Читать книгу: «Компромисс», страница 5

Верка

Сон пригрезился замороченный:

И щипала себя, и резала,

Застрелиться пришлось, короче, мне…

Пробудилась – в поту и трезвая.

Юлия Соломонова

Верка работала телятницей на третьей, самой старой ферме, где не было никакой механизации и вообще ничего, кроме разваливающихся стен с обветшалой крышей, да стойл, пропитанных насквозь коровьей мочой и навозом. Даже примитивного дощатого пола в этом утлом сооружении не было.

Все технологические процессы здесь приходилось исполнять вручную.

В качестве тягловой силы – старая седая кляча со странной кличкой, Лариска, слепая на один глаз.

Работница тоже мало чем отличалась от своей подопечной: спутанные, местами полинялые волосы, не знающие внимания и заботы, проваленный беззубый рот, выцветшие глаза с поволокой из безнадёги, глубокие морщины, заскорузлые грубые пальцы с обкусанными ногтями.

Картинка не очень симпатичного облика дополнялась сутулой осанкой, мужицкой застиранной одеждой на несколько размеров просторнее фигуры, подвязанной огрызком пенькового каната ,и лексикой на две трети состоящей из непереводимого русского фольклора.

Старуха (оказалось, что впечатление обманчивое – ей и тридцати нет) была замужем, имела на попечении трёхлетнюю дочурку.

С моим приходом в совхоз в качестве зоотехника работница вдруг стала стахановкой и на глазах начала преображаться: трудилась день и ночь, млела от каждой похвалы, даже пыталась флиртовать, что выглядело неуместно, а по отношению ко мне и вовсе нелепо.

Представьте, что вам подмигивает, краснея и смущаясь, застенчиво кокетничает, игриво стреляя глазищами, томно приподнимая плечи косматая старуха-нищенка. При этом она робко рисует на заляпанном навозом полу ножкой в резиновом сапоге рисунок, напоминающий по форме сердечко.

Где-то так это легкомысленное шоу выглядело.

Лично мне каждый раз становилось не по себе от подобного внимания, хотя я был настолько юн, что принимать намёки интимного характера всерьёз никак не мог – фантазии не хватало связать облик работницы с проявлением трепетной чувственности.

Верка, иначе я подчинённую не воспринимал, делала всё для того, чтобы я заметил её преображение: обстригла и причесала волосы, привела в относительный порядок ногти, подкрашивала губы. Вместо просторной застиранной спецовки стала надевать обтягивающую цветастую кофточку, обнажившую рельеф довольно стройной фигуры, поверх брюк – весёленькую юбчонку.

Разительные перемены стали заметны всем. Кроме меня.

Не хвалить ответственного и дисциплинированного работника я не мог. В пример другим её старания ставил постоянно, что неизменно вызывало у Верки смущение.

Позднее я понял, что она терпеть не может, когда я выделяю её при всех, давая тем повод для пересудов и сплетен. Женщина ждала внимания индивидуального, совсем иного.

В ней вдруг проснулась женственность, которая, похоже, долго не приходила в сознание, и вдруг очнулась.

На таких выносливых, неутомимых трудягах, как Верка, вся деревня держится.

Ни для кого не секрет, что женщина на селе в любом случае превращается в бабу. Романтические и женственные натуры покидают пределы села сразу, как только представляется такая возможность.

В деревне по поводу причин стремительного Веркиного преображения не на шутку шушукались, сочиняли всякого рода “правдивые” истории, в которых именно я, “недёржаный”, но блудливый холостяк, был источником её скандального вдохновения.

Непристойное поведение, всякого рода грехопадения и оскорбление целомудренной семейной нравственности в местности, где даже телевидения нет, чтобы отвести душеньку, самый востребованный повод для сенсационных коммуникаций у магазина и сельского клуба.

Впрочем, я старался не реагировать на скабрезные шутки в мой и Веркин адрес, не до этого было. Мало того, что молодость сама по себе слепа, глуха и беспечна (я ведь только вылетел из родительского гнезда, ещё не обжился на воле), привыкать к скудному и нелёгкому деревенскому быту было совсем не просто для вчерашнего горожанина.

