняли, что их жизнь зависит от золота и магии,

от тех же сил, что питали древа.

Чтобы удержать равновесие,

они начали искать энергию в других мирах.

Она показала гравюру:

чёрные силуэты, протягивающие руки сквозь небесные врата.

– Но другие миры были опасны.

Там обитали хищные духи, звери,

драконы, пылающие ненавистью,

и существа, что питались самой жизнью.

Йеренианцы пытались создать себе подобных —

телами сильных, но бездушных,

чтобы те могли добывать ресурсы за пределами Йеры.

Однако их творения не жили.

В них не было искры, не было воли.

Она провела пальцем по строчкам.

– Тогда йеренианцы воззвали к богам.

Сначала – к богам порядка,

тем, кто вершил судьбы звёзд и хранил равновесие.

Но даже их сила не смогла вдохнуть жизнь в созданные тела.

Они были совершенными – и мёртвыми.

– Тогда на зов пришёл один из свободных богов,

тот, кого звали Энки – хранитель мудрости и ремёсел.

Он умел создавать плоть, из камней и корней,

но не умел рождать душу.

Эмили на миг замолчала,

будто вспоминая чьи-то слова,

произнесённые когда-то давно.

– И вот тогда, – сказала она почти шёпотом, —

к нему явился Ану. Он обратил свой взор за пределы небес,

в поисках тех, чьи души могли бы стать искрой для новых тел.

Она закрыла книгу, но продолжала говорить,

словно строки всё ещё звучали внутри неё.

– Так он связался с другим миром – с нашей Землёй.

И там ответила Ему – богиня Земли,

та, что стояла между живыми и мёртвыми.

Эта богиня боролась с тьмой.

Тёмные силы открывали порталы,

принося в жертву детей, чтобы впустить духов и чудовищ.

Она разрушала эти врата,

но чувствовала, что одна уже не справится.

Так два мира – Йера и Земля —

протянули друг к другу руки.

Ану и богиня Земли заключили договор:

одни даруют тела, другие – души.

На Йере создавались суррогаты —

сосуды из энергии древ,

а на Земле находились добровольцы,

экзорцисты, чьи души переходили туда,

чтобы бороться с силами хаоса.

– Мы – мост между мирами, – сказала Эмили. —

Когда человек на Земле засыпает,

его душа пробуждается на Йере —

в теле суррогата, созданном по формулам Энки.

Там он получает новые способности —

силу, не принадлежащую земной природе.

Но вместе с ней – и тяжесть ответственности.

Она подняла взгляд на Ноэля.

– Помни, Ноэль: тот мир прекрасен,

но опасен не меньше нашего.

На Йере ты можешь обрести новую форму,

но не избавишься от того, что носишь внутри.

Свет и тьма там – лишь иные имена для выбора.

Огонь в камине вспыхнул,

и на миг в глазах Эмили отразилось не пламя,

а холодное сияние звёзд.

– Мы – потомки древнего договора, – произнесла она. —

И если Йера падёт, падём и мы.

Ноэль молчал.

Он смотрел на её руки – тонкие, хрупкие,

но в них чувствовалась сила,

не подвластная времени.

И где-то в глубине,

там, где сердце всё ещё помнило, что значит быть живым,

он понял: всё, что она рассказала,

было не просто легенда.

Это была правда —

отголосок древнего дыхания,

которое вновь пробуждалось в его крови.