Верка тем временем агрессивно окультуривалась. На ферму приходила в нарядной одежде, гладко причёсанная, чистенькая. В спецовку, теперь уже новенькую, ушитую по фигуре, переодевалась на рабочем месте, и старательно попадалась мне на глаза.

Глупая баба. Ну, скажите на милость – какой резон молодому парню глазеть на замужнюю женщину, убитую к тому же тяжёлой работой и распространяющую вокруг себя концентрированный запах коровника?

Однажды вечером, я уже к тому времени закончил с повседневными домашними делами, поужинал, готовился немного почитать перед сном.

Внешний вид деревенского обывателя, готовящегося прилечь, понятен: ноги в обрезанных валенках, семейные трусы и голый торс.

На стук в дверь смело ответил “входи”. Как правило, в это время иногда приходили соседские парни моего возраста сыграть партию в шахматы.

Молчание. А затем кто-то робко постучал ещё раз.

Уверенно открываю дверь, а там Верка.

Двумя руками дама держит  на груди цветастый узелок: чистенькая, причёсанная, с ужасно подведёнными ресницами и накрашенными вульгарно яркой помадой губами.

Одета весьма прилично, можно сказать по молодёжному.

Больше всего удивили модельные коричневые ботиночки малюсенького размера.

Даже представить не мог, что у неё настолько миниатюрные ступни, осиная талия и вполне соблазнительные бёдра.

Верка была не похожа сама на себя. Просто немыслимое несоответствие с размером мозолистых ладоней и привычными на работе безразмерными сапогами.

Ноги в капроновые чулочки затянуты, платье до колен из чего-то воздушного, но сразу видно, что носить подобные кружева женщина не умеет. То ли из старых запасников достала, то ли в посёлок ездила за обновкой.

Массивные золотые серьги в ушах, несколько рядов ажурного плетения цепочек из драгоценного металла, витой браслет на тоненьком запястье.

Да она и не старуха оказывается вовсе, нормальная молодая женщина. Мне, конечно, в подружки не годится, а так ничего.

Однако впечатление основательно портит кошмарный запах отвратительно резких духов вперемежку с тошнотворным ароматом коровника, который невозможно ничем заглушить или закамуфлировать.

Запах навоза несмываемый, вечный. Он впитывается во все поры. Даже если не ходишь на ферму целую неделю, определить место твоей работы не составляет труда. Ничего с этим не поделать – такая уж специфика у этой профессии.

Позитивное впечатление основательно портит беззубая улыбка на измождённом лице.

Это неземное создание стоит, кокетливо переминаясь с ноги на ногу, носочком миниатюрного, почти детского ботиночка рисует на полу восьмёрки и смотрит на меня исподлобья застенчивым  взглядом.

Я заметался в поисках, чего бы на себя накинуть. Трусы, конечно, вполне пляжные, но я всё-таки её начальник – не могу предстать перед своей работницей в подобном неглиже.

Пришлось завернуться до пояса в махровое полотенце, накинуть ватную телогрейку.

– Чего тебе, Вера? Отгул, извини, дать не могу. Все подменные животноводы заняты.

– Да не, Петрович, я к тебе лично. Я это, – проходит к столу, разворачивает

свой узелок. Внутри большая банка молока, варёные яйца, сдобные пирожки, исходящие жаром, и бутылка водки.

– Ого! По какому поводу, чего празднуешь?

– Ещё не знаю.

– Ты в гости или как, что за гостинец, никак взятка!

– Скажешь тоже. Я это, – замялась она, оглянувшись на дверь и занавешенные пожелтевшей газетой окна, отступила на шаг, опустила к подолу руки, скрестив их загадочным образом, и рывком сдёрнула платье, как это умеют только женщины, под которым ничего не было надето, кроме капроновых чулок.

Неожиданно, эффектно.

Конечно, я опешил, увидев разом всё то, что для постороннего взгляда  совсем не предназначено.

Кстати, кожа у неё оказалось упругой, белой, бархатистой, живот соблазнительно мягкий и грудь как у девчонки стоит аппетитными на взгляд колокольчиками.

Парень я молодой, женской лаской ни минуты не избалован, потому на секретные интимные объекты отреагировал воинственно, моментально ощутив ритмичное движение крови сверху донизу.

Лицо, понятное дело, обдало жаром, по телу вразнобой поскакали стада разного размера шустрых мурашек, голова наполнилась разноцветным туманом.

Упругие груди, словно вылепленные из гипса, смотрели на меня, не мигая, яркими вишенками малюсеньких сосков. Приятное, между прочим, зрелище.

Читал где-то, что созерцание женской груди продлевает жизнь, спасает от инсультов и инфарктов, поднимает настроение… и не только.

Я это как-то сразу понял.

Сердечные ритмы несогласованно, нервно вытанцовывали ламбаду, беспорядочно пульсируя сразу во всех направлениях, словно перед прыжком в бездну.

Её кровеносные сосуды ажурными кружевами переплетались под кожей, образуя возбуждающе-похотливый рисунок. Аккуратный, подтянутый животик соблазнял немыслимо притягательной силой.

Несоответствие внешних декораций с тем, что скрывала от глаз неприглядная униформа, было поразительным, немыслимым.

Мохнатая поросль между ног притягивала мой нескромный взгляд, пытаясь продолжить движение за пределы видимости, а прочее домыслить. Я пытался противиться соблазну, но воображение вело дальше и глубже, предлагая немыслимые варианты.

Веркина шея и кожа груди пылали пурпуром.

Миниатюрные белоснежные грудки вздымались в такт глубокому дыханию, требуя, даже настаивая – дотронься!

Наваждение нарастало с ускорением, путая мысли, кружа голову.

Женщина смяла невесомое платье в горсть, спрятала в него лицо и заплакала, не предпринимая, однако, попыток скрыть завораживающее зреелище.

Ноги широко расставлены, напряжены, под кожей пресса вибрируют развитые мышцы, холмики грудей ритмично подскакивают в такт невнятным всхлипываниям.

Какие, чёрт возьми, ещё нужны подсказки?

В таком виде, если не смотреть на лицо, она была обворожительно прекрасна.

Если учесть, что так близко и откровенно я увидел соблазнительную картинку обнажённой натуры впервые в жизни, не сложно представить, как вела себя химическая фабрика моего созревшего, готового к первородному греху организма.

Я был ошеломлён щедрым подношением, растерян, импульс посылаемый мозгом приказывал действовать немедленно. Я едва не поддался на провокацию.

– Люб ты мне, зоотехник, с первого дня люб! Только о тебе и думаю, спать не могу. Подари мне немного нежности, христом богом молю. Ты же понимаешь, о чём я тебя прошу. Ну, хоть один разочек обними? Дай мне почувствовать себя женщиной, девушкой. Не побрезгуй. Ты же мужик, чёрт возьми. Чего тебе стоит. Только один разок, всего. А я счастлива буду. Я ведь молодая ещё, красивая. Во всяком случае, тело у меня совсем не такое, как лицо. Ну, пожалуйста, Петрович!

Всё это она произнесла скороговоркой, словно боялась не успеть или передумать.

Верка, соблазнительная до жути в откровенной наготе, стояла не двигаясь. Я сидел в двух шагах, пригвождённый намертво к колченогому стулу, на который свалился, отпрянув от неожиданного зрелища.

Мы оба пребывали в ступоре, только ситуацию видели и чувствовали с разных сторон.

Должен же быть выход из этого щекотливого, неоднозначного положения. Обязательно есть.

Я с трудом встал, голова совершала отдельный от тела кругосветный полёт.

На меня резко накатывали одна за другой штормовые волны сладострастия, перемежаемые моментами отрезвления, когда становится понятно, что нельзя брать всё, что дают даром.

Невыносимо, до боли в паху, хотелось немедленно, прямо сейчас стать мужчиной.

Вот она, Верка, стоит передо мной, демонстрируя убедительные достоинства, хитроумные чувственные соблазны, способные лишить рассудка практически каждого, кому посчастливится лицезреть молодую женщину в таком пикантном обличье, ожидает приговора, мечтает отдать своё крепкое тело без оговорок в полную власть повелителя, которым сегодня и сейчас считает меня.

Согласитесь, выбор не из лёгких.

Поборов кое-как желание, я накрыл солдатским одеялом худенькое тельце.

Верка запахнула байковую ткань, обернула вокруг себя, покраснев в одно мгновение. Отвернулась, принялась шептать, – дура я, какая же я дура! Ты начальник, зоотехник, а я кто! Вот видишь – не вышло праздника, не получилось. О чём только думала, корова бестолковая. Вот этими позорными мощами хотела мальчишку соблазнить! Опозорилась, осрамилась. Стыдно-то как, боженьки-и-и… и теперь чего, а-а-а… в петлю, в омут… как же стыдно!

Мозги мои, временно отделившиеся от бренного тела, совершали меж тем страстный эротический экскурс, переживая массированную химическую атаку со всеми вытекающими из поражающих впечатлительную нервную систему факторов последствия, но всё же постепенно начали возвращаться на привычное место.

Я нарезал круги на пятачке ограниченного пространства малюсенькой своей кухоньки, лихорадочно обдумывая тактику сопротивления.

– Вера! Мне очень жаль… нет, не так. Ты что, правда поверила, что я настолько голодный и распущенный, что ради одноразового секса готов на всё? Это бред! Ты открыла для меня самое сокровенное, что у тебя есть, доверилась… ожидала ответной реакции, возможно даже любви. Но меня-то ты не спросила. У тебя есть чувства, но и у меня тоже. И я тебе откроюсь, хоть и очень-очень не хочу этого делать. Я мальчик. Не по возрасту, а как мужчина. Не было у меня, слышишь, не было, ни-ког-да не было ни одной женщины. И знаешь это теперь только ты одна. Я обязательно стану мужчиной. Однозначно стану. Но только по любви и только с той, кого выберу сам. И дело не в том, что кто-то узнает, распустит сплетни. На это мне плевать. Это внутренняя потребность. Понимаешь – внутренняя духовная потребность: чтобы отношения, любовь, начинались с чистого листа, без обмана и недомолвок. Чтобы всё по-честному. У меня будет одна девушка, она же невеста и она же жена. Она ищет меня, я – её. Ты меня понимаешь, Вера! Ведь ты замужем. Что подвигло тебя на такой безрассудный шаг? Ты хоть представляешь последствия подобного поведения!

Она кивает нехотя, прячет заплаканные, бесцветные, водянистые от слёз глаза, просит отвернуться, чтобы надеть платье.

– Извини! Я, правда, полная дура. Только я иначе представляла наше свидание. Думала, сможешь меня понять, – она резко повернулась, открыв моему взору оголённый худой зад, спину с выпирающими лопатками и рельефным позвоночником, ища ручку двери трясущимися руками.

Неужели настолько расстроилась, что способна выбежать раздетой на деревенскую улицу, где невозможно ничего ни от кого скрыть, где только и ждут повода для сплетен?

В деревне даже столбы с глазами. Наверняка сарафанное радио уже объявило на всю округу, что Верка в гостях у зоотехника. То, что с ней происходит – настоящая истерика.

Затопленные слезами глаза не дают верного ориентира.

Вера ударяется лбом о косяк, начинает выть, приседает, тычась лбом в стену, не замечая, что одеяло свалилось, что опять предстаёт перед моим взором в чём мать родила, только реакция на её наготу теперь совсем иная.

Мне Верку до невыносимости жалко, даже стыдно перед ней.

Хочется немедленно накрыть от постороннего взора, хотя кроме нас здесь никого нет, наивную, выставленную напоказ плоть, но мне стыдно до неё дотронуться.

Мысленно, если быть до конца честным, я уже не раз совершил с ней совокупление, дотрагивался до спелой груди, целовал соблазнительный животик.

Было, чего греха таить. Плоть глупа. Инстинкт самца любого может превратить в животное.

Лишь я один знаю, чего стоило отказаться от искушения.

Сердце до сих пор выскакивало из груди, внизу живота разбуженный зверь вибрировал, напрягался, переполненный кровью, ожидая, что его всё же накрмят.

Я изо всех сил пытался успокоиться. Даже голосом не хотел показать возбуждение.

– Приходила-то зачем, Верунь? Давай, что ли пироги твои есть. Простыли небось, пока ты художественной гимнастикой занималась. Да и водочка в самый раз сгодится. Посидим, погорюем на пару, пожалуемся друг другу на жизнь горемычную. Думаешь, у меня нет повода грустить? Да сколько угодно. Проходи, садись. В ногах правды нет. Да улыбнись, наконец! Только сначала оденься. Негоже перед начальством голыми ягодицами сверкать.

Верка долго сморкалась, умывалась, громко щёлкая соском умывальника, то и дело подправляла падающее с упругих бёдер одеяло.

Казалось, что она тянет время намеренно, что всё еще надеется на то, что передумаю, соблазнюсь, и праздник, не смотря ни на что, всё же состоится.

Одевалась Верка, совсем не скрываясь, тайком исподлобья поглядывая на мою эмоциональную реакцию, старалась из последних сил вызвать желание.

Она долго поправляла платье, поднимала подол, демонстративно подтягивала трусики, которые оказались отчего-то у неё в кармане платья, хотя пришла без них.

Ещё более картинно натягивала и поправляла чулки, поднимая попеременно ноги на сиденье стула, оглаживала стройные, хоть и худые, ноги.

Уходить от меня побеждённой она не хотела. Пыталась, во что бы то ни стало очаровать, чтобы заглушить стыд хоть этим. Отдаться по любви, считала она – совсем не грех.

Процесс одевания занял времени раз в десять больше, чем обнажение.

Поколебать моё решение уже было почти невозможно.

Хотя, хорошо, что Верка не знала об этом, я действительно был на грани.

К этому моменту ко мне окончательно вернулась способность логически мыслить, хотя теперь и мои глаза были на мокром месте.

Согласитесь – ситуация не простая. В подобных испытаниях заключён целый букет разных смыслов. Я лично многое для себя понял.

Думаю, Вера тоже со временем уяснит, что поступила опрометчиво, необдуманно.

– Ты, Вера, молодая ещё, – растерянно назидал я, – а смотри, как себя запустила. С виду тебе на пенсию пора. В твои годы девчонки на танцы бегают, а ты крест на себе поставила. Сделай  причёску, вставь зубы, купи красивую одежду, косметику, наконец. Никто ведь не подарит тебе саму себя в соблазнительном облике на день рождения. Образ романтической женственности и личное счастье создавать нужно. Понимаю, что не просто, но под лежачий камень вода не течёт. Извини за поучение. Наверно момент такой необычный, что без этого не обойтись. Давай выпьем. За наши тайны, которые никогда, никому… договорились? Давай, Вера, на брудершафт! Ты ведь меня чуть было не соблазнила. Ещё чуточку и я бы однозначно созрел.

Менторский тон и поучающая речь – защитная реакция. Поединок продолжается. Ни она, ни я этот бой ещё не проиграли и не выиграли. В отношениях между мужчиной и женщиной всё настолько сложно, непредсказуемо, что бессмысленно делать прогнозы.

Мозг и дух, не всегда могут справиться с ситуацией, когда всесильная природа бросает вызов, пуская в ход тяжёлую артиллерию в образе вездесущих гормонов и мощных физиологических рефлексов и первобытных инстинктов, вызывающих агрессивное влечение.

– Петрович, я ведь готова повторить всё сначала. Честное слово, хочу, чтобы ты до меня дотронулся… вот здесь, и вот здесь. Не пожалеешь. Я щедрая, ласковая, нежная. Не представляешь, как я тебя хочу.

– Всё, Вера, эту станцию мы проехали. Медведь издох. Я сейчас – зоотехник, ты – моя работница. Давай не будем продолжать дуэль. Это нечестно. Пусть там… и там тоже, муж тебя трогает.

На самом деле я мечтал о естественном, вполне логичном ответе на Веркино предложение. Почему нет! Это же ни к чему не обязывает. Любопытно же узнать, как там всё устроено, что человек чувствует, когда…

Мысли, эмоции, ощущения, чувства – как это всё согласовать, как привести в соответствие внутренним установкам, согласовать с нравственными установками и совестью!

Молчком чокнулись наполненными стопками, выпили.

Закусывать почему-то не стали. Наверно нервы или интимное напряжение аппетит перебили.

Алкоголь подействовал незамедлительно, можно сказать мгновенно, развязав нам языки.

Сразу стало легче.

Даже плоть, казалось бы, успокоилась, но скорее дремала, готовая в любую секунду взорваться приступом непреодолимого желания с непредсказуемой силой и неясными последствиями.

Я чувствовал это, крепился, старался контролировать слова, движения, действия, но мысли, то и дело выхватывали откуда-то малейшие поводы для подчинения соблазну.

– Объясни мне, Вера, что это было на самом деле, только без бабских штучек, начистоту. Мне обязательно нужно понять, как это происходит, почему влечение имеет над человеком настолько беспредельную власть, что пропадает стыдливость, чувство страха. Ты что, не можешь жить без секса, муж не справляется? У тебя же дочь растёт. Прелестная малышка, я её видел. Дом, пусть не твой, совхозный, вполне добротный. У других и такого нет. У меня, например. Хозяйство у тебя справное. Муж молодой, механизатор не из последних. Зарабатываете оба ого-го, мне о таких деньжищах только мечтать. Сказать, сколько мне платят? Сто двадцать рубликов. Ты получаешь втрое больше. И вдруг такой интимный кардебалет. Обними меня, поцелуй, что найдёшь – всё твоё. Если честно, я обалдел от такой наглости. Что происходит! Чего тебе не хватает, почему целомудренность не ценишь?

Слёзы из её глаз не просто полились – брызнули.

Платки уже перестали впитывать влагу, пришлось дать полотенце.

Разговор петлял туда-сюда, скрывая главное где-то очень глубоко внутри Веркиного душевного пространства.

После второй рюмашки глаза у собеседницы просветлели, появились в них непокорные хмельные искорки, толика совсем другой интимной агрессии, желание выговориться, исповедаться.

Уж если она решилась обнажиться и предложить себя в качестве одноразовой любовницы, то оголить душу, вывернуть её наизнанку – просто необходимо.

Не может человек держать в себе нарастающий снежным комом ворох проблем, перемалывая и складывая на полочки. Невысказанное горе давит на психику, толкает на необдуманные поступки, будоражит воображение, которое вдохновляет на совершение глупостей.

Хмельная Верка стукнула кулаком пол столу, упёрла руки в бока, – прав ты, Петрович, есть у меня страшная тайна. Прячу её сколько лет от всех и от каждого, даже себе лишний раз боюсь напоминать, только мне от того всё равно горько и противно. Нет у меня мужа на самом деле, нет, о как! Хоть и живой он, а хуже мёртвого. Он ведь когда из армии пришёл – гоголем ходил, первый парень на деревне. Красивый, сильный, весёлый. Очаровал, обаял, одурманил. Влюбилась в него без памяти. От одного прикосновения в обморок падала. Думала – дождалась-таки своё бабское счастье. Откуда мне было знать, что не всё то золото, что блестит!

Верка схватила бутыль, налила себе, опрокинула в рот, сморщилась, закашлялась, опять залилась слезами.

Мне пришлось выдержать несколько минут истерики с соплями и причитаниями.

– Тогда я краснела и потела, коли за руку возьмёт, а уж когда поцеловал в первый раз, вовсе ума лишалась. Я ведь тогда себя берегла для праздника жизни, целомудренностью гордилась словно несметными богатствами, носила свою девственность, как бесценный приз для единственного избранника. Идиотка! Через месяц поженились. Свадьбу как у всех сыграли. Совхоз нам дом построил. Всё честь по чести.

Доверительная беседа погасила, наконец, остатки соблазна. Теперь я уже не воспринимал Верку  как соблазнительный и доступный сексуальный объект. Даже не как подчинённую видел.

Сидят два приятеля, выпивают, изливают душу. Это же так по-русски. Можно сказать, наша национальная забава – вываливать друг на друга под хорошую закусь всё, что гнетёт и давит.

– А потом, Петрович, понеслось: он на меня взлезает, а у него не стоит. Опять пыжится – с тем же успехом. Я успокаиваю, уговариваю, глажу его, обнимаю. Нет ничего. А утром, пока спит, штука эта у него словно железяка торчит. Я ему о том и сказала невзначай. Он меня с разворота одним ударом в нокаут послал, ещё и огами добавил. Потом пить начал, а как напьётся – в драку. Зубы-то он мне выбил. Не сразу, потихоньку, словно смаковал, процессом наслаждался. Никому ничего не рассказывала, всё ждала – одумается. Он ведь, похоже, правда, любил меня поначалу. Так притворяться невозможно. Вот оно как бывает. А моя… моя-то вина в чём, скажи! Ни разу не отказала, делала, как могла, ластилась. Чего только не перепробовала, чтобы разбудить его желание.

Верка стукнула кулаком по столу, ласково потрогала грудь, тяжко вздохнула, закрыла глаза. Видимо слишком живые и болезненные воспоминания выползали наружу из глубины памяти. Возможно, думала – стоит ли продолжать. Слишком уж разоткровенничалась.

– Я ведь тогда красивая была, гладкая, не то, что сейчас. Все так говорили. На свадьбе сияла, как медный грош. Какую жизнь рисовала в воображении: сказочную, радостную, сладкую. Теперь самой тошно. Ничегошеньки не сбылось. Теперь ты последнюю надежду отнял. Да я не в обиде. Слышь, зоотехник, я ведь никому не скажу. Уважь, а! Пусть обсуждают, пусть брешут. Можно подумать, другие святы. Да я такого могу порассказать – уши завянут. Я ведь на самом деле сладкая. Вся для тебя раскроюсь, всё дозволю, хоть насмерть замучай.

Верка подняла взор, посмотрела на меня пристально изрядно захмелевшими глазами. Видно хотела понять мою реакцию на свой печальный рассказ и мольбу о помощи.

Я слушал внимательно, но отбил очередную атаку, хотя последняя попытка соблазнить на самом деле была самой результативной. Внутренности мои плясали ламбаду, кровь кипела, чему способствовал, в том числе и алкоголь.

Она продолжила покаяние.

– Потом я ребятёночка захотела, просто с ума сходила от желания познать радость материнства, – на этом месте Вера замолчала, сомневалась, стоит ли продолжать, – люди стали на меня косо поглядывать. В деревне, если ты яловая – значит, никудышная, порченая.

– Долго я думала, решала, как быть. Вожделение, стремление стать матерью, ласкать и кормить грудью собственное дитя – всё вместе обносило голову, лишало остатков разума. Сама не знаю, откуда потребность в мужской ласке появилась вдруг, настойчивая, ненасытная, но уж что бог дал. Иногда переступала за грань, почти решилась лишить себя жизни. К подружке в посёлок поехала, совета спрашивать. Деревенским остереглась открыться. Мы с ней и сговорились под рюмочку, что делать. Сидели однажды, как сейчас с тобой, выпивали, откровенничали, она и предложила своего знакомого. Организовала нам встречу, комнату свою предоставила.

Верка криво ухмыльнулась. Хмыкнула. Пару раз с силой приложилась кулаком по столу.

– Я себя чувствовала разведчицей в тылу врага. Сама не понимаю, как на такой грех решилась. Двести рубликов за любовь отвалила. Всю ноченьку он меня обрабатывал, ублажал. Ох, как люби, как любил, Петрович, – Вера лукаво посмотрела на меня, не расшевелила ли, не заронила в душу сострадание, желание пожалеть, – как вспомню то свидание, враз мокрой становлюсь. Вот и сейчас тоже, – и смотрит на меня с надеждой, что одумаюсь, дураком, мол, надо быть, чтобы отказываться от близости, к которой так настойчиво подталкивают.

И ведь разожгла похотливые мысли, раззадорила. Едва руку не протянул, чтобы грудь сжать, чтобы прислониться, немного её страданий на себя оттянуть, заодно запретным полакомиться.

– От него и понесла, – продолжила Вера, понимая, что не пересилить моё упрямство, – вот… за столько лет один единственный раз с мужиком по-настоящему спала. Один единственный раз, ты бы вторым стал. А ты говоришь – блажь. Думала, хоть ты поймёшь. Я же вижу, ты добрый. Может, мы это, Петрович… пока не поздно, а, на полшишечки, чисто по-дружески! Мне ведь кроме ласки ничего не надо. Ты же знаешь – баба пьяная, считай, что серёдка у ей чужая, бесхозная. Совесть опять же, есть, чем умаслить – не помню ничего, не знаю, и всё. Решайся, зоотехник. У меня уже живот от желания тянет, болеть теперь буду.

– Верка, не начинай. С друзьями не спят, вот! Добрый… а вот и нет, не добрый я – очень даже злой. И хочу, не меньше, чем ты… но не буду. Потому что уважаю. И тебя уважаю, и себя тоже.

– Ты чего, Петрович, взъелся-то, это я так, для порядку, вроде как разведка боем. Я ведь не скрываю от тебя, что хочу. Не кого-нибудь – тебя хочу. Может ты того, стесняешься? Я-то уже своё отбоялась. Могу глаза закрыть, если что. Очешь, я перед тобой голенькая станцую… чтобы раззадорить, зажечь? Зря отказываешься, я столько желания накопила, просто взорваться могу. Всю свою любовь до капельке тебе одному. Петрович, будь другом, дай хоть надежду.

Со мной нечто несуразное творилось. Как же меня корёжило. Едва держался.

– Своего я тогда напоила до обморока, а наутро сказала, якобы всё у него получилось как нать. Даже натёрла ему кончик для достоверности. Месяц ходил сияющий, потом полез в очередной раз, да опять обломался. С той поры и взбесился. Кулачищи у него – будь здоров. Как шибанёт – из меня дух вон.

Верка потрогала грудь, потом скулу. Видно, это были его излюбленные мишени, прикусила ладонь до крови. Пришлось заливать рану водкой, бинтовать.

– Чего только людям врать не пришлось, да ведь шила в мешке не утаить. Поняли все, что зубы я сама себе выбить не могу. Сильно его бояться стала, да только куда мне податься? Родители умерли, а больше никого нет. И пьёт, зараза, каждый день пьёт, до скотского состояния. Как увижу, шатается – прячусь куда подальше, а он ещё злее оттого становится. Однажды так меня изуродовал, что не вытерпела и треснула ему по башке со всей дури чугунной сковородой. Думала, насмерть зашибла. Провалялся, не вставая, дня три. Вроде отошёл. А позже совсем у дурака крыша съехала. Заговариваться стал, черти ему мерещатся. Водка тому виной или чугунина – кто знает. А я молодая. Я мужика хочу. Всё время хочу. И сейчас, тоже. Гад ты, зоотехник. Чего тебе стоит, я ведь вижу, что у тебя на меня стоит? Среди ночи от желания в поту вскакиваю. Думаешь легко на такое решиться, чтобы любовь как на паперти милостыню выпрашивать! Да мне от стыда провалиться хочется. И что теперь!

– А теперь займись собой. Всерьёз займись. Увидишь, как жизнь изменится. Зубы вставь, причёску сделай. Чего я тебя учу, ты ведь женщина, сама знаешь, как мужика увлечь, чтобы соскочить не смог.

– Ха, ты-то соскочил. Посмотри… посмотри, грудь у меня какая, словно не двадцать семь мне, а семнадцать. Дотронься. Ага… советник хренов, кому я нужна, в нашей-то глуши, где каждый жених, пусть даже старик – подарок судьбы. Бабы наши, знаешь, как за своих мужиков держатся, мёртвой хваткой. За любого. А приезжих, сам видишь, сюда калачом не заманишь.

Долго ещё мы откровенничали. Бутылку допили. Атаки на нравственность время от времени продолжались, но я уже был настолько пьян, что соблазнять меня было бессмысленно.

Потом я Верку провожал. После, она меня. Опять я…

Утром сарафанное радио из каждого утюга вещало о нашем совместном грехопадении.

На меня просто показывали пальцем, а Веру срамили почём зря, умножая и без того неподъёмное горе.